Стервятник

      Шимшек может и требовал Айвэ принести себя в жертву государству, однако вместе с этим обеспечил ему соответствующее положение. В гареме для него подготовили личную комнату, самую лучшую из тех, что можно было получить — другие омеги могли только мечтать о том, чтобы жить в таких богатых покоях. Стены и пол здесь были увешаны коврами, шелком, тонкой шерстью и муслином, подсвечники — отлиты из чистого золота, а окна выходили прямиком в один из немногочисленных оставшихся в живых садов. Айвэ подготовили новую одежду и украшения, ему подали еду на золотых блюдах, питье — в хрустальных бокалах. Если бы Айвэ никогда не выходил из этой комнаты, он бы даже не узнал, что страна находится в плачевном состоянии.       И все это было ради того, чтобы купить его расположение. Шимшек мог быть сколько угодно тираном, но он был из тех мужчин, которые не любят создавать себе проблемы. Будь Айвэ помладше, это бы напугало его — Шимшек умел подавить чужую волю «кнутом» и похвалить «пряником». Он умел внушить, что ломает руки и лишает свободы не потому что ему это выгодно, а потому что Айвэ сам напросился, сам спровоцировал, сам не оценил его доброты. Теперь же Айвэ находился в том возрасте, когда ему невозможно было внушить чувство вины за полученные побои. Может быть, Шимшек понимал это, поэтому и запер его здесь: его самый верный помощник приходил к нему несколько раз в день, чтобы удостовериться, что Айвэ ничего с собой не сделал.       Сокол очень не нравился Айвэ, а Айвэ не нравился Соколу. Никто не помнил его настоящего имени — Сокол был просто Соколом, таким же глазастым и быстрым, когда дело касалось исполнения приказов. Он даже внешне был похож на птицу: глядел хмуро, сосредоточенно, а нос с горбинкой вынюхивал новости для своего хозяина. Шимшек доверял ему во всем, всегда держал подле себя и даже позволял входить в гарем, куда из альф допускались только евнухи. Айвэ иногда задавался вопросом, где Шимшек откопал такого помощника, потому что характер у него был настолько деревянный, что годился он разве что в качестве солдата. На первый взгляд он не обладал особенным умом, был хорошо подкован только в военном деле, а в остальных был полным невеждой. Он невзлюбил Айвэ с первого взгляда, но открыто эту неприязнь не выражал, предпочитая относиться к омеге Шимшека с прохладным равнодушием.       Первые дни в гареме пронеслись мимо Айвэ. Он послушно давался в руки слугам и лекарям: его то одевали, то раздевали, примеряя новые одежды, давали ему наставления, как будто ему было дело до их мнения. Он почти не слышал их слов.        Айвэ воспринимал происходящее как будто через пелену, словно все происходило не с ним. Он не помнил, о чем думал, но все лучше вспоминал детство: пестрые краски, знакомая музыка и еда заставляли его все глубже и глубже уходить в воспоминания. Иной раз он задерживал взгляд на переливающейся ткани или мерцающем ожерелье, бумагах и перьях, а слугам только приходилось гадать, о чем он думает. Несколько дней он провел в своих мыслях, не демонстрируя желания выйти из покоев, и слуги были даже отчасти рады такому исходу — они боялись, что пленник будет сопротивляться и создаст всем проблем.       Отсюда было так просто не выбраться. Даже если бы он смог сбежать из дворца, он бы остался совершенно один в пустыне под палящим солнцем и не смог добраться до ближайшего порта. Учитывая положение омег в Далматии, его бы скорее снова взяли в плен и продали, чем постарались помочь. Айвэ, оставаясь здесь, выбирал меньшее из зол. От этого становилось гадко. Запертый в золотой клетке, он мог только ждать того часа, когда Шимшек придет взять его.       Такое положение его категорически не устраивало, но все навалилось так неожиданно, что Айвэ пожелал выйти из комнаты только через неделю, когда эмоции наконец утихли и перестали иметь над ним власть. Времени было достаточно, чтобы прийти в себя, подумать и решить: пусть он уже не тот Айвэ Саламандра, одно присутствие которого вселяло в людей тревогу, но никогда не поздно вернуть себе статус самого страшного человека, самого жестокого и самого хитрого.       «Я старею», — подумал он про себя. Не то чтобы Айвэ жаждал снова погрязнуть в дворцовых интригах, но положение вынуждало, и ему требовалось возродить в себе все те качества, которые с годами смягчились из-за ласки и любви Элейва, обострить их, заточить и ринуться в бой с этим грозным оружием.       Он вышел из своих покоев с высоко поднятой головой и сдержанными манерами. Омеги положением поскромнее повскакивали со своих мест и выстроились в ряд, а более родовитые и влиятельные переглянулись между собой, но не встали. Несмотря на статус Айвэ, он не выгрызал себе высшее положение в этом гареме годами, и опытные омеги не собирались гнуть перед ним спины. Они лишь ему улыбнулись, чтобы не раздувать открытый конфликт, но все же дали понять, что он им не ровня.       Вместо того, чтобы скандалить и выяснять отношения, Айвэ лишь окатил их холодным взглядом, не желая кормить их самодовольство. Ему нужно было или подружиться с ними, или начать воевать. Третьего было не дано. Слишком уж высокое положение дал ему Шимшек, слишком неожиданно провозгласил самым важным омегой гарема, чтобы не всполошить его и не привести в волнение.       Ступая вдоль склонивших головы омег, Айвэ вдруг зацепился за знакомый силуэт.       И пелена, через которую он воспринимал гарем, спала, а в ушах зашумел прибой. Все чувства в один миг вдруг обострились: кожа ощутила жаркий зной пустыни, губы — сладость персиков за завтраком, слух — звуки музыки, и взгляд вперился в подавленного Оливера, который, склонив голову, стоял неподвижно и казался невообразимо маленьким, испуганным и угнетенным среди остальных более-менее обжившихся в гареме омег. Он стоял в одном ряду со всеми и кланялся ему. Айвэ замер.       Оливера одели и заплели ему волосы на местный манер. От наглого мальчишки, пренебрежительно кривящего губы, не осталось и следа. Он был тих, молчалив и уже не пытался сопротивляться — он был забит местными омегами, которые привыкли исключительно к жестокой вражде, где на вершине пищевой цепочки стояли сильные, а слабые им прислуживали. Здесь не было родителей, которые заступились бы за него, а его собственное высокомерие было моментально перебито еще более высокомерными наложниками. Этот несчастный мальчик был уничтожен.       Айвэ мог быть сколько угодно ревнивым, он мог бесконечно сильно ненавидеть Каледума за предательство, но он не мог оставить в беде ребенка. Оливеру было всего семнадцать лет, и он не мог противостоять тяготам этого мира. Айвэ был не настолько жесток, чтобы бросить его здесь одного без защиты и позволить кому-то измываться над ним.       Айвэ коснулся плеча Оливера и, подтолкнув его, повел обратно в свои покои, держа поближе к себе. Сбитый с толку Оливер поднял взгляд и будто остекленел, когда увидел знакомое лицо. Послушно перебирая ногами, он последовал за Айвэ и даже не знал, что сказать. Это было к лучшему: лишняя болтовня и эмоции усугубили бы и без того его плачевное положение. Остальные омеги с удивлением смотрели им вслед и тихо перешептывались.       Айвэ провел Оливера в покои. Тот, как будто отвыкнув от богатой обстановки, осматривался так, будто кто-то мог побить его за проникновение в настолько красивое место. Айвэ махнул рукой слуге:       — Оставь нас.       Он сделал это так естественное, как делал это в адалонском дворце или в своем доме, но слуга вдруг ответил:       — Мне велено не оставлять вас одного. — Он сказал это без того почтения, к которому привык Айвэ, и даже не поклонился. Приказы Шимшека стояли выше любого слова даже самого важного наложника, и даже Айвэ не мог распоряжаться теперь своей жизнью так, как это было раньше. Адалонские слуги слушали его, в то время как далматские воспринимали скорее за красивую игрушку, которую нельзя оставить одну, иначе она разобьется, поранится, сломается. Айвэ был здесь пленник.       Вопреки ожиданиям Оливера, который привык видеть в Айвэ вспыльчивого жесткого человека, Айвэ сказал спокойно, даже терпеливо:       — Уходи.       У Айвэ с детства имелась страшная неприязнь в евнухам. Они часто злоупотребляли своим положением: брали взятки, били омег и забирали у них подарки — Айвэ много натерпелся от них в свое время, может быть, даже больше, чем от Таа и кузенов. Сейчас, когда он вырос, евнухи не изменили своей тактики и вели себя так, как будто Айвэ все еще оставался ничтожным маленьким мальчиком без силы, власти и характера. Раньше ему приходилось терпеть, но теперь, даже будучи в плену, Айвэ не собирался спускать такое поведение с рук.       Евнухи, даже если и жили в гареме, все же оставались альфами — более ценными по своей сути, чем любой омега. И они сами тоже так считали, потому относились ко всем наложникам скорее с снисхождением и просто выполняли работу, за которую им платили. Особенного сочувствия и заботы к юношам они не проявляли и держали их в ежовых рукавицах, чтобы не рушился столетний порядок. Наложники же вынуждены были терпеть и налаживать с евнухами хорошие отношения, чтобы за взятку попасть в постель господина или попросту получить более выгодное место.       Может быть, они совершили слишком много грехов за эти годы, раз под их ответственность попал Айвэ.       Евнух стоял, ослушавшись приказа. Айвэ может и был выше и сильнее остальных омег, но сама его омежья суть лишала все его приказы силы. Он получил высокое положение искусственно, он не налаживал связи и не создавал альянсы, чтобы выжить здесь. Если других влиятельных омег хотя бы по-человечески боялись, то Айвэ был никем и ничем. Просто омега, которого Шимшек чрезмерно берег. — Айвэ даже не считался слишком уж красивым.       Айвэ схватил его за плечо и вытолкнул прочь, как котенка, а после закрыл дверь, запираясь изнутри. Евнух пытался докричаться до него, но Айвэ уже не слушал. Этому нерадивому слуге повезло, что Айвэ не пробил ему грудную клетку когтями и не всадил их прямо в сердце, потому что такое неповиновение вполне заслуживало смерти.       Его внимание наконец вернулось к Оливеру. Тот сидел на постели, свесив ноги, и был так тих, что не походил на самого себя. Айвэ сел рядом.       — С тобой ничего не сделали? — спросил он как можно мягче. Оливер молчал, отведя взгляд в сторону.       Айвэ подумалось, что все эти дни юноша, привыкший к роскоши, спал на жесткой циновке и ел простую пресную еду без соли, от которой его тошнило. Его украли из родной страны и привезли сюда, чтобы он ублажал постель мужчины, которого ни разу не видел. Айвэ знал это хотя бы потому, что Шимшек всегда предпочитал тонких хрупких блондинов — такой уж был у него вкус. Почти все омеги в его гареме были блондинами, среди которых затесалась лишь парочка шатенов и один рыжий. Айвэ теперь был здесь единственным темным пятном, и Шимшеку даже пришлось бы приложить некоторое моральное усилие, чтобы побороть отвращение и лечь с ним в постель, но ради дела он был готов на это. А Оливер отлично попадал в его вкусы, отчего этому юноше грозила настоящая опасность.       Айвэ положил руку на его плечо, надеясь получить от него хотя бы слово. Он искренне сочувствовал Оливеру: кто как не Айвэ знает, каково бывает на душе, когда неожиданно оказываешься в таких дурных обстоятельствах? Оливера мелко потряхивало, и белая ладонь чувствовала это.       Тогда Айвэ мягко обнял его и по-отечески притянул к себе. Оливер не смог сдержаться и тихо заплакал, обняв его в ответ.       «Несчастный юноша», — подумал про себя Айвэ, поглаживая его по волосам.       Айвэ не мог злиться на Оливера. После позора во дворце, после предательства Каледума и всеобщих насмешек этот юноша закрылся в себе и почти не выходил в общество, а теперь на него навалилось похищение, незнакомая обстановка и гарем в неизвестной стране, о которой мало что знал обычный адалонец. Это Айвэ умел здесь выжить и знал все тонкости, но Оливер едва ли знал что-то больше, кроме мифов и слухов.       Оливер плакал, а Айвэ успокаивал его, позволяя излить душу. Будь Айвэ семнадцать, он, оказавшись в чужой стране без знания языка, тоже испугался бы и искал кого-то, кому можно выплакаться. Оливер жался к его боку, как испуганный котенок, и Айвэ только мягко гладил его, по-отечески, как, наверное, никогда не делал сам Каледум. Оливер был до того подавлен, что не постеснялся своей слабости перед давним врагом.       В конце концов слезы кончились, и Оливер затих. Тогда Айвэ наконец оторвал его от себя и, достав платок, утер чужие красные глаза, приводя того в чувство.       — Я так рад, что ты тоже тут, — сказал Оливер сиплым от слез голосом.       Он уже и забыл об их вражде — эти чувства сменились счастьем, которое испытывает человек, увидев земляка. Оливер был опьянен возможностью наконец поговорить с кем-то, кто знал его родной язык, даже если с Айвэ. Он теперь видел в Айвэ надежду: вдвоем им будет значительно легче.       — Евнухи плохо с тобой обращались? — спросил снова Айвэ. Он отлично знал, что делают с самыми непокорными омегами.       Оливер нехотя расстегнул ворот платья и оголил плечо — Айвэ увидел фиолетовый синяк.       — Меня ударили несколько раз, — сказал тихо Оливер. Айвэ тяжело вздохнул и застегнул чужую одежду.       — Они поступают так со всеми, кто пытается сопротивляться, — сказал он невесело.       Оливер наверняка пытался защищаться, и если Айвэ получил за это сломанную руку, то Оливер — болезненный удар. Так в Далматии воспитывали омег. Айвэ побоялся, что Оливер совершенно не привык к такому, и насилие в чистом виде способно сломать его. Это Айвэ было не привыкать, это он умел стерпеть все, а Оливер? Этот нежный дворянский сынок был не способен даже выспаться на жестком.       — Слушай меня внимательно, — серьезно заговорил Айвэ, накрыв чужие руки ладонями, — никому здесь не доверяй. Делай все, что от тебя требуют евнухи. Если ты будешь сопротивляться, тебя изобьют еще сильнее, а я не хочу подвергать тебя опасности. Будь послушным и тихим, а если тебя будут обижать, иди ко мне. Если случится так, что тебя позовет к себе Шимшек, иди ко мне. Если случится хоть что-нибудь, что подвергнет тебя опасности, иди ко мне. Я смогу помочь тебе. Понял? Никому не доверяй, даже самым слабым и спокойным омегам.       Оливер смотрел на него растерянно, но во взгляде этом была вера в лучшее. Может быть, Оливер надеялся, что все это временно и что скоро их непременно спасут.       — Ешь только то, что едят все в общей комнате. Не прикасайся к подаркам от других омег и не ешь еду, если они тебе ее предложат. Не раскуривай благовония, если тебе кто-то подарит их. Не надевай одежду, которую тебе дарят. Не оставайся наедине с евнухами: они могут воспользоваться тобой. Не нарушай режим сна, никуда не ходи ночью. Не суй нос не в свое дело, но следи за всем, что происходит, собирай сплетни. Не касайся чужих проблем, не встревай в чужие разборки, но старайся знать, кто с кем воюет. Веди себя тихо и насколько возможно незаметно. Не хвастайся одеждой, если вдруг тебе ее подарит Шимшек, не вызывай у других зависть.       Оливер слушал наставления Айвэ очень внимательно. Айвэ говорил четко и по делу, и Оливер понимал, почему он говорит это: нельзя было никого провоцировать, особенно когда не знаешь негласных законов гарема. И тогда у него родился вопрос.       — Откуда ты все это знаешь? — спросил он. Его голос все еще выдавал недавние слезы, но необходимость сосредоточиться на чужой речи немного успокоила его.       Айвэ наконец оторвал ладони от его рук и поправил мятую одежду.       — Я прожил в гареме своего дяди много лет, — сказал он. — Я знаю все эти правила как себя самого. Поэтому я прошу тебя отнестись к моим словам очень серьезно. Я не хочу, чтобы ты погиб здесь. Мы обязательно найдем выход отсюда и выберемся, поэтому, я прошу тебя, выживай как можно дольше.       Эти слова произвели на Оливера глубочайшее впечатление. Айвэ всегда казался ему старым и слишком наглым, даже скорее вульгарным, но теперь этот низкий образ вдруг приобрел множество положительных черт: Айвэ стал не старым, а мудрым, не наглым, а хитрым, не жестоким, а серьезным. Он теперь был светом свечи в беспросветной тьме, которая выведет их обоих из мрака домой.       — Я очень хочу домой, — тихо сказал Оливер, готовый вот-вот снова расплакаться, но уже не от горя, а от надежды, которая щемила сердце.       — Мы обязательно вернемся домой, — твердо сказал Айвэ, поглаживая его по щеке и снова обнимая. — Только будь осторожнее и иди ко мне, если что-то случится.       Оливер снова прильнул к нему, как к заботливому родителю. Несколько дней, проведенных в гареме, показались ему сущим кошмаром, который нельзя было представить себе в Адалонии. Здесь к нему относились плохо, часто оскорбляли, а процедура осмотра и вовсе была самым унизительным событием в его жизни. Его раздели, осмотрели с головы до ног, как собаку для разведения щенят, и ощупали везде, где только могли — подобное унижение уничтожило остатки той гордости, которая у него еще была, и ему казалось, что ниже пасть уже невозможно. Разве сможет он теперь найти себе достойного мужа в Адалонии, если кто-то узнает, через какие унижения ему пришлось пройти?       Айвэ же держался стойко. Он утешал его, говорил ему добрые слова, и Оливеру подумалось, что теперь он здесь не пропадет. Теперь он не один. У него не хватило духу напрямую извиниться перед Айвэ за все козни, что он пытался строить, за все оскорбления, но Айвэ и не требовал от него слов. Оливер был бесконечно благодарен за то, что он не пытался вспоминать старые обиды.       Когда Оливер покинул его комнату, вошел евнух, который все время сторожил двери. Он был страшно недоволен, но вместе с этим впечатлен силой, с которой его вытолкнули. Айвэ был не просто высоким омегой, но еще и физически сильным, более сильным, чем другие.       Он услышал голос Саламандры еще до того, как сам успел открыть рот:       — Можешь сколько угодно жаловаться Шимшеку. Будешь мне перечить — я вышвырну тебя из дворца, — пригрозил ему Айвэ. — Ты и твоя семья умрете с голоду из-за твоего гадкого характера.       Потеря настолько прибыльной и уважаемой работы была куда большим бедствием, чем смерть. Евнух закрыл рот и только неопределенно отвел взгляд, вынужденный согласиться с чужими условиями, хотя и затаил на Айвэ некоторую обиду.