Центр защиты

— Доброе утро, — мурлычет Лука, заслышав шарахание в коридоре. — Утро добрым не бывает, — бурчит в ответ Иван, рушится на стул, трёт бедное отекшее лицо. — Особенно, утро после свадьбы. Особенно, когда тебе два месяца беспрестанно ебали мозги, из-за чего ты даже на сборы родной сборной не каждый раз попадаешь. А Матео ещё спит? — Да, пусть выспится… — Лука ставит на стол стакан воды, по-хозяйски распоряжается на чужой кухне, где, впрочем, бывал достаточно часто. Иван послушно глотает воду, отставляет стакан, снова трёт лицо и только потом вспоминает вопрос, который крутился у него в голове ещё накануне: — Я очень давно не разговаривал с Видой, — осторожно проговорил он, наблюдая за реакцией. Сложные у них были отношения: Домагой болел за Барселону и невероятно гордился близкой дружбой с Ракитичем, но играющий за Реал Модрич был его побратимом, и они пользовались взаимным уважением и бесконечным доверием. — Ты не в курсе, что там у него происходит? — С позавчерашнего вечера — представления не имею! Но, я почему-то думаю, что меня при встрече очень захотят убить. Надо бы ему позвонить… Позвонить сам Лука не успевает: Телефон начинал вибрировать, подползая к краю стола, а через секунду и заиграл один из самых известных патриотических гимнов. Обладатель, наверно, самого скромного по размерам телефона из всех знакомых ему футболистов, Лука Модрич подходил к выбору и картинки контакта, и мелодии… Правда, с учётом количества контактов в этом самом телефоне, их оказалось гораздо удобнее объединить по группам и назначить общую мелодию для каждой из них. И победный гимн Модрич слушал при желании дозвониться ему любого человека из сборной, кроме Ивана. А вот фото он выбирал с любовью. Правда, отнюдь не среди профессиональных и не очень снимков названого братика. Однажды, ещё в стародавние времена, когда Лука и не подозревал не только о том, что однажды станет капитаном национальный сборной, но и о том, что на мобильный телефон можно будет делать отличные цветные снимки с возможностью мгновенной полноформатной печати или публикации на международном ресурсе, ему в руки попало довольно интересное издание «Властилина колец». Помимо своеобразного перевода и ссылок на сербском, книжка отличалась удивительными иллюстрациями. В ряду крошечных и шарообразных гномов и лупоглазых хоббитов, особенно выделялись высокие и худые как жердь страшноватые носатые и лопоухие эльфы с лохматыми прямыми белыми волосами, прижатыми голове тонкими очельями с торчащими из них не то нитками, не то веточками. Через много лет повстречав, наконец, растрёпанного после пробежки, исхудавшего после вояжа в Германию Домагоя, Модрич не сомневался ни секунду, с какой картинкой он ассоциируется у него. Найти книжку было крайне сложно, равно как и выбрать наиболее подходящую картинку… Зато, сфотографировав нужную, Лука почувствовал себя так, будто закончил очень важное дело. Даже, помнится, вздохнул с облегчением… — Мы тебя слушаем, — включив громкую связь, сообщил Лука, вызвав озадаченное молчание на другом конце связи, пока собеседник не сообразил, что с ним говорят всё-таки на родном языке и не ответил чуть осторожнее, чем предполагалось: — Вы живы? — Нет, — буркнул Иван, подсев поближе к телефону. — Привет, Домо! Как ты? Я соскучился! — Бойко трещишь для покойника! — рассмеялся Домагой. — Я тоже соскучился, дорогой! Но ничего не поделать, придётся подождать ещё немного… Я в порядке, только очень хочу поговорить с Лукой! — Я тут, — сделать вид, что у него не ушло в пятки сердце, Луке стоило очень дорого. Пришлось отойти к объемному холодильнику и какое-то время изучать взглядом его полупустое нутро. — Говори, мне нужно приготовить завтрак. — Хозяюшка ты наша, — не смотря на насмешливый тон Домагоя, Лука почувствовал заботу и тёплую братскую любовь. Наверно, ради этого чувства и стоило вообще затевать всю эту историю с футболом. — А скажи, пожалуйста, хозяюшка, это ты всю эту историю заварил? — Ну, заварилась она сама, — как можно более равнодушно отозвался Лука. Иван поднял голову со скрещенных на столе рук и внимательно посмотрел на капитана. Тот поставил на плиту турку, вернулся к телефону. — Мне оставалось только немного подправить направление её развития. Как всё прошло, лучше мне скажи? *** Даниел достаточно долго смотрел на экран своего телефона, периодически нажимая то на одну цифру в присланном Домагоем номере, то на другую. Человек, которому ему, по итогу переговоров и перемирия, предстояло позвонить, оставил его пару неделю назад в столовой академии Монако разбитым и разобранным. Опустошённым как после хорошего сеанса психотерапии. Из его головы в очередной раз высыпали на стол разобранный паззл из белых и чёрных кусочков, настолько мелких, что ухватить каждый из них казалось невозможным. Рамос оставил его один на один с этой свалкой событий, мыслей, чувств, но безо всякого шанса запихнуть всё поскорее обратно и продолжить жить как раньше. Потому что на этот раз кто-то другой, человек со стороны, действительно заинтересованный человек, пришёл и сказал: «Если ты сейчас не отделишь белые рисинки от чёрных и не соберёшь из них Саграда де Фамилия, потеряешь часть своей души, кусок сердца, без которого уже никогда не сможешь жить. И я выражаюсь не фигурально». Пришлось хотя бы склониться над паззлом, протянуть руку, приблизить изображение… Он испытывал боль каждый раз, когда на душе становилось хоть капельку светлее. Когда хотелось смеяться, праздновать. Когда чужие прикосновения дарили удовольствие, разум немедля подкидывал воспоминания прошлого. Любви, отличающейся от всего, что он переживал во время и после. Прикосновениях, запахе, голосе… Бесконечное чувство вины мелким ситом просеивает жизнь, выискивая крупинки счастья и сминая их костлявыми пальцами, крошит его, давит на разум, напоминая раз за разом «Ты не можешь, ты не имеешь права, ты не должен быть счастливым». И, что странно, чувство это возникало по отношению к женщине. Ведь это было что-то другое. Во всех отношениях и на всех уровнях. Наверно. Наверняка Даниел не знал. Только цеплялся когда-то за мысль о том, что теперь, когда у всех есть свои «вторые половинки», прошлое отпустит, и они станут просто отличным друзьями, но… Тот самый момент. Нет, не травмы. Не телефонного звонка от врача на домашний телефон. Не похорон. Соприкосновение бутсы и мяча. Красивая аккуратная дуга, уходящая за пределы поля. Кто угодно из парней придумал бы, что с этим делать. Домагой бы добежал. Ловрен бы сфолил. Петкович отобрал в воздухе, а Модрич — забил. Придумал бы что угодно, но не допустил бы трагедии… Сам тот момент, когда он нанёс тот самый удар, Даниел не может найти его в куче поломанного, мелкого, перемешанного паззла. Но отлично знает, на какой полочке в голове он лежит: в любой момент, когда с любимым человеком происходит что-то плохое, Дани оказывается там, на залитом солнцем поле, перед толпой агрессивных соперников и единственной возможностью вернуть мяч своим. Когда ещё едва влюблённый, очарованный, желающий скорее подружиться с человеком, который так смело защищает его даже от своих лучших друзей, Даниел узнаёт, что одна конкретная и знакомая падла причинила этому человеку невыносимую боль, он так остро переживает флешбэк, что ему приходится приехать к Домагою в гости и долго держать за руку, проверяя исподтишка пульс, вдыхая запах тонкой кожи, так быстро вызывающий привыкание… Эти приступы бьют так больно, что приходится каждый раз сбегать, прижимать к себе трепещущее тело, целовать, зарываться в длинные, всегда чуть прохладные, светлые как у эльфа, абсолютно прямые волосы лицом, убеждая себя, эта история не кончается. Ему больно, но он живой. Сейчас приходится выискивать это чувство в глубине сознания и разбирать его по кусочкам, очищая первый кусочек паззла от пыли и паутины, стараться не уронить, прежде чем положить его на стол перед собой. Первый кусочек паззла занимает своё место, и вдруг приходит понимание: на этот раз ничто не заставит его отступить. Он не хочет потерять снова. Ведь это убьёт его самого. Теперь нужно будет тратить время на то, чтобы каждый вечер садиться и отделять чёрные рисинки от белых и собирать из них если не фронтон Храма Святого Семейства, то по крайней мере, картину своей новой жизни. Жизни, в которую придётся пустить человека, который высыпал этот паззл на стол. Который является прямой угрозой. Который будет контролировать процесс и подстёгивать его. Который… — ¡Buenos días! — отвечает телефон, и Даниел понимает. Что задумавшись, нажал-таки на вызов. Теперь ничего не поделать, придётся говорить. — Bonjour! — парирует он и с внезапной для самого себя улыбкой добавляет: — Dobro jutro! Рамос, нам нужно поговорить! — Конечно, именно тебя я и хотел услышать на утро после свадьбы! — тянет Серхио, вылезает из-под обнимающей руки Пилар, возводит взгляд к потолку и бессильно жмёт плечами в ответ на вопросительный взгляд. Натягивает помятые брюки и, прихватив с собой какую-то футболку, выходит из комнаты. — Что ты хотел, Даниел? — Домагой доверяет тебе, возможно, даже любит, — жёстко выговаривает собеседник, и Серхио чувствует, как желудок сводит кольцом холода. — Я вижу, что тебе можно доверять. Я хочу тебе доверять. Я буду бороться за него. И… он попросил сказать тебе, и я считаю это разумным, хоть и не могу принять сердцем до конца: Будь рядом. Ты как никто сможешь контролировать процесс, который запустил. Я научусь тебе доверять. А ты сможешь дать ему ту любовь, которую пока не могу дать я… Под конец этого путанного монолога Серхио выходит на кухню. Иван Ракитич пьёт свежий кофе, Матео Ковачич по-свойски изучает нутро его холодильника, расчёсывая щетину на шее, а Лука Модрич сосредоточенно помешивает ароматную тортилью на четверых в большой сковороде. По ходу, хорваты в его жизни плодятся методом почкования… Что ж, ну не выводить же их хлоркой? Придётся терпеть. А где трое, там и пятеро, тем более, когда любишь одного из них и искренне хочешь ему помочь… — Хорошо, Даниел, — достаточно громко, чтобы Модрич отвлёкся от своих мыслей, отвечает Серхио. — Давай попробуем… Почему бы, в сущности и нет?