***
– Уже читал комментарии? – нетерпеливое и щекочущее дыхание около шеи приводит в приятное искушение вытянуть её чуть ближе к источнику звука. Уён невероятно красив. Кажется, что невозможно пройти мимо этих аспидно-синих глаз бесследно. Тебя притянет к нему. Необъяснимо. Притягательно. Слепо. Его лёгкий цитрусовый шлейф окутает тебя. Поглотит. Обвяжет. Успокоит. Чонхо прикрывает веки, переводя своё дыхание. Младший Чон опускает свою голову ему на плечо, заглядывая в ноутбук, на его лице тысяча и один вопрос. А кажется, что ответов здесь даже не потребуется. – Они спорные, Уён. Я предполагал худший исход. 70/30 в сторону негативной критики. Рамки межвидовых отношений всё ещё зависят от мнения большинства. – Если они будут тебя осуждать, я напишу сотню положительных рецензий! – Даже дипломная работа кажется теперь сущим пустяком, по сравнению с твоими угрозами, – мягкий медовый оттенок радужки оттенял карий цвет. Чонхо поворачивает голову к омеге, слишком близко. Уён расплывается в улыбке, лицо розовеет. Это смущение приятно и чувственно. Оно простое. Едва выученное, ненавязчивое. Можно опустить свой внимательный взгляд немного ниже и понять, как сильно ему хочется дотронуться до твоих губ прямо сейчас. У младшего Чона весь эмоциональный спектр на поверхности. Нет потайного умысла в мягких телодвижениях и быстро произносимых словах. Есть явное и очевидное помешательство на новообретенном фокусе. Это – весь ты. Вся твоя жизнь и её яркие воспоминания, которые вы выстраивали вместе. Даже спустя три тяжёлых месяца, за которые оказалось поломало несколько дорогих сердцу людей. Прошлое утеряно. Оно промочено солёной водой, на него были истрачены все накопленные силы. Соль высохла и образовала камни, голос стих и перешёл на шёпот, руки перестали ощущать холодную дрожь и сомкнулись в теплоте родного тела. Если это можно было назвать ничтожно маленькой победой над несправедливостью, то это была именно она. Уён искренне в это верил. – Это очень смело, Чонхо, – омега смущённо закрывает своё лицо, упираясь в чувствительные участки шеи Чхве. Младший Чон заметно волнуется, произнося заслуженную похвалу своему партнёру. Его голос подрагивает в устойчивом желании расплакаться после этого. Бета непроизвольно растягивает губы в улыбке, пока пролистывает множество ответных комментариев под своей публицистической работой, ожидая, что Уён выговориться после небольшого выдоха. Он его не торопит. – То, о чем ты решил заговорить в статье... Я очень горжусь тобой. – Спасибо, Уён~и. – Я никогда не задумывался о том, что именно тебе приходится терпеть лишь из-за того, что ты являешься бетой. Это несправедливо. Это... –... Уён~и, послушай меня, – Чхве прекращает пролистывание коротких отзывов. Бесконечный спор многогранного мира. Ты чувствуешь огромное давление. Ты знаешь, что последует за твоим громким выкриком. Будет много грязи, будет много споров, будет непреодолимое желание поквитаться с каждый апонентом за кусок лишнего мяса на арене свободы слова. Тебе может ничего не достаться в итоге. И ты к этому должен быть готов. – Я сделаю что угодно, чтобы тебе было комфортно. Я готов принимать тебя, твою природу и твой выбор оставаться со мной. Сегодня, завтра и даже спустя год... Но если ты не сможешь однажды с этим жить, зная, что за твоё решение тебя будут осуждать и... –...Чонхо, не надо...пожалуйста. Омега нехотя отсраняется от беты. Теплота испаряется за доли секунд, а нервное сглатывание в горле усиливает непрошенные слёзы. Чхве поворачивается к нему на стуле, чтобы видеть его лицо и продолжать диалог, выстраивая визуальный прямой контакт. Уён имеет свойство этого избегать. Но кажется сейчас необходимость этого дисбаланса пойдет на пользу обоим. Речь о расстановке приоритетов в их отношениях рано или поздно должна была зайти с этого момента. С момента начала их половой жизни. – Уён, я просто хочу быть первым, кто узнает об этом. – О чём именно?.. – Что мы больше не можем состоять в отношениях. – Не говори мне таких ужасных вещей! – Больше не стану, Уён. Эта тема будет закрыта. – Я... Я люблю тебя, – эта хрупкая и тонкая правда крошится по губам омеги. Он прикусывает их до крови, прячет лицо в ладонях, как он часто это делает в моменты сильного эмоционального потрясения. Чонхо непроизвольно раскрывает рот, впервые поражаясь поведению младшего Чона. Оно непредсказуемо выдало новый эмоциональный шквал. Оно снесло напрочь все отстроенные пошагово заметки о таком невероятно притягательном омеге. Оно заново заставило окунуться с головой в его аспидные омуты. – Уён~и...иди ко мне.***
После смерти матери и уродливых букетов, отправленных его отцом в годовщину, прошла, кажется, целая жизнь. Чхве Сан затрагивает эти воспоминания, обжигаясь горячим ароматным чаем, который никак не соответствует заявленнной на то обстановке и поводу для глубокой личной беседы. Доктор Квон перекладывает одну ногу на другую, поправляет очки и внимательно осматривает своего нового пациента, который ещё пять минут назад выбегал из кабинета с непристойной речью о бесполезности этого сеанса. Неудобность – одна из самых главных вещей в постижении психологической адаптации. Привычка – её обратная сторона – губительна на корню, если разговор заходит о таких вещах, как терапия боли. Человеку, сидящему перед ним, вероятно есть о чём рассказать. И уложить эту конструкцию в пяти минутах не представляется возможным. Это считывается по нервной жестикуляции, общему состоянию беспричинной агрессии и забитому взгляду в один и тот же угол позади рабочего кресла. – Я могу обращаться к вам по имени? – Мне без разницы. – Сан, зачем вы пришли ко мне на приём, записавшись за месяц и выждав очередь на эту встречу? – Отчаяние? Сойдёт за вариант? – Не совсем. Короткие и сухие ответы плохо подавляют уровень настроенной враждебности альфы. Доктор Квон слегка улыбается, вполне профессионально, эмоционально не окрашивая свою эмпатию к сложно поддающемуся на диалог пациенту. – Расскажите, что вы испытываете сейчас? – Это не так просто. В смысле, мне не уложиться в одно предложение, да и за один час, от которого, если не ошибаюсь, осталось 34 минуты. – Вы считаете время? Что вам даёт это занятие? – Меня это успокаивает. В какой-то степени... Чёрт, это было зря, – оскал просачивается через систему сложной обороны отчуждения. Чхве моргает через силу. Он плохо спал за последние четыре месяца. Возможно, накопленный уровень бессонницы выражался в его неповторимом стремлении вести любой диалог на крайностях и недоговорённости. Раздраженная манера по умолчанию. Она плохо поддавалась контролю, но абсолютно промазывала мимо по профессиональному настрою Джонсу-нима. – Если сомневаетесь в моей компетентности, то вам могут подобрать специалиста по вашим требованиям. – Я выбрал вас. И это не то, что бы было спонтанным решением. У вас есть опыт работы с... – С кем именно? – С теми, у кого есть проблемы сексуального характера. – Они у вас есть, Сан? – Я почти полгода на воздержании. И я альфа. Как вы думаете, доктор Квон? – Это происходит на физиологическом уровне? У вас задержка гона? – Нет, вроде ничего такого. – Если есть проблема в удовлетворении физиологических потребностей при отсутствии желания, то это может указывать на психологический аспект вашего подавления нутра. Тогда вы не ошиблись, придя сюда, Сан. – Я знаю... – эта лёгкая фраза слетела с губ ощутимым бременем. Чхве замер на месте, фокус его взгляда облетел всё пространство в кабинете и остановился на Джонсу-ниме. Тот, в свою очередь, выдержал этот визуальный контакт совершенно спокойно. – У каждой блокировки действия есть передатчик. Нужно только разобраться, что сподвигло вас на принятие этого решения. – С этим будет достаточно просто, доктор. Его зовут Уён... «Его зовут Уён...» – с этой незатейливой фразы начинается каждый его день. С этим мимолетным именем он оканчивается, когда уставшие глаза больше не видят перед собой обманчивую синюю вспышку аспидов. Их росыпью не перечесть на белом потолке. Их никогда не удавалось сосчитать без ошибок. Их не удавалось запечатлеть под воспалёнными красными веками. Они исчезали каждое утро. И Сан исчезал вместе с ними... – Расскажите мне о нём поподробнее, пожалуйста. – Я хотел бы начать с другого, если не возражаете. – Конечно, нет. Но у вас осталась 21 минута. – Я постараюсь урвать ещё один час в вашем плотном графике, если не успею. – Вы чувствуете, что готовы на следующий сеанс? – приятная улыбка Джонсу-нима осталась без должного внимания со стороны растерянного альфы. Он казался крайне уязвленным и неподвижным. Он перебирал худые пальцы в замке и не обращал никакого внимания на заданный ранее вопрос. Кажется, он готовился высказать самую важную вещь, что пожирала его изнутри. Именно сейчас ему хотелось, чтобы смелости на это хватило. – Я просто устал об этом молчать, доктор Квон... Я хочу поговорить о своей матери. И я чувствую, что не уложусь в 21 минуту, – и после неё осталась призрачная надежда, что смелости хватит ещё надолгое время вперёд, что накопленные слёзы не застрянут комом в горле, что каждое трепетное воспоминание больше не ранит. – Это необязательно, Сан. Забудьте о времени, которое вам нужно отчитывать здесь. У вас его будет предостаточно впереди. Если не в этом кабинете и не с моей помощью, то это может произойти и при других обстоятельствах. – У меня когда-то был всего один год, чтобы смириться с тем, что она умрёт. Я постараюсь не спешить. Мне больше некуда, доктор... Босой мальчик у паперти оказался внутри. Его смогли обогреть заботливые руки, что прикасались к нему так мягко и нежно. Он всегда будет помнить их. Он всегда будет помнить невероятные глаза цвета морозного неба. Он всегда будет помнить тех, кого так искренне любил. Он всегда будет...***
Альфа откладывает последние документы на стол, оставленные для подписания его отцом. Время приближается к шести, а это означает, что его полугодовая стажировка оканчивается ровно через полчаса. Он непроизвольно отсчитывает минуты, находясь в полной изолированной тишине. Если задумываться прямо сейчас о своём будущем, то Минки определённо не упустит крайне важную деталь: долгожданное рождение младшей сестры. Старший Сон пребывает в невероятном волнении, узнавая у супруги каждый день, как обстоят её дела в клинике, в которой будут проходить роды. Это счастье сложно сокрыть, оно выбивает весь дух из тебя, одаривает беспричинным томлением, из-за которого ты не можешь спокойно уснуть. Минки понимает состояние старшего альфы семьи, но его мысли начинаются с момента зарождения жизни в теле его матери и оканчиваются моментом сохранения этой самой жизни в неповторимых изумрудно-зеленых глазах омеги, который вот уже целых три месяца не выходил с ним на связь. Сон оставляет рабочее место после себя полупустым, забирает личные вещи, прикрывая дверь в кабинет еле слышно. Широкие плечи опущены, можно с облегчением снять строгий пиджак и растегнуть пару верхних пуговиц рубашки, можно выдохнуть полной грудью, прекращая ограничивать себя в общении с людьми, которые не могли быть рядом всё это время. Пора заново учиться жить, внедряясь в толпу загруженных студентов, для которых сама мысль о свободе выбора является табу, а мысль о любви незрелой, но притягательной ерундой. Пора вновь принимать решения, от которых не будет зависить чья-то репутация, но будет зависеть своё собственное положение. Пора забывать тех, кто легко смог вычеркнуть тебя из своей жизни. Минки постарается это усвоить за последний год обучения, который придётся вытерпеть в стенах этого университета. Минки постарается принять факт существования Юнхо рядом с Ёсаном. Он постарается... ...Сон паркует машину на задней стоянке экономического, откидывается на сидение, приятно ощущая скрип обивки под собой. Он свободно и легко одет, но заметно нервничает при каждом появлении незнакомого студента на площадке. Время самое подходящее, он не опоздал, не приехал раньше, он выждал самый оптимальный промежуток. Минки слегка вздрагивает, когда дверь автомобиля резко открывается, а рядом с ним присаживается Кан. Оба молча рассматривают друг друга почти целую минуту. Омега успевает широко улыбнуться, а затем принять свою непостижимо отрешенную форму выражения лица. Альфа замечает лишь одну яркую и разрушающую его стойкость выдержки перемену: Есан окутан запахом его лучшего друга, он клеймен старшим Чоном. – Как ты, хен?.. – холодные пальцы касаются тёплой ладони Сона, они так аккуратно перебирают по ней, успокаивающе поглаживая каждый сустав. Минки трудно поверить в существование такого прекрасного создания, способного причинять боль острее, когда её на самом деле почти нет. – Ёсан~и... – Так непривычно видеть тебя в футболке, ты обычно носишь... – ...Зачем ты попросил меня увидеться? Форма резкой обособленности не причиняет такого дискомфорта, как требовалось. На Кана эта отстранённость никакого впечатления не производит. Омега не убирает своей руки, альфа не отталкивает его. Взгляд изумрудного плена вытягивает холод, замораживая слова под корку. Молчание чувственно осядает по плечам. Хочется коснуться их, совсем чуть-чуть, почувствовать прежнее покровительственное тепло, благодаря которому ты перестал бояться чужой кожи. Он показал тебе другого себя. Он сделал больше, чем все остальные. Он остался прежним, не переходя на твою сторону. Он всё ещё остался важным человеком в твоём сердце. Но остался лишь другом... – А ты разве этого не хотел? За все эти месяцы? – Я писал тебе Ёсан, названивал, как идиот... – Я не был готов тебя увидеть тогда, хён. Прости за это... – Ты был занят с ним. – Не говори о Юнхо, как о постороннем. Он не отвернулся от тебя. Он всё ещё хочет наладить с тобой отношения. – Вот как... – губы поджимаются до побеления в одну линию, рука все-таки отталкивает Кана, но деликатно. Тишина продолжает нависать над ними и густо примешивать в салоне запах измененного клементина. – Я не просил Юнхо увидеться с тобой, хён. Если он писал тебе, то только по собственному желанию. – Юнхо мне не писал, Ёсан. Последний раз он выходил со мной на связь только из-за Сонхва. Когда он понял, что я не смогу ему помочь, он пропал. Всё, что происходило после, я узнавал из слухов, об этом говорили все, кому не лень. А от него я не услышал ни слова, Ёсан! Я оказался бесполезным для него. – Бесполезным?.. Юнхо заживо похоронил себя на три месяца. Он настолько отчаялся, что разорвал все связи с друзьями. Уён боялся подходить к нему, потому что не узнавал своего брата. Ты просто не... – Ёсан... Я... – Я пришёл поговорить с тобой не об Юнхо. Всё, что происходит между вами, меня не касается. – Между нами стоишь ты. Думаешь, что всё ещё не касается? – Я не давал повода ставить себя рядом с тобой, хён. Не нужно обвинять меня в том, чего я никогда не делал. Я хочу прекратить ваши разногласия, отойдя в сторону. Но я не могу решать за вас, кто кому и сколько должен. Твои гордость и упрямство схожи с поведением Юнхо. – И ты пришёл высказать мне это, думая, что я побегу к нему первым? – резкий тон перешёл в неприятную форму язвительности. Сон сжимал кулаки, в его глазах загоралось мароновое сияние, способное обжечь любого на расстоянии вытянутой руки. Кан их вовремя убрал, продолжив упорно всматриваться в напряжённого альфу. – Вовсе нет. Я пришёл к тебе, потому что скучал, хён, – простые интонации голоса, ровный тон и самый пронзительный изумруд его глаз, способный выкачивать из тебя злость за секунды. Кан отводит взгляд в сторону, даёт им обоим передышку в словесной перепалке и после этого еле слышно добавляет, – Я знаю, что скоро у тебя появится младший ребёнок в семье. Я искреннее рад за тебя, хён. Пусть он родится здоровым, а ты разделишь счастливые моменты с ним. Когда наступает внезапный этап откровения, ты стараешься перемалывать выдохи в определённые интервалы времени. Ты прорабатывал это ранее, ты учился сдерживаться, когда сил на накопленные тобой слёзы уже не хватало. Ты умел выстраивать безопасную зону из груды наваленных эмоциональных проблем. Ты кажется умел справляться с этим когда-то в одиночку. А теперь всё, что у тебя получалось, это еле слышно выдавливать из себя чистую и неприкаянную правду о том, что тебе больно. До сих пор... – Ёсан~и... – Минки-хён, мне правда жаль, что я не смог ответить тебе тем же. – Я был счастлив с тобой, Ёсан. Всё это время. – Разве?.. – в бледной зелени его радужек колебалось сомнение. Кан смог найти в себе силы, чтобы улыбнуться, но искренне этого прочувствовать не получилось. Сон молчал, и по мягкому выражению его лица сейчас можно было понять, как ему важно было увидеть эту эмоцию. Фальши никто из них кажется не заметил. – Теперь я буду надеяться, чтобы ты смог стать счастливым и без меня, хён. Не настраивая себя против лучшего друга. – Я постараюсь сделать, что смогу, Ёсан. Я встречусь с Юнхо, но не сегодня. – Когда будешь готов, – поспешное дополнение было закреплено невероятно облегчённым выдохом. Их тишина в салоне автомобиля колебалась резкими скачками волн. Обоим хотелось коснуться её, подцепить хотя бы кончиком пальца, чтобы понять, как громко она может упасть, если продолжать надавливать. – У меня будет сестрёнка, –касание мягкое, теплота ладони успокаивает резко нарастающую в голосе дрожь. Волнение напрягает каждый удар сердца, а выдох останавливает само время наедине с ним. Это всё ещё чертовски приятно. Это всё ещё болезненно дорого его нутру. – Мы назовём её Лиён... – Это красивое имя, хён, – лишнего не нужно. С Соном это никогда не работало. Каждый раз этот человек заставлял Кана верить в его особенную привлекательность и каждый раз это удавалось оспаривать с тяжёлым давлением сердца. Этого больше не нужно. Теперь у них есть шанс дорожить друг другом без лишнего, говорить о чувствах без двойного умысла, делить и перемалывать личное счастье на крупицы, чтобы доверить каждую его частичку в дрожащие руки напротив. Они у альфы всегда были тёплыми. Они ещё смогут согреть кого-то особенного в его жизни, когда придёт время...***
По коридору их скромной квартиры больше не доносится аромат свежесваренного кофе. Альфа запирает дверь и выходит из своей комнаты только два раза за весь день. Сунан обеспокоенно осматривает сына, подмечая новые следы усталой изнеможденности на лице Кима. Между ними замирает время, каждое слово пусто врезается в голову Джуна, но дальше абсолютно не преобразуется в полезную единицу, что оказывается равна заботе. Трудно непостижимое качество жизни, в ней было только существование, благодаря которому Хонджун учился выстраивает новые шаги на старых пройденных матерью ошибках. Сейчас эта система рухнула. Её можно собрать в одну горсть на руку, а затем сжать в кулаке до побеления костей. Её можно бесконечно винить в несовершенной методике действия. Но винить себя оказывается куда проще. Ким делает это абсолютно просто и обыденно. Он испаряется на глазах, меняет тени за собой, отожествляет себя лишь в одном предложении с именем Пака. По-другому он не может. Он устал сопротивляться обстоятельствам, для которых его не готовила жизнь за двадцать один год. За это время оказалось упущено многое. А руки бесконечно тянулись к источнику сопротивления. Руки тянулись к нему... Они сталкиваются на пороге кухни. Хонджун пропускает Сунан, отходя влево. Его мать опускает плечи, которые еле заметно подрагивают. Взгляд доброй и беспокоящейся женщины увлажняется, сухая ладонь кладётся на бледное лицо сына. Ким не шевелится, опуская глаза себе под ноги. Он начинает дрожать точно так же. Тихо и трусливо. Абсолютно незаметно. Словно главное преступление в этом доме совершено им, а не судьбой их обстоятельств. Вина молча наблюдает за откровенной сценой двух близких людей, и не вступает в полноправное ведение ситуацией. С неё спросят. Ещё не раз, возможно, не два... К ней обратятся, когда придёт время. Но сейчас она здесь лишняя. – Хонджун~и... Посмотри на меня, мой мальчик, – мягкий успокаивающий голос Сунан пробивается сквозь оглушающий вакуум в сознании Кима. Альфа загорается карминовыми искрами, кладёт свои холодные пальцы поверх руки матери, а затем убирает её, продолжая сжимать в своей ладони. – Мам, он не очнется... Он не очнется, слышишь? – Сынок, успокойся, иди ко мне. Ты едва держишься на ногах. Когда ты в последний раз ел?.. Объятия выходят долгими, изматывающими самого Кима до покраснения век и до сорванных голосовых связок. Сунан терпеливо поглаживает сгорбленную и сырую спину, пока усаживает его в комнате. Седативные лекарства, взятые по рецепту коллег из поликлиники, начинают справляться спустя десять минут. Женщина проверяет общее состояние сына, кладёт удобнее подушку под его голову и не прекращая плакать, сжимает руку Хонджуна крепче. – Не совершай мою ошибку, молю. Не живи прошлым. – Сонхва не станет прошлым. Он всё ещё жив...мам. – Ты находишься с ним всё свободное время. Я не вижу тебя по вечерам дома, рано утром ты уходишь в университет. Ты понимаешь, что это не жизнь, Хонджун~и? – Это всё, что я могу. – Я когда-то думала так же. Молодость проходит, сынок. Ты научишься отпускать дорогих тебе людей и прощать тех, кто сделал тебе больнее всего. – Ты отпустила отца? – Хонджун... – Не проси меня сделать того, на что у тебя не хватило духу за 15 лет. Пожалуйста, оставь меня сейчас. Тяжёлые времена наступают задолго до их осознания. Каждый шаг является предопределенным, каждое слово важно услышанным, каждый вздох не напрасным. Эти стены молчат вопреки всему. В них заложено само время. Отсчёт в обратную сторону наступает прямо сейчас. Где-то доносится первый плач младенца, о котором никто пока не знает. В дальнем углу шкафа, за забытым и скомканным вдвое джемпером, хранятся лучшие фотографии дорогого сердцу человека. И никто не в праве их отнять. В тихом наполненном неудобством кабинете всё ещё веет гнилью, но она едва отдаёт искренней горечью утраты единственного сына, совсем невесомо проходясь по гладкому глянцу поверхности. И об этом тоже никто не узнает... На смятой постели покоится худое неподвижное тело, его глубокий сон охраняют невидимые стражи времени. За закрытой дверью палаты находятся двое. Один мечтает оказаться рядом, второй пытается отказаться от обоих. Их выбор не нацелен на освобождение, он причинит боль каждому. Слабость в руках, мягкое прикосновение, дрожащий голос. Один все ещё не желает уступать времени. Шёпоты разлетятся по больничным стенам, окутают сильным шлейфом ароматов. Когда-то их было невозможно смешивать. Они противоречили самой природе. Песочные часы опрокинуты. Хрупкое стекло примято под ногами до еле слышного хруста. Не бойся обернуться к нему, когда будешь готов. Он будет ждать вас обоих здесь. Первого лучшего друга и первую часть своей израненной души, которая полюбила впервые. Он останется здесь. В белом прозрачном дворце из камня, в тонкой рубашке цвета слоновой кости, в зареве красно-розового заката, в пенном лазурите волн, что необъяснимо будут притягивать к себе. Он остаётся в их памяти лучшим воспоминанием с привкусом соли. Он будет жить, пока о нем будут слагать легенды. Аметистовый принц, который никогда не проснётся. Само время перевернёт эту оконченную на полуслове страницу, а дальше по приглушенному светом коридору уйдут двое. У одного будут самые невероятные глаза цвета пылающего на солнце кармина, у второго небывалый ярко-красный люминисцент. Они уйдут вместе из давящих больничных стен. Они запомнят этот день, как день новообретенной жизни. Для каждого свой и для каждого неповторимый. Они продолжат свой путь дальше, пока у них есть на это время. Их считали глупцами, давили рукой. Обернись к ним ещё раз, как прежде. Принц заточен в плену, но остался собой, На безвольном клочке надежды. Если шорохи стихнут, беги со всех ног. Ты оставишь последнее место. Здесь поставлен конец, уводящий в пролог, К тихо спящему в замке сердцу...The End.