Огненная Тьма

Мы прекрасны, как змеи со сверкающими спинами, как полосатые тигры, но мы — безжалостные убийцы. Энн Райс «История похитителя тел»

Снег, снег и снова снег… здесь нет вообще ничего кроме снега. Если не считать лед, холод и огромные пространства. И пролом этот в Стене, он всех ужасал, от него старались держаться подальше, Восточный Дозор был напрочь позабыт и ничья нога не переступила его порог, с тех пор как здесь прошла армия мертвых. А вот Дени только здесь и чувствовала себя относительно спокойно, рядом с этим проломом. Магия Стены была уничтожена, но жалкие крохи еще теплились в ее основании, как раз здесь, на месте слома. Эти осколки былой мощи уже ничего не могли сдержать и уж тем более уничтожить, но они хоть немного сбивали чудовищный фон от чардрев. Когда-то ей все тут казалось красивым, теперь же хотелось всю эту красоту белоснежную выкрасить в угольно-черный, спалить все здесь дотла, весь этот проклятый Север выжечь. Оставить обгорелые кости и запах паленой плоти, чтобы впитался в саму землю, а от воздуха здешнего еще много лет выворачивало бы наизнанку, чтобы никого не осталось, чтобы только вопили, обезумевшие от боли и ужаса, призраки на руинах. Славное было бы зрелище. Дрогон дернулся под ней, заволновался, улавливая ее настроение и мысли, готовый в любой момент сорваться с места и обрушить на мир внизу свое очистительное пламя. — Тише, родной мой, тише, — успокоила она дракона, — не станем мы их жечь. Давай-ка поднимайся, малыш, унеси маму из этого ужасного места. Не любит мама местные снега и льды. Дракон взметнул снежную пыль и взмыл в воздух, сразу набирая высокую скорость. Дени было совсем плохо, тянуло в сон, голову словно в металлический обруч заковало, бросало в дрожь и к горлу подкатывала тошнота от гадостного привкуса — словно кто-то прямо в глотку ей напихал комьев промерзшей земли и проглотить заставил. Хотелось кричать, плакать и расколотить что-то хрупкое, хотелось в чье-нибудь беззащитное тело медленно вползать острой сталью, взять в руки перекошенное болью лицо и смотреть в глаза, пока ужас не затопит разум жертвы настолько, что перед ним отступит всякая боль и пока у самой у нее глаза не станут пустыми и страшными, пока зрачок не затопит аметистовое сияние непроглядной тьмой, а после непременно умыться кровью и пить ее большими глотками, запрокинув голову и захлебываясь, чтобы лилось по лицу, чтобы бежали алые потеки по горлу — запить горячим биением жизни этот мерзостный привкус, перебить его, изгнать любой ценой. И может быть даже оторвать зубами кусок живой, еще трепещущей плоти, чтобы уж точно выбить привкус этой земли, этого места, самого здешнего воздуха. Дрогон петлял из стороны в сторону и то снижался резко и внезапно, камнем падая вниз, то устремлялся вверх. Жарко и нервно полыхал внутри, готовый выплеснуть из себя огонь. Надо было успокоиться. Дени несколько раз глубоко вдохнула, задерживая дыхание и подставляя лицо ветру — стало немного легче. Ровный и тихий шум в голове, терзающий ее с того самого момента, как она пересекла границу у Перешейка, никуда не исчез, но ровное его звучание сбилось и разладилось, в него вплелись шепчущие звуки моря, тонкое пение ветра, урчание вулкана, шелест трав и тихий, сухой и звонкий шорох — ни за что не угадаешь, если не приходилось своими ушами слышать, как поет под ласковым ночным ветром песок в пустыне. От всех этих звуков, внесших диссонанс в преследующие ее мерные шелест и шум, в голове прояснилось и она перестала наконец вся дрожать. Дракон выровнялся, заскользил плавно по воздуху, расправив гигантские крылья — почувствовал перемену в ее состоянии. Правда спокойный полет продлился недолго, потому что один кошмар почти сразу же сменился другим — темные глаза вспыхнули совсем близко, губы накрыло прощальным поцелуем, холодное и острое кольнуло в груди, а рот наполнился кровью. Ее кровью. — Ты всегда будешь моей королевой. Поцелуй — короткая боль — вкус крови — пустота. — Ты всегда будешь моей королевой. Поцелуй — короткая боль — вкус крови — пустота. — Ты всегда будешь моей королевой. Поцелуй… Снова. Снова. И снова. Все сущее свернулось, сжалось, схлопнулось и умалилось до неразрывного круга, в бесконечном вращении которого был зациклен один единственный момент и ее через него раз за разом протаскивало. Она ощущала чью-то ледяную цепкую лапу, что ухватив за серебряные косы, снова и снова забрасывала ее в пасть кошмарного воспоминания, заставляя переживать все как наяву. В уши бил тонкий шелестящий смех и тонкий же голосок сквозь этот смех захлебывался торжествующими словами, выплевывая их ей в лицо: — Нравится тебе?! Нравится?! Так я добавлю! Жри, тварь! Жри! Глотай! Наслаждайся! — Ты всегда будешь моей королевой. Поцелуй… вкус крови… — Я добавлю! Жри! — Ты всегда будешь моей королевой. — Жри тварь! — Ты всегда будешь… — Да сколько можно?!!! Хватит!!!!! От ее истошного визга дракон дернулся вниз и поток пламени таки сорвался, оставляя на белом полотне внизу уродливую черную ленту с рдеющими обугленными краями. В ответ на это просвистела сбоку тонкая белая ветвь с алыми листочками и хлестнула ее, метя по лицу. Пригнуться Дени успела, а вот совсем уйти от удара нет. Ветка все же легко хлестнула ее поперек спины, обожгла болью и Дени почувствовала под одеждой горячую неприятную щекотку от сбежавшей по коже струйки крови. В уши снова ударил заливистый высокий смех, искрящийся довольством и уверенный в своей полной неуязвимости голосок пропел где-то далеко: — А как тебе такое? — и ударил в уши истеричным азартным криком. — Тоже сожрешь?! Золотые искры разгорелись в аметистовой глубине, выхватили уже хищно искомое и язык быстро и алчно облизнул искусанные до крови губы. — Я-то сожру, ты за меня не беспокойся. Я вообще тварь всеядная, а вот тебе как бы не поперхнуться мною предложенным. Откушайте, ваша милость, уж не побрезгуйте! Чардрево сгинуло в потоке ревущего пламени. Дрогон, зависнув над богорощей черной тенью, щедро изливался огнем, где-то во тьме сияли аметистовые звезды и звенел хохот. Все видения моментально свернулись, отползли, отступили в тень, с разочарованным шипением. До ее ушей донесся дикий вопль, наполненный болью и там же рядом трясли обожженными руками, ими же пытались сбить искры с волос, а в обрамлении коротких опаленных ресниц, в колючей темноте всегда спокойных глаз, разгоралась паника, прошивала тонкой раскаленной иглой, а разливающийся по всему телу ужас выжигал все мысли и саму способность разумно и трезво оценивать мир, оставляя только страх. Разум ее прояснился и она немедленно сдернула Дрогона от полыхающего чардрева вверх, за облака, поближе к сияющей звездной бездне, где было только одно божество — она сама. Дени распласталась на спине Дрогона, среди изогнутых шипов, закрыла глаза, гладила дракона, целовала твердую черную чешую. Сторонний наблюдатель, будь он здесь сейчас, наверное рассмеялся бы над этим — ну как такая чудовищная громадина может чувствовать прикосновения невесомой пушинки, что притаилась среди его шипов? Только вот Дени сторонним наблюдателем не была и знала, что шкура дракона, которую было не пробить уже ничем, которая была тверже камня и крепче железа — чувствовала самые легчайшие прикосновения, если прикасалась она. Она подумала уже не в первый раз, а не сплелась ли действительно каким-то чудом душа Дрого с душой дракона там в погребальном костре… она вспомнила как вел себя Дрогон в Ваэс Дотрак, куда она созвала все кхаласары когда вернулась. Он тогда почти неуправляем был, бесновался и весь наливался смертоносным пламенем, внутри огромного черного тела просматривались сполохи тлеющей ярости, ревел оглушительно и так полыхал глазами, что казалось уже одним взглядом испепелит всех, под него угодивших. Она смотрела тогда на дракона и видела Дрого, почти что слышала его голос, который выкрикивал неистово все ту же клятву и вопил яростно, воздевая руки к небу и призывая Матерь Гор в свидетели невыносимой и мерзкой слабости. И она кричала о том же, голос ее разносился над склоненными головами. — Неужели вы поверили?! Неужели мало вы видели?! С каких пор дотракийцам стала ведома слабость?! С каких пор вас стал вести за собой страх?! Руки ее тогда горели, с кончиков пальцев слетали сгустки пламени, глаза были совсем страшны, а произносимые ей слова заливались в сердца всех присутствовавших жгучим ядом стыда и вот уже один за другим валились на колени перед ней, в немом покаянии, отдавая себя на ее волю. Она не могла одна решать, слишком много их было и такая искренняя готовность принять смерть во искупление своего позора и полное отсутствие страха, немного уняли ее, утихомирили. Долго она сидела и слушала, слушала, слушала… терпеливо слушала, внимательно — сама обратилась к совету Дош кхалин, потому что все те, кто вернулся и чья судьба сейчас решалась — молчали, преклонив колена. Цена, которую она назначила была страшной и жестокой. Была справедливой и милосердной. И она была в итоге принята. Она могла забрать их всех, но решила забрать лишь десятую часть. Не своим решением, а волей слепого жребия. И не своими руками и не пламенем Дрогона, а сами они кровью своих собратьев смоют позор проявленной слабости. И не здесь — священный город как и прежде останется чистым и в его стенах не прольется ни капли крови. Жуткое и завораживающее действо началось за воротами Ваэс Дотрак. Первые десять. Жребий. Жертва. Удар — самый первый, немного нерешительный. Второй, его догоняющий — уже жестче, увереннее. Третий — уже безжалостно сокрушает. Дальше — град ударов, брызги крови, разбитая плоть, треск раздробленных и переломанных костей. Сдавленные стоны. Наконец затих. Окровавленное разбитое тело положили перед ней. Следующие десять. Все повторилось. Третий десяток. Четвертый… она перестала считать после двенадцатого. Солнце стояло высоко в небе, когда первое тело положили к ее ногам. Когда положили последнее — в небе давно висела огромная кровавая луна, сочная и налитая, словно переспелая ягода. Рядом высился курган из мертвых тел. В ночном воздухе разливался опьяняющий аромат крови. Запрошенная ею цена была выплачена в полной мере. Ее воины вернули себе право сражаться вместе с ней как и прежде. Дени, выдохнула, распахнула глаза — воспоминание сбило окончательно осколки кошмара, но она знала, что это не конец, что ее визит на Север еще аукнется ей, догонит и ударит куда больнее. Единственным просветом во всем этом кошмаре было осознание, что не напрасно она сюда влезла, желанная фигурка была добыта и оставалось только немного подправить и можно выводить на поле. Занятно на него было взглянуть после всего случившегося — от прежнего Джона осталось ровно то, что ее и покорило в нем когда-то и так смертельно влюбило. Все остальное — лишь сила привычки, легковесная мишура, ничего не значащая, стащить ее с него и заиграет всеми красками, засверкает острыми гранями — ей на радость и всем остальным на погибель. И останется этого зверя лишь с цепи спустить и сказать, что можно все — ох, как славно эта бешеная силища развернется, как разыграется это чудовище! Сейчас он выдохнет и начнет одну за одной раздирать на себе цепи долгов, сбрасывать как старую одежду — привычки и привязанности, попутно неловко задевая всех и вся, ну уж как умеет. Зато сам! Научился наконец, тьма его раздери! Вышвырнув его на край мира, нынешний король Вестероса безусловно сделал ей подарок — щедрый и роскошный. Бесценный настолько, что только она одна и понимала это. Ох, если бы только этот мальчик на троне понимал кого он от себя так беспечно и самонадеянно оттолкнул! Он бы дышал над ним и ни на миг не отпускал от себя, он бы исполнил все прихоти и капризы, любой ценой уплатил бы за того, кто сам сейчас упал ей в руки. Кинжал, обагренный ее кровью, между ними конечно стоял и будь она собой прежней — стал бы непреодолимой преградой, только вот прежней она не была. Ее волновало — здесь и сейчас, а прошлое было в прошлом. Больно конечно было, но боль эту, как и всякую слабость, она отвергала. С болью надо жить так, словно ее нет и тогда рано или поздно любая боль будет сломлена и растворена в огне души, потому что только так и можно победить самого себя и весь мир тоже. Но как же его однако растерзали эти стервятники! Забили в угол, унизили, растоптали и попытались убедить, что оказали тем самым милость. Не убедили. Так и не поняли, что не они его туда, в ледяные земли, сослали — он сам себя туда отправил, исполняя лишь свою и только свою волю. И могли ведь удержать, дать время зализать раны, обласкать и дать немного тепла — и не целовал бы он ей руки, не вымаливали бы его глаза так исступленно и жадно у нее прощения. Удивительно, что они вообще его не убили — от греха подальше. Хотя, что ж тут удивительного? Любовь — великая сила. Порой губительная и разрушительная. Тьма, наполненная сиянием звезд отразилась в ее глазах. Она могла смотреть на это вечно, так же как и слушать плеск морских волн или шелест ветра — в такие минуты весь мир разворачивался перед ней в первозданной красоте и его наконец-то не хотелось исправлять. Скоро она будет дома и там… ее накроет второй волной, намного сильнее чем первой. Проклятый Север! И проклятые его боги! Не может она сейчас лететь на Драконий Камень — там на ней непременно повиснут радостно все, кого принесло из Эссоса, а у нее нет сил. И Яру жаль — ей и так досталось унимать ее истерику недавнюю, она ее всю истерикой этой извела и измучила. И рухнуть ей на руки в очередном припадке вовсе уж непростительным свинством было бы с ее стороны. Куда? Куда ей бежать? Где переждать надвигающийся ад? Она поняла. Улыбнулась, прижимаясь к дракону. — Неси меня в Дорн, малыш. В Горный Приют. Этот замок стал у нее самым любимым после Драконьего Камня, даже великолепные Водные сады не смогли перебить эту любовь. Слишком прекрасны были легкие стены, что словно вырастали из скалы и устремлялись к небу, слишком сильно притягивала взор замысловатая резьба по светлому камню и невозможно было не влюбиться навсегда в бесконечные цепи гор, в бездонное небо и в Быстроводную, что сверкала нестерпимо ярко, отражая солнечный свет и таинственно мерцала в лунном. Светом и ветром здесь было наполнено все, а светлый камень дышал, был живым и кажется даже подвижным. Ей все время казалось, что сейчас здесь все оживет, придет в движение, что просторные лестницы задвигаются, извилистые коридоры и вовсе поползут змейками, окна начнут непрерывно переползать с места на место, а стены будут с ней разговаривать. Вот последнее она особенно сильно ощущала, чуть ли не шепот слышала за спиной — заигрывающий, как ей казалось. — Твой замок мне постоянно нашептывает непристойности, — как-то пожаловалась она в шутку. — Ну знаешь, Драконий Камень тоже не образец целомудрия, такого от твоих горгулий иногда наслушаешься, — вполне серьезно ответили ей, изогнув точеную бровь над красивым темно-фиолетовым глазом. Не шутил. Он уже не первый раз говорил ей о живых замках, о том, что у каждого свой характер, свои привычки, что они могут говорить и утверждал, что все без исключения горгульи на Драконьем Камне влюблены в него без памяти. Дени обожала слушать эти его бесконечные истории про живые замки Вестероса, с ним впрочем можно было о чем угодно говорить — скучно не было никогда, он скучно ничего делать не умел, все и всегда было с огоньком и с перчинкой и прелесть этой огненной остроты была прежде всего в ее непринужденной естественности. Сюда добавлялась еще целая гора противоречивых и забавных черт его характера, совершенно потрясающий ум, обладающий способностью все с ног на голову перевернуть и словно всего этого было недостаточно — острая, вычурная, хищная и опасная красота. Из-за такой вот красоты и совершают обычно самые нелепые поступки, подобные тому, что они дружно вытворили при первой же встрече, пытаясь таким странным способом вернуть, стремительно уплывающую из-под ног землю. Выходка эта конечно была абсолютно детской и конечно можно и нужно было хотя бы потише и поскромнее, но вот что-то щелкнуло внутри и оба сорвались и ни о чем конечно же не жалели. Разве что перед Квентином было искренне стыдно, он однако над покаянными их лицами от души потешался и предрекал, что слух об устроенном ими разлетится быстрее ветра и над этой историей будет теперь весь Дорн хохотать минимум полгода. — Какой ужас! — Дени спрятала полыхающее лицо в ладонях и простонала оттуда страдальчески. — А можно как-то остановить это все? — Лавину в горах остановить проще, чем летящие по Дорну слухи. Пускай смеются, смех — не слезы, — беспечно отозвался на все ее стенания Герольд и уже через мгновение присел перед ней на одно колено, разомкнул ее руки, в которых она упорно прятала лицо и в темно-фиолетовых омутах растворились все ее тревоги. Осколки цветного стекла звонкими брызгами разлетелись и осыпались на пол, сверкая в лучах закатного солнца и вместе с ними полетела и Дени, подбитая коварной подножкой. Продолжи она падать в одиночку — разбила бы лицо вдребезги, переломала бы все, что только можно, но упасть одной ей не дали — Герольд в последний момент дернул ее на себя, стиснул крепко, прижал к широкой груди и они вместе улетели вглубь комнаты, прокатившись прямо по разноцветным осколкам. По пути посшибали какую-то мебель, что-то еще расколотили, судя по звуку, но сами не пострадали — осколки стекла, что впились в них злыми жалами были не в счет, от них всего ущерба — порезы, хоть конечно болезненные и некоторые довольно глубокие. Так легко было его обнять, провести руками по горячему телу, ощущая биение жизни через влажную от крови тонкую ткань. Еще легче было довериться его рукам, позволить себя гнуть и поворачивать как ему удобно и нужно, слушать успокаивающий шепот и даже не вздрогнуть когда в его руках появилась острая сталь. Он резал на ней платье отточенными движениями, отбрасывал тонкие окровавленные ленты, осторожно и быстро вытаскивал осколки и вдавленную ими в тело ткань. Алая кровь тонкими струйками стекала по светлой коже и по золоту, на которое он и внимания почти не обратил. — Еще один, потерпи — он глубоко. Не дергайся, хуже будет. Кричи лучше. — Не стану я кричать, — шипела она сквозь зубы, а у самой слезы на глаза наворачивались от боли и она едва слышно всхлипывала, уткнувшись ему в плечо. — Ты сам весь кровью истечешь сейчас. — И не такое переживал, — с кривой усмешкой и болезненным блеском в глазах. — Дай я хоть вот этот вытащу из тебя — смотреть больно. — Тащи… Легкая у тебя ручка, такой убивать хорошо. — Это комплимент или приглашение продолжить? — Это признание в любви. Сиди тихо! — Сам сиди тихо! Я почти вытащила. — Ты прирожденный палач! — Я знаю, но ты же терпишь. — Я не терплю — я наслаждаюсь. — Тебе же больно. — Больно. Не останавливайся, сказал же — нравится. Как-то незаметно для самих себя они перевели это кровавое, болезненное и в целом малопривлекательное действо в некий ритуал. Кто из них первым провел языком по кровоточащей ране, они по сей день так и не вспомнили, после пары споров на эту тему, сошлись на том, что вместе. Когда последний осколок упал на пол они и не заметили, растворились оба в ощущениях — слишком необычных и ярких настолько, что весь мир угас, как догоревшая свеча. Глаза в ту ночь у него были сумасшедшие, шальные, как у пьяного — на дне зрачка тлели и разгорались искры страсти и молитвенной одержимости. Дени не могла себя видеть со стороны, наверное она тоже выглядела слегка сошедшей с ума, когда вся в нем растворялась, в его прикосновениях, в поцелуях, в глазах — его не хотелось отпускать никогда, слишком с ним было хорошо, слишком обострились с ним все чувства и наконец вышли на нужную ей высоту. Они совсем никуда не спешили тогда — не целовали даже, а скользили медленно губами по телам друг друга, разгоряченная кожа, вся в кровавых разводах, болезненно и сладко отзывалась на каждое прикосновение. Кончики пальцев скользили по линии позвоночника, горячий язык прокладывал влажную дорожку по линии ключиц, губы сталкивались в поцелуях сами по себе, задерживались на несколько секунд, язык мягким и нежным прикосновением проходился по контуру губ, зубы чуть прикусывали и сразу отпускали и поцелуй прерывался едва начавшись, чтобы продлиться уже дальше — по шее, плечам, груди, рукам, перейти на спину, уползти совсем вниз — к пояснице, потом на бедро — кто и кого так целовал было уже непонятно, да и неважно. Они совсем запутались в жестах, в прикосновениях, в поцелуях — реальность искажалась, сознание уплывало, оставляя только распахнутые глаза и непонятно было, янтарное пламя в них — отражение свечей или оно изнутри на поверхность глаз выплыло. Руки путались в волосах, рассмотреть разницу оттенков которых сейчас было невозможно — в золотистом свете свечей они окрасились одинаковым светло-пепельным. Биение его сердца, которое Дени не слышала даже, а чувствовала, было единственным, что перекрывало самое сильное ощущение — невероятно близкое прикосновение кожи к коже, пульсация жизни, бегущая по венам кровь. Волной прохладной серебристой щекотки — ее волосы по его груди, так что захлебнулся вздохом, подхватил ее под бедра, усаживая на себя верхом и они наконец на несколько мгновений вырвались из транса, в который сами себя и завлекли ранее. Смотрели расширенными зрачками, совершенно ошарашенные тем, что сами с собой делали, переводили сбившееся дыхание и никак не могли решиться на что-то дальше — все казалось таким хрупким, один неправильный жест и все рухнет. Он первый разбил эту иллюзию хрупкости — рука скользнула уверенно к горячей влаге меж ее ног, раскрывая ее себе навстречу, дальше она уже сама опустилась вниз, ощущая как медленно в нее входит его член и как раздвигаются тугие упругие мышцы — пропуская, обхватывая плотно. Идеально. Казалось, что еще немного и все — тонкая нежная кожа у самого входа надорвется, как лист бумаги и все тут будет залито ее кровью. Конечно ничего такого не случилось, только горячая волна прошла по всему телу, когда она первый раз медленно двинула бедрами, потом еще и еще, ускоряясь и крепче стискивая его коленями… Она не знала сколько прошло времени, когда сладкая и острая боль изогнула ее всю и совсем уже без сил она повисла у него на руках — он целовал ее снова и снова, опрокинул на спину, проскользил невесомыми поцелуями по груди, обвел языком соски, слегка кусая и выбивая из нее уже не стон, а крик — слишком обостренными сейчас были все чувства. — Я не наигрался с тобой еще, — вкрадчивым шепотом и обжигая дыханием. Этих слов хватило, чтобы она снова вся вспыхнула и сама вскинула бедра ему навстречу, когда он снова плавно в нее вошел, в этот раз уже не осторожничая и сразу задавая темп резкий и жесткий. Подхватил под колено, забрасывая ее ногу себе на поясницу, меняя угол проникновения. Вторую ногу она сама на него забросила, оплетая его крепко, притискивая к себе еще сильнее, выгибаясь грудью навстречу его языку, подставляя шею под поцелуи-укусы. Пропустила между пальцев спутанное серебро волос, запуталась в этих взмокших шелковистых прядях, притягивая его к себе ближе для поцелуя. Поцелуй у них не получился совсем — скорее лихорадочное соприкосновение губ, между глотками воздуха. Ее совсем повело, реальность опять уплыла и рассыпалась сверкающей пылью и весь мир сосредоточился на нем одном, на тяжелом дыхании, на стонах, на ритмичном движении. Она еще выше вскинула бедра ему навстречу, обвивая ногами его талию плотнее, еще и подхлестнула его ногой по крепкой упругой ягодице, чтобы совсем уж не жалел, чтобы сорвался полностью и заездил до полусмерти, чтобы едва дышать, когда все закончится. Сорвался — как она и хотела. Из рук ее выпустил действительно только когда уже едва дышала, совсем обессиленную и наконец скатился с нее и растекся лужей расплавленного серебра, с закатившимися глазами и тоже напрочь сбитым дыханием. Позже, когда они уже привели себя в относительный порядок, он лежал в горячей воде, весь расслабленный и обманчиво спокойный, как сытый довольный хищник, мягко поглаживал ее по мокрым волосам, переплетал с ней руки. — Надо выбираться отсюда, — проговорила она тихо, удобнее на нем усаживаясь — кажется они нашли идеальную позу и для разговора тоже, — и Квентину на глаза показаться, а то он там наверное… нервничает. — Не надо, уверяю тебя — он спокоен абсолютно. Можешь мне поверить, я его знаю с детства. Он сейчас спит и десятый сон видит, про нас не думает вовсе. И как всегда ко всему готов, включая наши уже остывающие тела. Глаза у него были удивительные — темные настолько, что цвет почти и не различить, чтобы увидеть все эти оттенки фиолетового и темно-лилового, надо было совсем близко к нему подойти. Он прищурился, мешая ей рассматривать неуловимый цвет, пряча его за длинными ресницами. Дени проследила за его взглядом — золотые узоры на ней, он смотрел на них, потом осторожно прикоснулся, погладил. — Я сначала подумал это татуировка… что-то вроде ритуальных узоров, как у жрецов Рглора. С поправкой на какую-нибудь валирийскую магию… что-то вроде инициации драконовсадника, с обязательными жертвоприношениями… да, я знаю — воображение у меня больное, — искренняя и непосредственная улыбка, обезоруживающая — обычно так только дети улыбаться умеют. Очень испорченные дети, подумала Дени, глядя на эту улыбку. Подушечки пальцев прикасались уже сильнее, водили уверенно по линиям и узорам, безотчетно повторяя последовательность нанесения… и ведь не знал и не мог знать. Угадал? Почувствовал? Или проследовать за всеми этими извилистыми линиями иначе и невозможно было? Два коротких росчерка под ключицей — указательным и средним. Все. Пальцы дрогнули и остановились под левой грудью — там откуда все и началось. Брови тревожно сошлись на переносице, глаза затопило угрожающей тьмой. — Сюда, да? — прерывающимся полушепотом. Она кивнула. Да, именно сюда — так неожиданно, что она и понять ничего не успела и даже сейчас не могла сказать, а почувствовала ли она вообще хоть что-то в тот момент. Не потом, а именно там — в разрушенном тронном зале, в те самые мгновения когда он с перекошенным лицом подхватил ее и смотрел… да никак он не смотрел! Как идиот, который все уничтожил и разрушил, смотрел! — Как он смог? Как это вообще возможно? — в голосе была такая отчаянная бездна непонимания, что она не знала что и ответить. — Как видишь, вполне возможно, — вздохнула она и даже попыталась улыбнуться. Грустно наверное вышло. Перед глазами плыли раздробленные куски, обрывки образов и ощущений сразу после — пустота и ветер. Шум огромных кожистых крыльев. Недеяние и безмолвие. Полностью уничтоженный кусок памяти о том, что же с ней произошло, чья рука нанесла удар и кто сумел подойти к ней так близко. Покой и твердая поверхность под спиной. Голоса — мелодичные, красивые, язык — незнакомый, быстрый и неуловимый, ей тогда казалось невозможным повторить хотя бы слово из услышанного, да и разобрать даже эти слова было невозможно, словно и не было тех слов, а была вместо них музыка. Ее безвольное тело легко подхватили на руки и сразу же почти клацнули окованные металлом сапоги о каменные плиты пола, а ее уложили куда-то. Прохладные сухие губы прижались к ее виску. Тонкими гибкими щупами поползла тьма, проникла в нее и рассыпалась алыми искрами. Исчезла вся одежда, истлела на ней и осыпалась, тонкой струйкой расплавленного серебра куда-то утекла брошь с драконами. Ослепляющая вспышка боли и брызги крови. Отброшенный в сторону кинжал — словно не бездушный предмет из металла отшвырнули, а какую-то до крайности мерзостную форму жизни. Снова кровь и расплавленное золото, льющееся прямо с рук. И опять музыка — на этот раз низкая, аритмичная, обволакивающая и несмотря на абсолютную дисгармонию — приятная и ласкающая не слух даже, а саму ее сущность. Да, вот так все и было для нее… это потом уже все пробелы заполнились, все стало ясно и понятно, вернулся на место вырванный кусок памяти и вместе с ним нахлынула ненависть, после пришла жалость, а за ней презрение и наконец безразличие, из которого теперь могло вырасти что угодно — или ничего. Дени взмахнула ресницами. Посмотрела вокруг, словно не узнавая место — слишком уж быстро едва начавшийся рассвет сменился ярким утренним солнцем. По ее лицу текли слезы. Оказывается она все это говорила вслух, говорила долго и рассказала ему почти все и теперь Герольд смотрел на нее огромными глазами и там, в темно-лиловой бездне творилось что-то страшное. Губы разомкнулись и вместо его бархатистого обволакивающего мурчания с них слетел совсем уж низкий и хриплый шепот: — Одно твое слово — скажи. Просто скажи, — и в глазах при этом болезненная задорная одержимость и бесноватый азарт, сладкое и темное предвкушение. Будто в сердце поцеловал. И за что ж ей такой подарок от мироздания? Ведь и правда — одного ее слова будет достаточно. Пойдет и принесет. Она живо и ясно увидела вдруг тонкий кожаный наруч, обвивший его руку и сильные гибкие пальцы, унизанные причудливыми кольцами, сжимающие в кулаке смоляные кудри — идет неспешно к ней и в руке раскачивается мерно голова, смотрит на нее, помутневшими уже, темными глазами. Она знала эти глаза когда-то. Небрежно бросит ей под ноги эту голову и даже награды никакой не попросит, а предложишь — откажется. Потому что не за что, ведь это мелочь на самом деле и нет в ней никакой нужды и необходимости. И ценности тоже никакой. Но вот захотелось — каприз, прихоть сиюминутная. Без цели — просто так, чтобы было. Ох, как ценно и как сладко такое созвучие! И она бы сказала это слово, а после взяла бы эту голову и рассмеялась, глядя в остекленевшие глаза, еще бы и к застывшим губам, уже несущим на себе тень начинающегося разложения, прильнула страстным поцелуем, чтобы потом выбросить и забыть. Картина конечно нарисовалась привлекательная и соблазнительная до умопомрачения, но увы… все было гораздо сложнее и не все головы можно было резать, потакая капризам. — Нельзя, милый, никак нельзя. Я же не он — я родную кровь не проливаю, — погладила кончиками пальцев высокие точеные скулы, легко прикоснулась поцелуем к губам. — Даже так? — изумленно распахнул глазищи. — Да. Расскажу тебе потом. Обними меня. Обнял крепко — до боли, стиснул дрожащими руками почти до хруста, сцеловывал слезы с ее лица, вовлекая и ее в ответные отрывистые поцелуи и наконец ушел с головой под уже давно остывшую воду и ее с собой утащил, прекращая таким образом начинающуюся у них двоих истерику. Наваждение спало, а вовремя пойманная твердой рукой истерика растворилась без следа. Под ее негодующий вопль: — Волосы! Почти высохли! — он вытащил ее из воды, рассыпав вокруг мириады, сверкающих на солнце капель, свет отразился от них и солнечные зайчики запрыгали по всем поверхностям. Куски льда с громким дробным стуком посыпались на пол. Дени тыльной стороной руки утерла рот и попыталась глубоко вздохнуть, но новый спазм скрутил ее всю, она изогнулась и из нее исторглась очередная порция крупной ледяной крошки. Она закашлялась и схватилась за горло — острые ледяные края нещадно царапали горло. Никак не получалось продышаться, секундные передышки не спасали — она успевала ухватить глоток воздуха только и ее снова всю выкручивало и выворачивало. Дорого, ох, как дорого ей нынче обошелся Север! Плата эта ей конечно по карману вполне, но уж больно мерзко. Накатывать начало уже на подходе к Горному Приюту, она не помнила толком кто ее встречал, что ей говорили и что она им отвечала. Она никого не удивила и не испугала своим внезапным прибытием — ее тут хорошо знали и ждали всегда, в любой момент дня и ночи. Другое дело, что никто не ждал ее теряющую сознание и никого почти не узнающую, путающую имена и лица. И уж точно никто тут не был готов увидеть как ее раз за разом выворачивает наизнанку фонтаном ледяной крошки, как потом она дрожит и валится беспомощно на колени, упирается руками в пол и снова откашливается и отплевывается от кусков льда. До ушей долетали сбивчивые обрывки речи, разные голоса. — Он сейчас в Звездопаде, доедет быстро… — Если успеет… — Да не знаю я чем ей помочь! — Гонит от себя всех… — Отправил, отправил ворона… — Может не застать. — Должен… — Ей совсем плохо… Плохо. Конечно ей плохо. Главное, чтобы не трогали — сейчас начнется самое страшное. Ей надо просто пересидеть, переждать — одной. Вспыхнула в голове, услышанная фраза про ворона и Звездопад. Ну вот зачем? Хоть бы не успел! Вот не хватало еще ему тут с ней нянчиться, она сюда потому и сбежала ведь — пересидеть весь этот чудовищный откат от северной мерзости, отползла в самое дальнее логово. Ну что ж его так не вовремя в Звездопад-то понесло?! Хоть бы разминулся с письмом! Ручки — нежные и трогательные, маленькие ладошки гладят по волосам, по плечам, пытаются поднять. Звонкий, испуганный и вместе с тем полный решимости голосок щебечет что-то, уговаривает что-то выпить, успокаивающее что-то нашептывает. Беги отсюда, дева! Ты красива как рассвет и так еще молода — беги! Я же сожгу тебя сейчас! Еще и не одна тут такая отважная… красивой и веселой королевы, что всем вам так полюбилась, сейчас здесь нет — здесь только огонь. Он же пожрет вас всех без остатка, оставит шрамы на гладкой коже, изуродует хорошенькие лица, откусит жадно густые темные косы… — Отошли все от меня! — голос отразился от высоких потолков, эхо многократно усилило и повторило ее крик. — Дальше! Еще дальше! За дверь! Перед глазами все плыло, заволакивало раскаленным багровым туманом. По рукам пробежали первые искры, огонь вырвался на поверхность, вся одежда осыпалась серым пеплом и обнаженное тело долго еще выгибалось на каменных плитах, все опутанное извилистыми огненными щупальцами, они ее плавно перекатывали, словно играли с ней, оглаживали, обволакивали полупрозрачной пламенной рыжей пеленой — выжигали все лишнее, чужое, инородное. Наконец угомонились и втянулись внутрь, оставили обессиленное тело на полу, которое время от времени выгибало в причудливые ломаные позы судорожно, из горла вырывался хрип, глаза закатились совсем — только сияли глянцево и страшно белки между густых темных ресниц. Кажется ее во что-то укутали, пытались влить в нее глоток воды, пытались пригладить и причесать растрепанные волосы… она ни на что не реагировала, не было сил. Легкие шаги, почти бесшумные, быстрые — бежит, несется сломя голову. Он всегда такой удивительно легкий, не любит и не носит ничего тяжелого — легкие сапоги, доспехи и ткани, легкое оружие, легкие шаги, движения, смех, характер. Легкая танцующая смерть. Хочешь умереть играючи — тебе к нему. Все таки письмо успело. Вихрем пролетел через комнату, на бегу стаскивая перчатки, опустился на колени, прихватил за затылок крепко одной рукой, другой — так же крепко цапнул за нижнюю челюсть, внимательно, изучающе всмотрелся в глаза. Выдохнул облегченно. Отрывисто бросил через плечо, даже не оборачиваясь: — Все умницы, всех люблю, все вышли отсюда! Дальше я сам! Силы закончились совсем, когда он подхватил ее на руки и их не хватило уже даже на то, чтобы обнять его, только совсем уж беззащитно и доверчиво голову на плечо откинула, вдохнула запах ветра, камня и пыли, исходящий от него и прикрыла глаза. Открыла когда по телу и по волосам полилась очень горячая вода, смывая раскаленной волной присутствие ледяного и промерзшего насквозь пространства, унося шелест отвратительных алых листьев и сухое потрескивание белых ветвей. Говорить было тяжело, горло сковывала саднящая боль, получалось только шептать. — Герольд… — она попыталась к нему обернуться. — Не вертись, сиди спокойно, — собрал тяжелую мокрую гриву волос, закрутил в тугой жгут, отжимая и перебросил ей через плечо, — где ж ты так приложилась? Неужели в заросли шиповника решила залезть? Давай уже, открой мне страшную тайну — зачем тебе туда понадобилось? — Как и все, лезущие в колючие изгороди, искала зачарованный замок и будила спящую принцессу… принца, в моем случае, — вздохнула она. На спину плеснуло горькой прохладой, глубокая царапина от ветки чардрева сразу же отозвалась на это и защипала так, что у нее слезы из глаз брызнули и сама она зашипела как змея. — Не шипи! Все уже. Давай, иди ко мне, пора тебя спать укладывать. — Не хочу я спать, — попробовала она возмутиться, но безуспешно, потому что высказывать негодование тихим шепотом и им же настаивать на своем — уже заранее обреченная на провал затея. — Да мне без разницы, что ты не хочешь! Тебе надо поспать. Хоть пару часов. Так что будь умницей и иди ко мне на ручки. Да, я помню кто тут королева, а теперь иди ко мне. — Я надеялась, что ворон не успеет и ты всего этого не увидишь, — шептала она ему над ухом, пока он поднимался с ней на руках по винтовой лестнице. — Глупая птица! — Замечательная птица! — немедленно не согласился он с ней. — Мейстер Звездопада меня догнал уже в воротах — бежал со всех сил, весь задыхаясь, голося на весь замок и размахивая письмом как боевым знаменем. Отчаянный человек! — И что там в Звездопаде? — То же что и здесь — красивая и очень упрямая женщина. А я еще удивлен был, когда вы с ней мгновенно спелись слаженным дуэтом, а теперь прозрел — вы с ней до невозможности похожи! Она так же как и ты — всегда и все сама. Всю душу из меня вынула! — Ну не всем же женщинам быть кроткими и послушными, — Дени даже нашла в себе силы улыбнуться. — А Аллирия хорошая, не обижай ее. — Да она сама кого хочешь обидит! Все, давай спи. Как он ее укладывал и как поцеловал в лоб, она еще помнила — дальше все расплылось и затихло, она провалилась в глубокий сон. А он вопреки всем ее словам и мыслям о том, какой он весь невероятно легкий — тяжело рухнул на колени, неловким каким-то, нетипичным совсем для него жестом, взял ее за руку, нащупал губами пульс на запястье, закрыл глаза и долго еще так сидел совершенно неподвижный, весь растворившись в биении ее жизни. Когда первые проблески заката окрасили небо золотистыми сполохами, наконец ожил, осторожно отпустил ее руку, легко поднялся на ноги, склонился, поцеловал ее спящую и вышел из комнаты, пытаясь на ходу расплести и распутать, пребывающие в жутком беспорядке, волосы. Проснулась она среди острых лунных лучей. Первое что почувствовала — боль в горле ушла совсем, почти не беспокоила глубокая царапина на спине и совершенно точно больше не преследовал ни один кошмар, ни одно видение не пыталось даже подкрасться. Не открывая глаз, провела рукой рядом с собой — никого. Одна. Дени сразу и резко распахнула глаза, садясь на постели и чутко прислушиваясь — снизу раздался тихий плеск воды, она втянула свежий ночной воздух и сразу же уловила тот единственный запах, который сидел на нем как влитой, как часть и продолжение его самого — прохладный, сухой, пряный, какой-то наркотический совершенно, иногда и правда казалось, что привыкание вызывает. — Вот не клевещи ты на флакон, в котором просто намешали всякого. Привыкание у тебя вызывает исключительно Герольд Дейн и будет вызывать, хоть фиалками его полей, хоть ромашками и даже если его в крови и в грязи вывалять — ты все равно запрыгнешь на него без раздумий, — прозвучал у нее в ушах насмешливый голос Яры. Она улыбнулась и вскочила с постели, как всегда даже не подумав чем-то себя прикрыть и покинула комнату, сбежала по винтовой лестнице вниз, мимо узких окон, через которые лился яркий лунный свет — до полнолуния был один день. Там внизу, откуда доносился плеск воды и этот узнаваемый аромат, помимо лунного света, все было залито еще и золотистым сиянием свечей, расставленных как всегда на полу в хаотичном порядке. Дени замерла в дверях и прищурившись смотрела на него — он ее конечно же уже ждал. Пока она не проснулась, он наверняка как всегда чуть не с головой ушел под воду и раскинув руки, замер, почти спящей рептилией, а когда услышал ее шаги, сразу же ожил, с громком всплеском перевернулся и облокотился на мозаичный край, уложив подбородок на скрещенные руки и теперь вот смотрел на нее, насмешливо выгибая бровь и улыбаясь как обычно уголком рта. — Проснулась? — Проснулась. — Как себя чувствуешь? Она вскинула руки над головой, приподнялась на носочках и протанцевала между свечей, не задев при этом ни одну — язычки пламени немедленно взметнулись выше и все к ней потянулись. — Вижу, что хорошо, — он так резко поднялся из воды, что Дени вздрогнула и замерла. Вода разлилась по полу, сбила и с шипением загасила несколько свечей, ручейки сбегали по сияющему в мягком освещении телу, по золотистой коже, по волосам — смотреть на него такого можно было бесконечно. Прекрасен как изначальная тьма, уже не в первый раз пришло ей на ум сравнение. Шагнула к нему, подняла лицо навстречу поцелую, прикрыв глаза — не стал целовать в губы, вместо этого осторожно поцеловал закрытые веки и прижал к себе, мягко обнимая за плечи. Она прижалась щекой к его груди и слушала ровное и сильное сердцебиение — самый драгоценный в мире звук и один из немногих, ради которых стоило попытаться сохранить и исправить тот мир, который есть, а не просто все разнести и сотворить заново. Молчал. Ждал, пока она соберется с духом и сама заговорит. Дени вздохнула, прижалась к нему теснее и начала: — Я сделала то, что собиралась и то, чего никто не ждет. Мне это далось тяжелее, чем я думала. Ну и пару незаметных глупостей по пути натворила… и по тебе соскучилась ужасно. — Ну в этом я не сомневался, — она не видела его улыбку, зато прекрасно ее слышала, с ним всегда так — можно было не глядя, по голосу определить выражение лица и безошибочно считать любую эмоцию. Конечно если знать достаточно хорошо его настоящего, чем могли похвастаться немногие. И только те самые немногие и смогли бы понять, что сказанное относилось к ее признанию в сделанных глупостях, а вовсе не в ее по нему скуке, как могло показаться. — Дени, посмотри на меня, — мягко и вкрадчиво попросил он и от этой мягкости в его голосе у нее по спине немедленно пробежали мурашки — сейчас скажет все что думает. И она выслушает покорно и безропотно, потому что заслужила, потому что ему досталось в итоге сильнее всех, а он уж точно ничем не заслуживал эту дикую нервотрепку, что обрушилась на его голову по ее милости. Она послушно от него отстранилась, хоть и не хотелось совершенно, сложила руки перед собой в молитвенном жесте, хлопнула пару раз пушистыми ресницами и наконец посмотрела ему в глаза. Он только покачал на все это головой, с трудом сдерживая смех. Ну да, она знала, что это все с ним не сработает и собственно она и не рассчитывала, скорее это для себя самой было. — Сама невинность, — прокомментировал он этот короткий спектакль, — но не верю, так что слушать придется. Ты, сердце мое, можешь творить все, что хочешь. Ты можешь кого угодно мучить и убивать, но не смей делать это с собой. Не смей себя мучить. Хватит тебе уже боли! Всех твоих целей можно достичь и другими путями. Надо будет — весь мир перевернем и отыщем их. Прекрати уже лезть в самое пекло, так словно больше некому кроме тебя туда влезть. Потому что есть кому. Ты меня услышала? Все это было произнесено серьезно и с таким взглядом, что Дени совсем дар речи утратила и смогла только молча кивнуть. — Вот и хорошо, — он наконец улыбнулся и притянул ее к себе, снова обнимая, а в завораживающую глубину фиолетовых глаз вернулись привычные отблески темного пламени, — а если ты все-таки опять вытворишь нечто подобное, я тебе клянусь, что возьму плетку и использую по прямому назначению. Ну раз уж тебе так хочется страдать. Уверен правда, что тебе не понравится — будет больно и обидно, со слезами, криками и последующей истерикой, зато желание страдать сразу исчезнет! А потом… — тут он что-то едва слышно прошептал ей на ухо и закончил с сияющей улыбкой, — а после ты меня убьешь. — Согласна, — она наконец выдохнула и отпустила, терзающее ее с самого пробуждения чувство вины. — И я тебя не убью. — Ну тогда и без плетки попробуем обойтись, м? — Попробуем… все, что ты захочешь, — мурлыкнула она, оглаживая его по бедру и внезапно от души звонко и сильно хлопнула его по упругой ягодице, так что сразу вспыхнул розовый отпечаток от ладони на коже — давно хотелось на самом деле. Смеющиеся глаза напротив прищурились в ответ на это и в следующую секунду мир перевернулся — он одним движением забросил ее себе на плечо, так что волосы роскошной серебристой волной рассыпались и достали до пола. А он еще цапнул зубами за бедро чувствительно, оставив на молочно-белой коже яркий розовый след. Дени что-то негодующе пискнула на такое обращение, затрепыхалась и… передумала, успокоилась, обмякла и покорно повисла у него на плече, смирившись с таким способом передвижения. Так он и поднялся с ней по лестнице, туда, где она проснулась в лунных лучах. Сбросил на постель и сам упал рядом, покрывая ее всю легкими поцелуями. Кожу опалило жаркое дыхание и вкрадчивый шепот, с едва уловимой вопросительной интонацией, прошелестел у нее над ухом: — Побудь хорошей девочкой и полежи спокойно. Очень спокойно, — с нажимом на последние два слова. Дыхание перехватило. Дени прикрыла глаза. Выдохнула. На эту игру надо настроиться, не всегда она уместна и не всегда возможна — слишком ярко, слишком опасно и слишком сладко и остро будоражила она все чувства, чтобы отказаться. Именно по причине запредельной обостренности всех чувств они и возвращались снова и снова к этому безумию. Вот и сейчас она кивнула, соглашаясь. Его губы прикасались едва ощутимо, сцеловывая ее прерывистое дыхание, успокаивая. Легкий поцелуй прервался и к ее приоткрытым губам прижался холодный металл. Лезвие проскользило чуть вниз, по уголку рта и вернулось на прежнее место. — Поцелуй его, — не шепот даже, скорее мысль, переброшенная из одной головы в другую, — давай… вот так. Еще раз — не так нежно. Теперь оближи… умница. Острие исчезло, сменилось теплыми губами и нежным коротким поцелуем. Прохладная острая сталь проскользила уже по горлу, перешла на ключицы, очертила изгиб плеча и поползла дальше по руке — от плеча к запястью. На внутреннем сгибе локтя острие дрогнуло, укололо, выбивая из нее громкий вздох и каплю крови — его губы сразу накрыли место прокола, язык скользнул по коже, слизывая кровь. Лезвие медленно поползло дальше — к запястью и там все повторилось: укол, капля крови, ее вздох и язык, облизывающий кровь. Путь лезвия по телу отмечался тонкой розовой линией от нажима и ни капли крови, кроме тех двух — в этом и была суть. После всех блужданий металл добрался до внутренней стороны бедра и прочертил уверенно розовую линию уже там, вместе с этим по ее нижним губам прошелся горячий язык, раскрывая ее и слизывая влагу и остановился в самой чувствительной точке, лаская сначала медленно, потом быстрее, ярче, сильнее… язык сменился холодной сталью, гладкая поверхность остро заточенного тонкого лезвия прижалась и замерла. Замерла и Дени — с этой секунды она даже дышит без движения, воздух сам собой затекает в легкие и сам их покидает. Если она непроизвольно дернется или у него дрогнет рука… но его рука тверда и не сорвалась ни разу, поэтому она тоже не двигается, превращаясь вся в неподвижную, туго натянутую струну, по которой бежит яркой искрой импульс даже не наслаждения, а того ощущения для которого еще не придумано слов в человеческом языке. В такие моменты все ее чувства обостряются, невероятно сужаясь и сводятся к двум вещам — той точке ее тела, где прижимается лезвие ножа и к его взгляду, который она не видит, а чувствует. Он не просто наблюдает за ней — он всю ее сейчас видит и ощущает как себя, улавливает даже самые крохотные импульсы, именно потому и может вот так водить ее по самому краю пропасти, оскаленной острыми лезвиями — ведет ее ровно до той самой точки, с которой она сорвется и полетит вниз, чтобы поймать и не дать упасть. А острие ползет медленно с легким нажимом вокруг клитора, обводит и уползает неспешно ниже и глубже. У самого входа в давно уже горячее и влажное лоно острие замирает, слегка кольнув — Дени тоже замирает, хотя казалось бы куда уж еще более неподвижно? Глаза у нее распахнуты широко, никакой необходимости нет держать их закрытыми и так все заволокло бездонной тьмой и сверкающими звездами в этой тьме. Тонкое лезвие медленно проскальзывает в нее — неглубоко. Замирает, двигается обратно — и снова вползает в нее. Острый бездушный металл скользит по доверчиво открытой уязвимой плоти, ровно до первой неконтролируемой пульсации мышц — он всегда безошибочно ловит этот момент. Острие выскальзывает из нее, кинжал переворачивается в его руках и он вгоняет в нее уже сильно и резко чуть изогнутую рукоять, покрытую искусно выкованным узором, имитирующем змеиную чешую, язык почти сразу же скользит по клитору, оглаживает медленно один раз и начинает ласкать уже сильнее — это сочетание взрывает ее изнутри всего через несколько секунд, ее подбрасывает в его руках, а с губ наконец срывается стон. Все как и всегда — она срывается и падает, а он успевает подхватить в последний момент. Назвать это оргазмом нельзя — это смерть. Маленькая, сладкая, дикая и прекрасная, после которой она возвращается в мир, оставляя все лишнее там, за гранью. Ее мышцы внутри сжимались и пульсировали, она чувствовала наверное каждую выкованную чешуйку, но угол восприятия уже сменился и от предмета внутри хотелось избавиться, он уже перестал быть источником наслаждения и стал неприятен. Она постаралась хоть немного выровнять дыхание и… говорить ничего не потребовалось, он осторожно потянул кинжал и в следующее мгновение он уже звякнул глухо, отброшенный в сторону. После он наконец расслабился и рухнул на постель рядом с ней. Дыхание было тяжелым и прерывистым, по всему телу пробегала дрожь и конечно же он был в состоянии дикого совершенно перевозбуждения. Дени отбросила волосы за спину, приподнялась и мягко, но настойчиво перевернула его на спину, сильно, с нажимом провела ладонями по его рукам — от плеч и до самых запястий, заставляя дрожащие от напряжения мышцы расслабиться, успокоиться. Он почти сразу же отреагировал, выдохнул и весь под ее руками стал податливым и послушным, словно это и не он тут минуту назад все полностью держал под контролем. Теперь он весь сладко изогнулся с томными вздохами и стонами под прикосновениями ее губ — остановиться она уже не могла, хотелось зацеловать, заласкать, облизать всего. Она скользила языком по горячей коже, прикусывала, целовала, начиная от ямки между ключицами спускалась все ниже и ниже — по груди, по солнечному сплетению, по кубикам пресса и еще ниже и ниже, пока не добралась наконец до твердого, чуть подрагивающего от возбуждения члена. Сначала провела языком от головки до основания, вернулась, так же лаская языком и мягко обняла губами, чуть сжала и поскользила вниз, вбирая его в себя — глубже и глубже. Остановилась на секунду, расслабляя горло и пропустила еще глубже, сжала стенки горла вокруг головки, обхватывая совсем плотно и простонала, создавая легкую вибрацию. Отпустила и поскользила губами вверх, после вернулась, потом снова вверх и так снова и снова, постепенно ускоряясь. Герольд уже давно весь растворился в ней, в том что она делала и давно уже стонал в голос, кусал губы, запрокидывая голову и вскидывая бедра навстречу ее губам. Она могла бы наверное так ласкать его вечность, чтобы получать такую вот откровенную и яркую реакцию. Живую. Когда он приподнялся на локте и встретился с ней глазами — она вздрогнула. Глаза у него были абсолютно черными — расширившийся зрачок и намека на радужку не оставил и этот пугающий, завораживающий взгляд разогнал по ее телу новую волну обжигающего желания. Она почувствовала на затылке его руку и поддалась ей, раскрывая снова губы навстречу его члену, обхватывая его, облизывая и снова пропуская в горло… наконец он сорвался со стона уже на крик, переходящий в рычание и упал обессиленной куклой на спину. Дени тоже откатилась от него, тяжело дыша чуть приоткрытым ртом и чувствуя на губах вкус его семени. При первой же попытке подняться, она была крепко перехвачена поперек талии и прижата спиной к тяжело вздымающейся груди. — Далеко собралась? — жарко выдохнул ей в шею. — Не наигрался? — она и сама не знала, откуда взялись силы на эту заигрывающую интонацию. — Я тобой никогда не наиграюсь, — гибкие пальцы несильно сжали ее горло, заставляя запрокинуть голову и он провел языком по ее губам, слизывая свой вкус. Такие сухие, застывшие, утратившие гибкость — тронь чуть покрепче и сломаются. А когда-то оплетали здесь все живыми вьющимися побегами, создавали густую тень и радовали глаз цветом… каким интересно? Дени потрогала осторожно высохшие ветви, с все еще острыми шипами, оплетающие высокие арочные проемы узкой открытой веранды. — Разговариваешь с мертвыми розами? — послышалось из комнаты. — Размышляю о цикличности жизни и смерти, — отозвалась она. — Какого они были цвета? — Тревожного и ядовитого. — Желтые… а почему не убирают сухие ветви? — она наконец вернулась обратно и взору ее предстал Герольд, разнеженным и томным хищником, раскинувшийся на постели. — Я не разрешаю. Нравится смотреть на них. На живые никогда не смотрел, а к мертвым взгляд сам притягивается. — Эстетика смерти и напоминание. — Именно. Краткость, хрупкость и внезапность. — И красота, которая уже не вернется. Бедные розы… — она сказала это и замерла, словно ею же самой произнесенные слова напугали ее. Она немедленно отогнала тень необъяснимой тревоги и прекратила этот разговор самым простым способом — пересекла разделяющее их пространство и скользнула к нему в объятия. У него были совершенно роскошные волосы, с которыми он особенного ничего и никогда не делал, более того — относился к ним порой совершенно наплевательски, забывая расчесать, позволяя им тем самым жутко спутываться, для удобства мог переплести и так забыть надолго, а иногда хотелось всерьез его спросить что и где он подметал своей восхитительной гривой. И казалось бы при таком варварском обращении в сочетании с длиной ниже лопаток, волосы эти должны были давно вид иметь самый печальный, но ничего подобного — стоило их промыть, распутать, причесать и тяжелые шелковистые пряди снова рассыпались по его плечам сияющим совершенством. И вот сейчас Дени пропускала между пальцев эту красоту, сплетала, распускала и снова сплетала гладкие послушные пряди и никак не могла с ними наиграться, Герольд все это терпел вполне спокойно, лежал на животе, уложив голову на скрещенные руки, жмурил глаза, скрывая за ресницами лукавые искры. Разговор у них начался уже давно и вертелся вокруг того, что приключилось с ней на Севере и доставило им обоим столько переживаний. Ни до чего договориться у них не получалось, слишком мало было известно им обоим и о старых богах и о чардревах и о Севере, а по всему выходило, что ключик надо искать именно там. И как его искать, если на сам Север лучше не лезть ни под каким видом, было решительно непонятно. — Загадка без разгадки, — вскипала она и злилась как и всегда, когда что-то не получалось. — Разгадаем, — как всегда беспечно отозвался Герольд, — скажи мне лучше, тебе так обязательно сбегать от меня сейчас? — Я бы не сбегала вообще, но я и так бросила там все и всех на Яру, а сама тут с тобой сижу уже вторую неделю. Если еще и Джона на нее свалю… да и не сделает она при всем желании того, что нужно. — Он при встрече так и не понял ничего, да? — голос прозвучал насмешливо и вместе с тем странно сочувственно. — Нет, все так же слеп, — она склонилась к нему и поцеловала свежие царапины на плече, он в ответ, то ли на это легкое прикосновение то ли на ее слова, сразу же перевернулся и сел, глядя заинтересованно ей в глаза. — Увы, другой крови дракона у меня нет, — развела она руками, отвечая на незаданный вопрос. — Так что завтра я на Драконий Камень. — Значит встретимся уже в Просторе, а сейчас иди ко мне, — прошептал он, обнимая ее. Умирающие уже лучи закатного солнца напоследок осветили их, мазнули золотистыми бликами по светлым волосам, выхватили из надвигающейся жаркой темноты сплетения рук и исчезли вместе с первым негромким стоном. Тьма окутывала их, обволакивала и в этой тьме, обозначая разветвления артерий, вен и капилляров, по всему ее телу мерцала едва заметная огненная пульсация.