I
— Мне нравится, что вы непохожи… Серхио открывает глаза. К носу прилипают несколько длинных светлых волосков. Ещё мокрые, они пахнут шампунем с кислыми северными ягодами и мёдом. — Что ты имеешь в виду? Домагой не шевелится. Даже про клубнику забыл, просто лежит расслаблено на груди и рассматривает обои на стене напротив. Сложно избежать встреч на «нейтральной» и высокооплачиваемой территории, когда вы играете не только не в одном клубе, но и разных сборных. — У Дани связки длинные. Он, когда расслабляется, становится таким… Когда лежишь на нём так, он весь прогибается, как гамак… — А на мне? — Серхио находит взглядом их маленькое отражение в выключенном телевизоре. Нет, слух не обманывает: любовник грустный, с отсутствующим взглядом. Даже упрямо задранные природой, точно у Чеширского кота уголки губ сейчас опущены и расслаблены. — Как на груде камней? — Как на старом, но удобном диване, — хихикает, не давая возмутиться, переворачивается на бок, сползает Серхио на живот, закрывает глаза, дотягивается до своего телефона, смотрит некоторое время на экран, прочитывая начала оповещений от разных приложений, откладывает его, чуть сворачивается, неуютно ёжится. От ещё влажных волос по коже разбегаются зябкие мурашки, и хочется натянуть повыше одеяло. Осень заканчивается, скоро зима, Новый год, Рождество… — Ты знал, что каждый перелёт равен по степени облучения от рентгеновского обследования? — негромко поинтересовался Рамос, чтобы отвлечь себя от слишком пространных и невесёлых мыслей. — Никто не просит тебя приезжать так часто, — почти неслышно огрызнулся Домагой. Поднял голову в ответ на вибрацию телефон. На экране светилось имя Danijel и маленький значок, оповещающий, что собеседник прислал фото без подписи. — Вангую: Винни выковырял мою футболку из шкафа и спит на ней. Он всё время так делает. Любит меня, скотинка… На фото действительно был Винни. Роскошный белоснежный хвост, перекрывающий на ¾ свежий выпуск Spotska novosti. Ну, понятно: прислать первую попавшуюся фотку — давний и проверенный способ выманить собеседника в он-лайн. И ведь не знает, что под щекой у оного — прочный, гладкий, немного даже неудобный пресс самого Серхио Рамоса, который лениво водит пальцами по шее. «Люблю, когда этот хвост будит меня, опустившись на физиономию в 5 часов утра» — быстро печатает Домагой. «О, яд появился! — незамедлительно отвечает Даниел. — Значит, жить будешь!» «Мне сделали вливание! — Серхио чувствует хихиканье на своём боку. Ему не хочется опускать глаза, чтобы увидеть радость в глазах любовника. — Я не могу сейчас болтать, но мы можем созвониться вечером, если хочешь!» Читать сообщения он тоже не хочет, тем более, что чуть поехавшее зрение не позволяет рассмотреть каждую букву, но и не читать их не может. Эгоизм покалывал где-то в области сердца, но он старался не позволять ему проникнуть глубже и отравить существование. «Я не уверен, что смогу… Тони плохо спит, Аня нервная ((((…» Ласковые тёплые пальцы замирают, закончив разгребать длинные пряди, на шее, осторожно потирают, обхватывают ошейником, вызывая лёгкий укол паники и тут ж убираются, ведут вдоль позвоночника. Приятно. И очень тепло. Пытаются, но не могут прогнать холод с души. «Смотри, у меня тут есть, кому почесать за ушком!» Рамос невольно хмыкает и действительно чешет за ухом, ероша короткие прозрачные волоски. Упругое движение запускает по телу толпу горячих мурашек. Они добираются до незаметного шрама на границе стриженных волос и длинных. «Знаю, Рамос приезжал ко мне» — простой золотистый чехол скользит в резко похолодевших и взмокших руках. Короткий взгляд наверх. Серхио не выдерживает его, подтягивает Домагоя к себе, устраивая у себя на плече, обнимает, целует в висок. — «Я хочу, чтобы ты был счастлив» — и вдогонку: «Я тебя люблю». — Я хотел узнать, что он думает об этой ситуации, — шёпотом на немой вопрос отвечает Серхио, трётся носом о висок. Домагой кивает. Телефон вибрирует снова, но теперь на экране горит Vilo: «Во сколько будешь дома?» *** — Ты знаешь, что… — осторожно, но прямо начинает, подсев на обеде Модрич. Кажется, он не спит опять по ночам, строя какие-то свои теории заговоров против себя и своих родных. И неродных. — Один перелёт наносит столько же вреда, как облучение от рентгена, — заканчивает за него Серхио, безотрывно рассматривая свой салат из корейской морковки, прикидывая, насколько он испортит себе карму и пищеварение, если всё-таки рискнёт её съесть. — У вас один источник информации на всю Хорватию? — Нет, это коронная фразочка Марио, вот, её все и повторяют… Ну, что ты на неё смотришь? Ешь, опоздаем на мотивационную лекцию, сам знаешь, что будет! Серхио тяжело вздохнул. Вот так всегда, как пилить, так очередь, а как посочувствовать, так никого. Он действительно летал в Турцию, наверно, слишком часто. Хотя бы раз в неделю, пользуясь разницей в матчах между Реалом и Бешикташем в пару дней. Его встречали, целовали, таскали по достопримечательностям. Приходилось, конечно, маскироваться… Но в быстро остывающем городе, всегда забитом самой разномастной публикой, было не так сложно. Многие ходили в частично или полностью закрывающих лицо балаклавах и платках, солнечных очках. Помимо прочего где-то за спиной постоянно незримой тенью маячили два охранника в одинаковых голубых толстовках. За прошедший месяц, надо отдать должное, Рамос видел их в действии лишь однажды: парни технично выловили из толпы паренька с вымпелом Бешикташа за пазухой и отвели в сторонку. Получил ли он автограф позже, Серхио не знал. И не хотел знать. Встречался он, знаете ли, с человеком, который всегда расписывается на всём, что ему подсовывают, быстро превращаясь в градообразующее предприятие по раздаче автографов, нательных сувениров, одежды и частей тела даже посреди соляной пустыни. Его любили. Нет, демонстрировали любовь и привязанность. Холодные длинные пальцы гладили по рукам, переключая внимание полностью на себя. Великолепно развитое воображение разнообразит досуг и секс. Вкус мягкой, идеально гладкой, очень тонкой кожи вызывает привыкание. Постепенно запоминаются и особые правила: шею не сжимать, левую руку не целовать, не называть «малыш», как бы того ни хотелось, особенно, рано утром, когда так трогательно дремлет, натянув на голову одеяло. Хочется сделать что-то хорошее для него. Вот только он отказывается наотрез от всего. Помощь с фермой не нужна, часы новые, чехол на телефоне и этот хорош, а сам телефон не самый дорогой на свете, чтобы бояться, что сопрут. Машина спонсорская, кредит за дом выплачивается регулярно, да и ремонт почти окончен. Только один раз просит прочитать переписку с хозяином лошади, которую хотят купить на его ферме… Переписку в итоге читает, конечно, бегло переводя с хорватского, Лука, но это уже детали. — Да я боюсь, что, если ткну её вилкой, она подаст на меня в суд, — тяжел вздохнув, Серхио отодвинул морковку, потёр пальцами запястье. Вчера в небольшой серебряной лавочке в аэропорту Домагой, испарившись буквально на мгновение, купил ему толстый чёрный кожаный браслет с внушительной волчьей головой и такой мудрёной и тугой застёжкой, что расстегнуть её удалось только сегодня утром, и то — не без помощи тонкопалого Иско. — А мне оно ни к чему, у меня вообще свадьба скоро! Лука тяжел вздохнул, пытаясь оценить своё отношение к происходящему хоть с какой-то точки зрения. Не получалось. С точки зрения профессионального виктима в кого ни плюнь в этой истории, все страдали, всем должно было быть плохо. Мрак должен был разливаться по жизням действующих лиц. Да, собственно, это и происходило. Вот только почему-то никто никак не хотел получать от этого никакого удовольствия. При этом никто не собирался выпутываться и только по очереди попискивал негромко, о том, что по-хорошему им неплохо было бы помочь. Желание послать куда подальше всех участников событий превышало все мыслимые и немыслимые пределы, но Лука держался как мог. Ради клуба, ради дружбы, ради того самого удивительного чувства родной неродной кровь, которое он так искал большую часть жизни… — Свадьба, — осторожно повторил Модрич, покосился на морковку. Морковка покосилась на него. — А что, это мысль…II
Даниел берёт трубку не сразу. Лука ждёт долго, прекрасно понимая, какая огромная разница между первым ребёнком и третьим: повышенная тревожность сама собой отключает звук на телефоне, а искать его в доме, где хозяева, это два невоспитанных кота — та ещё задача. В конце концов, Дани берёт трубку. Недовольно поморщившись, но этого Лука не видит. — Привет! — на этот раз Даниел успевает поздороваться первым. — Как дела, Капитан? — Неплохо, — Лука улыбнулся, и Даниел почувствовал это. Это была именно та улыбка, которая не предвещала ничего хорошего, поскольку Капитан придумал что-то, в чём придётся поучаствовать практически все, до кого он сможет дотянуться. — В конце недели у Рамоса свадьба, мы с Ракетой и Матти будем там. Забавно, что он пригласил почти половину Барселоны, не находишь? — Он твой друг, а не мой, — осторожно отвечает Субашич. Противоположное телефону, левое, ухо начинает немного мёрзнуть. С учётом того, что ещё час назад Антония с воплем «ребёнка простудишь» закрыла и чудом не заколотила все окна, не к добру. — Слушай, — проигнорировал выпад Лука. Нашёл взглядом собаку, попытался взглядом её разбудить. Вспомнил, как та носилась между гостями в последних раз, а потом, обидевшись на кого-то, гордо удалилась, дав, наконец, отдохнуть. От Видовского шпица такого благородства ожидать не придётся. — Может быть, ты смог бы позвонить Домагою после обеда, отвлечь его немного? — Что? Зачем? Мы сами знаем ответ на вопрос «Зачем?». Всегда на самом деле. Как только нам задают направление, мы уже подсознательно знаем, что будет ждать нас на том конце пути. Даниел знает, зачем ему предлагается позвонить (уже бывшему) любовнику. — Такой день, — Лука вздыхает и сам аплодирует себе за выверенную дозу трагизма в этом вздохе, — любимый человек, — прислушиваться к остановившемуся на мгновение дыханию Даниела, — женится на женщине, с которой у тебя конфликт, старший братик с другом и семьёй будет там, а тебя не пригласили, чтобы не палиться, и вряд ли даже позвонят… — Ты думаешь, я ему нужен? — проглотив сложносочинённую наживку, показавшуюся отравленным кирпичом, что на вкус что на ощущения в животе души, медленно произносит Даниел. На лежащем на столе планшете мигает лампочка. Субашич дотрагивается до сенсора. На экране сообщение от Anja: «Тони спит, иди, поешь! : -*» — Не знаю, — Лука подтягивает к себе ноут, открывает его и печатает Рамосу: «Меняю ЗМ на Оскар!». — Но вряд ли он захочет поговорить с кем-то кроме тебя в этот день. Если кому-то он и доверяет больше меня или Ракитича, так это ты. Ну, ещё Огги, но ему ещё дозвониться надо, а это дорого… Так что… Сделаешь? В душе что-то недовольно ворочается. Подойдя сзади, Антония целует в висок и спрашивает, с кем треплется супруг, а, узнав, что с Модричем, просит передать привет и спасибо за рецепт запеканки Ване. Закатив глаза, Даниел некоторое время смотрит внутрь себя. Желание спасать любимого парализует всякую волю. От одной мысли, каким грустным будет Домагой, сердце бьётся в горле, хочется разорвать проклятого Рамоса на кусочки. И сделать что угодно, лишь бы он больше не прикасался к Виде никогда. Лишь бы он больше никогда не страдал. Чего бы то ни стоило. Судорожно вздохнув, он кивает. И, спохватившись, говорит: — Да… Лука едва справляется с собой, чтобы не заулыбаться сразу, но, сбросив вызов, сползает с кресла на пол и, запрокинув голову, начинает нервно смеяться. Первая партия разыграна как по нотам. Теперь важно, чтобы остальные участники балета оказались на своих местах. *** Суббота — интересный день в Бешикташе. В отличие от других клубов, в которых суббота посвящена собраниям, мотивационным лекциям, встречам и совместному время провождению, здесь этот день застолблён за единственной организацией — Академией. Во всех её проявлениях. Детишки от 4х до 16ти лет до визга радовались приходу в гости действующих футболистов, а те в свою очередь были рады поиграть и пообщаться с подрастающим поколением. Каждый при этом находил в этой традиции свою прелесть и свою выгоду: Младшие подтягивали языки и делились новостями с подростками, старшие проверяли на студентах новые приёмы… Домагой и его внезапный, но внезапно верный друг Хатчинсон по субботам получали возможность забрать после занятий из садика детей. Правда, удавалось это не часто, поскольку занятия между возрастными группами и футболистами распределялись абсолютно произвольно. — Слушаю тебя, моя королева, — мурлычет Домагой, оборвав громогласное недофламенко за авторством близких друзей и любимой группы по совместительству, посвящённого этой самой женщине на фото контакта. — Привет, милый! — Ивана, судя по степени приглушённости звука, красит ногти и держит телефон, прижав плечом. Гарнитуры создавали явно не для домохозяек… купить ей что ли новую? Чёрную, под зебровое домашнее платье. Точно. — Спасай! Сможешь Дэви сегодня забрать? — Ну, Vilo! — впрочем, натягивать бутсы одной рукой, другой, удерживая телефон у уха, тоже развлечение как раз для тех, кто наушники только на время игры снимает. — Я со старшими сегодня занимаюсь, а Аттиба вообще у дубля… — Domaći, — в тон тянет Ивана, — пожалуйста! Побегает со старшими, не сломается. Ты сам говорил, что в его возрасте сам с братом и его друзьями мяч гонял… — Он голодный останется! — Домагой уже начал чувствовать, что сдаётся. Ладно, он сдался ещё утром, когда ни после пробуждения, ни по дороге на стадион, ни в перерыв он не увидел ни одного сообщения от Рамоса. Нет, он помнил, что у Серхио свадьба, и вообще-то ему не до живущего в другой стране любовника… Но всё же, можно было сжалиться и снизойти хотя бы до «У меня всё хорошо, напишу завтра как просплюсь!». — Что хоть случилось? — Ваня позвонила. Её племяшка попросила научиться краситься, а Ваня сегодня не может, они с Лукой на свадьбу к Рамосу идут! Вот она её, ну, племяшку, на меня перекинула. Сеанс связи как раз в четыре и не на один час явно, девочка маленькая, 13 лет всего, придётся с самых основ начинать! Ну, пожалуйста! Вздохнув, Домагой нехотя соглашается. В конце концов, купит сейчас в буфете булку и йогурт, а Давид спокойно посидит, посмотрит на тренировку семиклассников. Хороший он, всё-таки, Давид. Не в папу характером. Более нежный, более вдумчивый, более сосредоточенный. Похож больше на своего дедушку, если говорить о футбольном мастерстве и общем складе ума и на дядю, если переходить на внешность. И волосы не такие белоснежные, как у папы в его возрасте, и коже не такая бледная, без веснушек, мягкая и эластичная. Впрочем, последнее, это у всех детей. Хотя, вот, у детёныша Аттибы уже сейчас, в неполных пять, щёки сухие и понятно, что из подросткового возраста он выйдет не без шрамиков от прыщей и собственного упрямства. Впрочем, что можно вообще сказать о человеке, когда он прожил-то ещё только четыре с небольшим года? Наверно, ничего. *** Последние фигуры были расставлены на доске, и можно было подавать сигнал о начале боевых действий… Но что-то мешало. Надо было ещё раз проверить, всё и все ли на своих местах. И интуиция как всегда не подвела. Когда Модрич заглядывает в гостиную, его лучший друг в Мадриде сидел на диване, раскинув руки и запрокинув голову. Чёрный пиджак висел на плечиках на дверце шкафе. Было тихо пусто: собак заперли во внутреннем дворике, а детей забрала невеста. По полу гулял лёгкий сквозняк, от которого волоски на руках и ногах вставали дыбом. — Что тебя гложет? — аккуратно поинтересовался Лука, присев на край дивана. Конечно, он догадывался, каким будет ответ на этот вопрос, и, в принципе, у них было ещё около получаса на рефлексию. — Правильно ли мы поступаем? — медленно выговаривает Серхио, садится ровно, и Лука замечает, что идеально залаченные с утра волосы друга смялись, и теперь некрасиво топорщатся на затылке. — Ты же понимаешь, чем дольше это будет продолжаться, тем сильнее вы будете затягивать путы, и выбраться в итоге вряд ли кто-то сможет… — А, если ничего не получится? — Знаешь, — Лука трогает свои волосы. Ваня побрызгала их чем-то фиксирующим, но им это, конечно, было что мёртвому припарки, — однажды дети поспорили, чья в доме собака. Я посоветовал встать с разных сторон от неё и позвать. Они встали, стали звать… — И к кому в итоге она пошла? — Ко мне, когда я ей кусочек мяса показал, — Модрич смеётся над собственной находчивостью. — Понимаешь? Кого угодно можно приручить, вылечить, если показать, что с тобой безопасно, ты не оставишь голодным и согреешь в мороз. — Это не будет любовь, — покосившись на часы, Серхио поднялся с дивана, тяжёлым шагом подошёл к висящему на плечиках пиджаку, нехотя его натянул. Если бы всё это не было связано с выездным хорватским цирком, это был бы самый счастливый день в его жизни. — Если мы не правы, если у нас ничего не выйдет… — У тебя появится преданный друг, который будет всегда рад и показать тебе город, и прислать отменного мяса, и раздвинуть ноги, и выслушать даже в 3 часа ночи перед финалом Чемпионата Мира. Поверь. А теперь, пошли! Опоздаем, Пилар нас убьёт!III
— А если бы не было футбола, где бы ты работал? Для журналистов, друзей и знакомых на все случаи жизни заготовлены разные варианты ответа на этот вопрос. Разные люди могли до хрипоты спорить, был бы Домагой Вида преступником или церковным певчим, школьным учителем или строителем. Правду он не знал и сам, наверно. Родители стремились забить для младшего сына 24 часа в сутках, лишь бы не было ни сил, ни времени на то, чтобы сводить с ума своими выходками спасибо, если половину городка. Но, как отвечать, когда этот вопрос задаст сын, Домагой никогда не думал. Небольшой набор детских увлечений и воспоминаний подкидывает версию, когда красный сигнал светофора всё же решает переключиться. — В цирке, — Домагой жмёт на газ, пытаясь мысленно затоптать нарастающую тревогу, переходящую в панику, когда приходится останавливаться или молчать. Спасибо богам, что четырёхлетний ребёнок задаёт несколько сотен вопросов в сутки даже, если несколько часов в день проводит в дошколке. — Мне всегда нравилось приручать животных. — Тебя все-все слушаются? — Давид вертит в руках свою шапку с логотипом Бешикташа, подарок семейки Хатчинсон на Рождество. Всё-таки у жителей Северой Америки весьма специфические представления о подарках. Круче только набор многоразовых трубочек для кофе с чехлом и ёршиком для чистки от Бойда. Разорился, бедненький, блин. — Ты же знаешь, что нет, — возможность поболтать радует и угнетает одновременно. — Помнишь дедушкиного рыжего кота? Он меня совсем не слушается! — Но он слушается меня! Ты в следующий раз тоже корм ему дай, и будет слушаться! Давид смешно грассирует, путает близкие понятия, часто уточняет, как будет то или иное слово по-английски. В общем, ведёт себя как самый обычный мальчишка, живущий в чужой стране, где из близких по-хорошему-то у него только мама, папа, кролик да щенок. *** Дома Давид быстро отчитывается маме, что его накормили фаст-фудом и что папа велел пойти порисовать Тайлора: ведь Маршала они рисуют постоянно, и щенку может стать обидно, ведь кролик и так гоняет его по всему дому как незваного гостя… Домагой не говорит ничего. Поднимается наверх, заходит в спальню. Время хорошо после обеда. На двух глотках йогурта два часа назад он не мог бы продержаться и часа в обычные дни, но сегодня кусок не лез в горло от слова «совсем». Зато пришлось выпить энергетик, чтобы не потерять сознание от странного и незнакомого головокружения, сковывавшего голову ещё со вчерашнего дня. Ужасный день, который так хочется, чтобы закончился скорее. За последнее время в душе так много изменилось. Начали затягиваться раны. Кто-то другой, не тот, кто должен был, наверно, наложил швы на повреждения, остановил кровь. Наверно, нет смысла думать, кто сверлит тебе зубы, если он делает это хорошо? А, если этот человек ковыряется в мозгах? Тут уже личность хирурга становится весьма значима… Именно поэтому так часто психологи подсаживают на свои услуги клиентов, влюбляют в себя их, а потом мучают, вытягивая деньги, настаивая, что не могут состоять в отношениях с тем, кто хоть раз платил ему деньги… А, если не деньги? А, если секс? Достопримечательности и рынки? Побрякушки и вкуснейшая в мире еда? Бесплатный чай и единственный в мире настоящий кофе? И, наверно, Домагой мог бы уснуть, мучимый этими соображениями, завернувшись в покрывало, если бы в брошенных на полу джинсах не заорал телефон. Если Даниел с особой тщательностью подбирал для контактов фотографии, то Домагой всегда уделял особое внимание музыке. На контакте под именем Danijel стояла фотка укрытого зелёной футболкой белоснежного кота и та песня, что ещё в далёком 2012м разбила вдребезги точностью попадания сердце… — У тебя появилось время спросить, как мои дела? — глухо поинтересовался Домагой, забираясь обратно в уютное гнездо из смятого покрывала и сбитых подушек. — Отвратительно! Что в твоей жизни после этого изменилось?! — И тебе привет, — постаравшись не подпускать колкость к измученному сердцу, отозвался Даниел. — Мне жаль, что тебя так сильно ранило событие сегодняшнего дня… — Только ли сегодняшнего?! — смиренный тон на том конце связи не даёт лечь, головокружение снимает как рукой, а на смену ему приходит пронизывающая мигрень. — Ранило?! Да что ты понимаешь… И вдруг осёкся. Будто только что кто-то с силой выдернул толстую нитку, уже начавшую врастать в плоть. По нежной чувствительной коже струится холодная и мерзкая, не то солёная, не то сладкая сукровица, и шрам будет всю оставшуюся жизнь напоминать о холодном октябрьском вечере, но края раны больше не норовят расползтись. Больше ничто не мешает. Ничто не натирает и ничто не болит… — Даниел… — негромко обрывает самого себя Домагой, подтянув к груди колени, закрыв глаза, пытаясь найти в темноте помутившегося разума светлый образ любимого человека, о котором почти успел забыть. Которому причинил столько боли за всю свою жизнь, не задумываясь об этом, привыкая к роли жертвы, несвойственной ему… — Я очень тебя люблю, но, если ты будешь проявлять свои чувства, если они, конечно, есть, только тогда, когда мне нужна помощь, я тебя пошлю далеко и надолго. Понял? В ответ доносится неожиданно беззвучное хихиканье. И характерный и чрезвычайно знакомый звук, с которым кот обнюхивает трубку. — Тогда и ты прими уже и пойми, что моё сердце расколото надвое. Одна его часть всегда останется в прошлом. Не разбей вторую… — Не будешь сосредотачиваться на прошлом, каждый раз, когда тебе хорошо? Больно видеть твой отъехавший взгляд, исполненный самобичеванием и сожалением на месте счастья… Даниел молчит. Наверно, это было очевидно. Но очевидное так часто заметно только со стороны. Вот им и показали… Сколько ещё могло уйти лет на то, чтобы состоялся этот разговор? Или нужно было ждать очередной катастрофы, чтобы снова и снова спасать другого, вместо того, чтобы хотя бы попытаться вытащить себя? Да, пожалуй, Рамос был прав. И пора бы уже переставать быть капризным котёнком и начинать воевать за то, за того, кого боишься потерять. — Я никогда не думал об этом… Домагой подгребает к животу свою подушку. Большую, мягкую, немного плоскую, но именно такую, чтобы не болели ни голова, ни шея. — Вот и подумай… За пару минут молчания какие-то особые струны, одёрнувшиеся последнее время льдом, оттаивают, согреваются, начинают тихо звенеть, как прежде. Даниел не сомневается, что, свернувшись на кровати, лежит в той же позе, что в паре часовых поясов от него Домагой. Что мог бы коснуться его волос не напрягаясь, если бы они были рядом. Что чувствует колючий, но такой вкусный запах чистых волос, кислых северных ягод и мёда. Слышит, не в трубке — в голове — мерный пульс сильного сердца любимого человека. — Слушай! — вдруг совершенно другой тон голоса Домагоя врывается в тишину. — А тебя не Лука надоумил мне позвонить? — Он! — Даниел недоуменно хлопает глазами, не понимая, какого, собственно, чёрта, а, поняв, начинает смеяться. — Боже, дайте ему Оскар! — И шахматный тоже! — хихикает на другой стороне Вида. — Какой ему смысл нас мирить? — Сборная, — Даниел ловит пальцами и стаскивает со спинки кровати маленькую плюшевую хрюшку, ничуть не сомневаясь, что в руках у Домагоя хранящийся на прикроватной тумбочке плюшевый кот. — Да и душевное равновесие Рамоса ему небезразлично… — Послал Бог братишку, — ворчит Домагой, поглаживая пальцами свободной от телефона руки плюшевые кошачьи ушки. — Увижу — убью…