Стервятник

      Каждого омегу в гареме поначалу полощет тяжелое чувство одиночества. Оливер знал это из редких рассказов тех, кто сумел пережить здесь первые полгода, и он отчаянно верил, что эта участь обойдет его стороной. У него есть Айвэ — его надежда на побег отсюда. Но действительность с каждым днем напоминала ему, что он спит на бедной циновке в общей комнате с парой десятков таких же, как он, что за отказ делить постель евнух забрал у него одеяло, что утром он просыпается с ломотой в теле, что после многочасовой учебы его заставляют работать больше остальных, а еда, пресная и однообразная, вызывает естественное отторжение. Он пытался стойко сносить унижения и лишения, как то требовалось от ребенка аристократа, но с каждым днем сил у него оставалось все меньше.       Айвэ же было не до Оливера — он изучал дворец. Шимшек, как и обещал, предоставил его самому себе, но вокруг него всегда вились евнухи и слуги, утомлявшие Айвэ одним своим присутствием. Он много гулял, присматриваясь к стенам, к воротам, к страже — словом, пытался найти хоть малейшую брешь, которая стала бы его шансом на побег, — но гарем был хорошо укреплен и охранялся лучше далматской казны. Шимшеку некогда было искать новых наложников, поэтому он хорошо охранял имеющихся.       И подкупить было некого. Айвэ стоил слишком дорого, чтобы хоть кто-то из евнухов позволил ему сбежать — в таком случае казнят всех, а тех, кого не казнят, сошлют невесть куда вместе с семьей. Саламандра мог только строить осторожные планы, ходить к лекарю на осмотр и хорошо есть, чтобы поправить здоровье. Остальное было не в его власти.       В один из таких тихих скучных дней Айвэ сел перед окном и долго смотрел на цветущий сад. Красота природы помогала ему уйти в собственные мысли глубже обычного — он обдумывал свое положение, которое уже много дней не выходило у него из головы. Перспективы были туманны: с каждым днем он все лучше убеждался в мысли, что сбежать отсюда почти невозможно, если вдруг не случится чудо.       От созерцания его отвлек грохот — это был удар распахнувшихся дверей о стены. От неожиданности Айвэ подскочил на месте, а когда обернулся, то увидел Оливера, белого, как первый снег, испуганного настолько, что он даже не мог говорить, а только открывал и закрывал рот, как рыба. Взгляд его, отупевший от ужаса, не выражал ни единой мысли, и Айвэ показалось, что он никогда не видел, чтобы кто-нибудь был так сильно напуган.       — Что с тобой? — спросил Айвэ, поднимаясь на ноги, но вместо объяснений Оливер только подбежал к нему и спрятался у него за спиной.       И успел вовремя, потому что через мгновение комната наполнилась евнухами, слугами и охраной. Айвэ нахмурился. Он не отрицал, что Оливер был проблемным ребенком, но он не представлял, что такого нужно было натворить, чтобы заставить лица преследователей недовольно раздуваться от злости. Комната зашумела, и Айвэ, уже привыкший к тишине, едва не поморщился: этот гул его порядком раздражал. Оливер жался к его спине в поисках спасения, и Айвэ, как доблестный защитник, должен был постоять за него.       — Что здесь происходит? — спросил Айвэ, заслоняя собой Оливера. — По какому праву вы врываетесь в мою комнату без разрешения?       Айвэ был недоволен. Для него не было открытием, что с ним здесь не считались, но он не ожидал настолько открытого пренебрежения. Даже к мало-мальски значимым омегам, имеющим свои покои, было принято стучаться, а Айвэ жил в самых лучших, богатых и уединенных покоях во дворце, и набивать их посторонними телами без его позволения было сродни плевку в лицо.       Выступил один из евнухов, решивший взять на себя переговоры. Он, как и остальные, был не слишком доволен тем, что придется объясняться с Айвэ, но раз уж Оливер нашел себе покровителя, то придется прежде разговаривать с Саламандрой.       — Он должен пойти с нами, — начал евнух, заглядывая за спину Айвэ и окидывая Оливера колким взглядом. — Его требуется допросить по одному делу.       Айвэ был невозмутим. Он ждал извинений или хотя бы поклона, но евнух не только не обратился к нему с вежливой просьбой, как того требовал статус, но и проигнорировал его вопрос. Помолчав несколько мгновений, Айвэ сказал:       — Встань на колени и слизывай пыль с моих туфель. Это будет твоим извинением за непочтение. Иначе я прикажу казнить тебя.       В воцарившемся молчании Айвэ услышал стук чужих сердец. Этот важный во всех смыслах омега целыми днями гулял в одиночестве или сидел в покоях, как будто во дворце не было никого, кроме него. Он не развлекался с остальными, а пищу всегда принимал один, и, видно, в один момент все решили, что он из тех, кто лишнего слова не скажет, даже если ему и удалось увлечь собой Шимшека.       — На колени, — повторил Айвэ так, что у Оливера по спине побежали мурашки, хотя он не понял ни слова. — Твой хозяин приказывает тебе.       И все-таки евнухи были обязаны ему подчиняться. Они имели власть в гареме только над омегами низшего ранга, над наложниками, которые еще не родили детей, и над слугами, но точно не над любимчиками или омегами, родивших Шимшеку альф. Они могли не уважать Айвэ, не любить его и не видеть в нем силы, но они были обязаны кланяться ему и исполнять любую его волю, если Айвэ того пожелает. И если они по доброй воле не будут это делать, Айвэ заставит их.       Евнух поджал губы и бросил растерянный мимолетный взгляд на товарищей, но в конце концов нехотя опустился на колени и с очевидной брезгливостью едва коснулся губами расшитых туфель. Айвэ окинул оцепеневших гостей взглядом, но не стал продолжать это показательное унижение.       — Будет вам всем уроком. Так по какому делу вы собрались допрашивать Оливера? — спросил он как ни в чем ни бывало. Оливер же, жавшийся к его спине, смутно понимал смысл их разговора — новый язык, который он никогда не горел желанием изучать, давался ему тяжело.       Пришлось объясняться. Айвэ рассказали: у Джа́ди, одного из богатейших и влиятельнейших омег гарема, пропал изумрудный браслет, подаренный ему Шимшеком за рождение альфы. Этот браслет стоил таких денег, каких не стоили жизни половины гарема, и Джади приказал немедленно найти виновных. Подозрение пало не только на новенького Оливера, но и несколько других омег и слуг — всех видели у покоев Джади, когда, как предполагали, кто-то из них вынес браслет и скрыл его.       Айвэ понял, насколько все стало проще — это было просто подозрение, а подозрение так же хрупко, как крылья бабочки, и без весомых доказательств любую спорную ситуацию можно вывернуть в свою пользу. Он нащупал ладонь Оливера и крепко сжал ее, давая понять, что все будет хорошо.       Оливер вяло ковылял за ним, когда Айвэ, следуя за евнухами и держа его за руку, вышел во двор. Там, стоя коленями на песке, склонили головы перепуганные омеги.       Айвэ была знакома эта картина. Он много раз видел, как наказывали слуг или провинившихся омег, и эта картина была ему настолько привычна, что ни один мускул не дрогнул на его лице. За много лет жизни в богатстве и роскоши он привык, что власть имущие держат в руках жизни простых людей, и он сам был таким же, поэтому было бы лицемерно с его стороны играть в благородство.       Солдаты приготовили каждому из подозреваемых по большому мешку, и испуг Оливера, сбежавшего отсюда к Айвэ, теперь наконец прояснился — внутри копошились кобры. Это была древняя традиция — так проверяли всякого лжеца. Его усаживали в мешок со кобрами и оставляли на минуту. Если змеи не укусят, значит подозреваемый чист перед небесами, и его следует помиловать.       Появление Айвэ, закрывающего собой белого от ужаса Оливера, произвело на толпу некоторое впечатление. Привыкший к таким ситуациям Саламандра глядел на собравшихся неожиданно равнодушно.       — Какие ваши основания подвергать жизнь Оливера опасности? — поинтересовался наконец Айвэ. Вместо Джади, стоявшего под зонтиком неподалеку, делами занимались выдрессированные евнухи, бывшие у него на коротком поводке. Это было ясно хотя бы по тому, как на него смотрели: Джади отдавал приказы одним взглядом, кивком или взмахом руки — и каждый понимал, что значит этот тайный неведомый язык. Джади был весьма значимой фигурой в гареме, потому что родил Шимшеку больше остальных, и, конечно же, получал за свою работу достойную оплату. Шимшек мог не любить его, но соблюдал традиции, предполагающие богатые подарки для плодовитых омег.       — Его видели рядом с покоями господина Джади, — ответил евнух. Его лоб покрылся испариной: Джади смотрел на него издалека, недовольный появлением Айвэ.       Айвэ наконец обратил внимание на Оливера и склонился над ним.       — Ты что-нибудь брал? — спросил он тихо. — Отвечай честно.       Оливер только сильнее сжал его ладонь и замотал головой, отрицая любую причастность к этому скандалу.       Айвэ обвел взглядом присутствующих. Казалось, если бы он не был так ценен для Шимшека, на него бы бросились сейчас же, скрутили ему руки и посадили бы в змеиный мешок вместе с провинившимися, но с ним приходилось считаться, потому что Шимшека боялись больше.       — Пока я не получу доказательств его вины, вы не тронете его. Или я допрошу того, кто свидетельствовал против него, — сказал Айвэ.       Его подняли на смех. Оливер, услышав только этот гогот и заметив, как Джади тоже тихо засмеялся, более элегантно, чем его слуги, впал в оцепенение: когда-то так смеялись и над ним, когда-то и он стоял на месте Айвэ, осмеянный толпой и униженный ее презрительным пренебрежением. Он боялся представить, что теперь чувствовал Айвэ, но когда посмотрел на него, не увидел на белом лице изменений. Айвэ было все равно, и ни один мускул на его лице не дрогнул. Он не ощутил себя оскорбленным, униженным и уж точно не собирался пытаться заставить всех замолчать.       Когда смех поутих, евнухи заговорили:       — В гареме свои порядки, и правд...       Айвэ перебил их четким жестом: он вскинул ладонь, заставив говоривших замолкнуть.       — Пока я не получу доказательств его вины, вы не тронете его, — повторил он.       Рабы слушаются не только своего хозяина, но и того, кто умеет показать над ними власть. И Айвэ умел хотя бы потому, что сам по сути своей рабом не был, и слушать пререкания слуг не собирался.       — Осмотрите имущество Оливера, — приказал он, не дав никому вставить слово. — Если вы найдете драгоценности, тогда я сам выберу наказание для него. Без доказательств я не позволю подвергать его жизнь опасности.       Когда Оливер увидел, как стойко Айвэ сносил всеобщее неодобрение, когда увидел, как равнодушная прохлада стала ответом на смех, ему подумалось, что Айвэ избавил сам себя от проблем, когда научился не принимать все на свой счет и не срываться на лай с недругами. Оливер так не умел: он был скандальным и не мог пропустить мимо себя ни единого оскорбления, поэтому к своим годам успел нажить серьезных проблем. Спокойствие же делало Айвэ неуязвимым, отчего евнухи, еще недавно смеявшиеся над ним, теперь были в тупике.       Вещи Оливера обыскали, и среди них так и не нашли пропавшего браслета.       Ситуация была решена, но Айвэ понимал, что это временное решение. Вступившись за Оливера, он дал понять, что не станет в гареме последней фигурой. Джади открыто не проявил неприязни, но Айвэ показалось, что тому не понравилось, как простой наложник вдруг оказался под защитой Саламандры — это могло стать причиной скрытого противостояния.       Месть в гареме была естественной частью жизни, и каждый, кому не посчастливилось привлечь к себе внимание, должен был спать чутко, чтобы иметь шанс проснуться утром.       Джади приказал обыскать вещи каждого омеги в гареме и ушел.       Айвэ потом еще долго успокаивал ревущего Оливера, который слишком впечатлился жестокостью местных нравов. Оливер читал о таких зверствах лишь в книгах — а там все обычно не так страшно и там мнишь себя героем, который непременно одержит победу и пройдет через все трудности. А теперь, оказавшись в другой стране, он, умеющий сложить пару слов на далматском, испугался так, что даже не мог говорить.       Айвэ утомляла забота об Оливере. Так всегда получалось, что Айвэ становился воспитателем всем подряд: сначала Аарону с братом, затем Элмеру, Элейву, Альвидису, а теперь еще и Оливеру. Айвэ не понимал, то ли ему считать себя образцом сострадания и ответственности, то ли полным дураком, который зачем-то возится с людьми. Но Оливер нуждался в нем, и Айвэ не мог бросить его — он уже был не тот жестокосердный советник, который насильно женил на себе ребенка ради личной выгоды. С годами Айвэ стал значительно мягче и теперь понимал, что даже Оливер не заслужил быть похищенным и отправленным за море в гарем незнакомого альфы. Сострадание заставляло Айвэ защищать Оливера, который так доверчиво и испуганно сжимал его руку, что не оставалось никаких сомнений, что этот юноша сломлен и, оказавшись в мире по-настоящему опасном, отличном от того пряничного замка, в котором он жил всю жизнь, не мог даже постоять за себя.       Несколько дней прошли тихо. Оливер вел себя примерно, не доставляя никому проблем и не становясь центральной фигурой скандалов, и Айвэ бы даже выдохнул, если бы не случилось то, чего он точно никак не ожидал.       Вечерами Айвэ любил гулять в саду. Полуденная жара спадала, уступая место долгожданной прохладе, и в садах становилось не так людно, как днем, когда влиятельные наложники глядели на танцы и театральные постановки, укрываясь от жары под зонтиками.       Солнце пылало алым, лежа на горизонте, но Айвэ мог увидеть только багровые облака с золотой каймой — высокие стены закрывали это чудо природы равнодушными ко всему камнями. До того это было завораживающе, что Айвэ не удержался и лег под смоковницу, подложив руки под голову и устремив взгляд в небо. Редко он мог заметить здесь красоту, потому что природа была скудна и безжизненна, и лишь солнце временами могло напомнить Айвэ о красоте мира, в котором он живет.       Отослав слуг и велев им не трогать его, пока сам не позовет, он долго лежал под деревом, не в силах оторвать взгляда от неба и предаваясь горькому чувству сожаления, и сам не заметил, как задремал, согретый теплом земли.       Айвэ проснулся от несильного толчка и когда подорвался с места, сонно разлепив глаза и пытаясь привыкнуть к темноте, он понял, что кто-то не заметил его в ночной мгле и споткнулся, гуляя по саду. Отчего ночной гость побоялся идти по каменной дорожке, скрываясь среди деревьев, Айвэ так и не понял, но когда плут поднял голову, он с удивлением узнал в полутьме черты Оливера.       — Что ты тут забыл? — спросил Айвэ недовольно, хотя, не будь он участником ситуации, он бы назвал ее весьма комичной.       Оливер же первым делом опасливо огляделся, как будто у него были веские причины прятаться в глухой тени среди деревьев. Айвэ подозрительно сощурил глаза и пригляделся: его подопечный был одет совершенно обычно, и при нем не было ничего, что могло бы вызвать подозрение, но в ту же секунду Оливера выдал единственный неосторожный жест — он что-то быстро отправил в карман, скрытый в складках юбки, и сказал:       — Я заблудился.       Эта ложь, сорвавшаяся так неосторожно, заставила Айвэ скинуть юношу с себя и повалить его на землю. Никто из простых наложников не мог покинуть комнату просто так: для этого надо было или подкупить кого-то, или специально сбежать ради какого-то дела, минуя стражу, которой был полон этот дворец и у которой можно было спросить дорогу. Юный Оливер не знал этих тонкостей, а Айвэ, проживший здесь половину жизни, очень хорошо понимал, как устроены даже самые незначительные мелочи.       — Что ты делаешь?! — возмутился Оливер шепотом, чтобы случайно не выдать себя, но он отлично понимал, что не может противостоять Айвэ. Саламандра был больше в два раза и сильнее во все четыре, поэтому Оливер барахтался как рыба, попавшая в сеть.       Айвэ залез в карман Оливера и достал изумрудный браслет, измазанный в земле.       Оливер испуганно пискнул, когда Айвэ схватил его за грудки и крепко впечатал в землю. Сила этих рук так напугала его, что он весь будто одеревянел.       — Крысеныш, — зашипел Айвэ с тихой досадой, — я вступился за тебя, я поверил тебе, а ты посмел обмануть меня?       Айвэ схватил Оливера за подбородок и сжал с такой силой, будто собирался содрать лицо с черепа. Ногти впились в белую кожу, оставляя глубокие алые лунки, но Оливер лишь стиснул чужую руку, побоявшись сопротивляться сильнее.       — Пораскинь своими куриными мозгами, какие могут быть последствия у твоей лжи, — тихо сказал Айвэ, хотя Оливер предпочел бы, чтобы на него кричали. — Как у тебя язык повернулся соврать мне?       Это был не тот поступок, от которого Айвэ мог бы впасть в ярость, но Оливер определенно что-то задел в нем — его черная неблагодарность заставила чувствовать себя использованным. Айвэ и без того сделал много поблажек, ссылаясь на его юный возраст, но у всего есть предел, особенно у его милосердия.       Оливер открыл рот, чтобы объясниться, но слова застряли в горле и он тихо заплакал, хотя было видно, что он пытается держать себя в руках. Это были не скупые эмоции — он так устал, так его измотало существующее положение, так высушила его жизнь, что крупные капли даже не дали ему сначала вдохнуть. Он плакал так обессиленно, как будто в последний раз, и в конце концов, когда он едва смог вернуть голос своей власти, он сказал, срываясь на полуслове:       — Я уже не могу. Я не могу так.       Айвэ, ожидавший такой закономерной реакции, оставался неподвижен, нависая над Оливером подобно грозовой туче. Он, воспитавший собственного ребенка, отлично знал, чего ждать от юного существа, решившегося на обман.       — Я никогда так не жил, — сказал Оливер дрожащим голосом. — Не ел еду, в которой есть волосы, не носил лохмотья с чужого плеча. У меня отобрали даже одеяло. Я не могу так жить. Тебе не понять. Ты весь в золоте. А я сплю на циновке и... И я уже... Я не хотел воровать, но я не хочу спать с евнухами за еду и одежду. Не заставляй меня этого делать, прошу тебя.       Внутри Айвэ что-то дрогнуло. Несколько лет назад он замахнулся бы и обрушил на Оливера жесткую пощечину, чтобы заставить его замолчать, и он бы не чувствовал угрызений совести. У него не хватило духу теперь ударить Оливера, чтобы проучить его, потому что он знал, что это чистая правда.       Евнухи обладали почти безграничной властью, когда дело касалось самого низшего звена в гареме. Они могли принудить всякого, а если им отказывали, они лишали омег еды или одежды. Чем выше по положению был омега, тем больше с ним считались, и хоть сколько-нибудь сносная жизнь начиналась только после того, как они проходили обучение — а тем, кто не сдавал экзамен и оставался в слугах, грозила по-настоящему адская жизнь. Оливеру повезло меньше всех — он был слишком знатного происхождения, чтобы позволить себе опуститься до, если говорить по существу, проституции, и евнухи, видевшие его ослепительную красоту, как будто все разом возненавидели его за отказ. Из новеньких Оливер был самым красивым, самым холеным — сыном аристократа с молочной кожей и алыми губами, роскошными пшеничными волосами, очень хорошо сложенный и воспитанный. Остальные омеги и в подметки ему не годились.       Оливер, глотая слезы, рассказал, как некоторые омеги все-таки сделали то, к чему их склоняли, и остались почти в выигрыше, а Оливер со временем лишился сначала одежды, потом еды, потом и сна. Мало кто говорил о настоящем произволе со стороны евнухов, и об этом не знал даже Шимшек, поэтому Оливер не понимал, кому жаловаться — оставалось лишь молча терпеть и искать выходы.       — Я не отчитываю тебя за воровство, — припечатал Айвэ, тряхнув Оливера за плечи, чтобы привести его в чувства. — Я отчитываю тебя за ложь, которая испытывает мое доверие. Почему ты не пришел ко мне? Я говорил тебе, что ты должен просить помощи в первую очередь у меня.       По большому счету Айвэ не волновали ни воровство, ни убийства. В гареме был свой закон, и часто омеги получали наказание за что-то неосязаемое вроде роспуска слухов, оскорбления чести, неповиновения или неуважения, а вовсе не за нарушение закона, и наказание за такие проступки было чрезмерно жестоким.       — Я знаю, что и так доставляю тебе проблемы, — признался Оливер, задыхаясь от слез, и необходимость не привлекать внимания стражи только усугубляла ситуацию. — Мы с тобой ссоримся с первого дня знакомства. Ты ищешь способ сбежать. Ты сам тут пленник. Как я могу просить у тебя еще и защиты?       В тот самый момент Айвэ понял: Оливер, наверное, нечто большее, чем тупоголовый аристократишка. И, возможно, он обладал несколько большим набором черт, чем предполагалось: не только язвительностью, наивностью и импульсивностью, но и нерешительностью, в некотором смысле тактом и даже совестью.       — Прости меня, — в конце концов сказал Оливер сбивчиво, сильно нервничая. От испуга он глотал окончания, но, наверное, он решил, что если и идти, то до конца, и высказывать все-все, что лежит на душе. — Не только за это, но и за все, что было. Я приносил тебе только проблемы с самого начала. Это было глупо, ужасно. Не знаю, зачем я все это делал. Мне так стыдно, особенно когда я пытался... Когда я увидел тебя и Его Высочество... А теперь еще и это...       Айвэ шумно выдохнул. Оливера несло — у него накопилось столько, что он уже не мог сдержать себя. Айвэ предполагал, что Оливер запуган, но не думал, что до такой степени — начало казаться, как будто все эти лишения сделали его душу почти по-рабски слабой. Прежний Оливер ему нравился даже больше, чем это напуганное малодушное подобие.       В конце концов Оливеру было всего семнадцать лет. В его годы Айвэ тоже ради признания клана наделал немало глупостей и потом годами не просил никого о помощи. Не ему было заниматься осуждением.       — Последний раз, Оливер, — сказал серьезно Айвэ, заставляя Оливера посмотреть в глаза, — последний раз я делаю тебе поблажку. Еще одна твоя такая неосторожность — и дальше мы пойдем разными дорогами.       Оливер промолчал, но внутри него все напряглось, натянулось, как тетива.       — Ты простишь меня? — спросил он с надеждой, смешанной с испугом. Ему вдруг показалось, что если Айвэ не ответит ему, это будет удар куда больший, чем произвол евнухов.       Айвэ отпустил его и поднялся, отряхиваясь, а затем протянул руку Оливеру, помогая ему встать.       — Я давно не держу на тебя зла, — ответил наконец Айвэ, приводя в порядок одежду Оливера, вынимая листья из его волос и вытирая слезы. — Было бы странно, если бы я злился на ребенка. Тогда, на празднике, я пошел за тобой, чтобы утешить. Я поступал с тобой слишком жестоко, зная, к чему это приведет, даже если и мог избавиться от тебя более гуманными способами. Это я тогда заставил Алвиса написать тебе письмо и отозвал стражу. Я знал, к чему приведет этот скандал. Мне тоже следует извиниться: я перестарался. Ревность помутила мой разум.       Открывшаяся правда потрясла Оливера, но он опустил голову и замолчал. Что за мысли были в его голове — загадка, но Айвэ все же мягко обнял его, притянув к себе. Оливер положил голову ему на грудь и обвил его талию руками.       — Сегодня переночуешь у меня, — сказал Айвэ сдержанно, поглаживая его по волосам. — Все, не плачь.       Но Оливер плакал — и теперь с облегчением.       Теперь, когда страх отошел, Оливер вдруг понял, с какой глупой стороны показал себя. Даже если бы его обман не раскрыл Айвэ этой ночью, как бы он объяснил евнухам такое неожиданно большое количество драгоценных камней, которыми он попытался бы их подкупить? И все были бы изумрудами, теми самыми, пропавшими. Его скрутили бы, побили, а потом, если не казнили, то наверняка заставили бы делать еще более грязную и черную работу, которую давали только рабам. Джади был достаточно влиятельным, чтобы устроить это.       В ту ночь Оливер спал в теплой шелковой постели рядом с Айвэ.