***
Сейчас я вам задам вопрос, который, пожалуй, не задаст больше никто. И заявляю без тени сомнения — мне интересно услышать мнение со стороны. Ваши предположения, как ведет себя двенадцатилетний мальчик, который понял, что остался у ворот неизвестного гигантского храма совершенно один? Который не просто ушами услышал, а и сердцем почувствовал, как фигура отца — единственная знакомая во всей округе — отдаляется все дальше и дальше, шагает вниз по знаменитой лестнице и постепенно становится едва заметной точкой, движущейся по извилистому подножью горы по каменной дороге в город. Не знаете? А я знаю. К несчастью, знаю такого мальчика… Почему именно Нефритовый дворец, черт тебя побрал?! Он что, так похож на приют, что ты не удержался от соблазна и оставил меня прямо у ворот? Неужели действительно стоило пройти тысячу миль и примерно такое же количество ступеней только ради того, чтобы просто усадить меня на самую верхнюю? Не понимаю, я настолько мешал тебе дышать? Настолько у тебя узкое горло? Чтобы было понятнее, я расскажу вам историю. Историю об этом самом мальчике, обладающем в самом деле мерзопакостным характером и именем для стандартов китайского общества отнюдь нетипичным. И нет, вы не услышите полюбившихся вам: «Давным-давно, в славном портовом городе под ясным солнцем…», нет. Потому что так начинаются сказки. А то, что собираюсь поведать я, вовсе не похоже на сказку. И мальчик, о котором пойдет речь, со мной согласится. Его жизнь, начиная с рождения, перестала походить на сказку. Даже если он думал иначе.Я остался один. Один, слышишь меня? И никто, кроме тебя, не несет за это ответственность.
Он долгие годы путешествовал с отцом. И во время пути слышал совсем другие объяснения тому, почему они тащатся аж в долину Мира, провинцию Хэнань, когда сами находятся в тысячах ли, в провинции по соседству — Шэньси. Что бы ни было сказано, мальчик слепо верил всему, что бормотал в хмелю отец, хотя и выбирать ему особо не приходилось. Он был уверен, что это обыденный поход за деньгами и едой, и нечего пугаться, находясь на абсолютно незнакомой территории. Но мальчик и представить не мог, как ошибался. Не удивительно, ведь он был всего лишь ребенком. Я был всего лишь ребенком. И мой здравый смысл побеждали лишь недоумение и ощущение предательства. Я не пойму вот чего… Я тебе не нужен? Совсем не нужен? Тебе, отец, так сильно хотелось от меня избавиться, что ты выбрал самый длинный путь исполнения желания? Конечно, весьма хитро оставить своего единственного сына, которому всего двенадцать лет, на другом конце Китая, чтобы тот не смог вернуться домой ни под каким предлогом. В таком случае, поздравляю. Ты своего добился. Дорогу обратно я так и не осмелился отыскать. Но я благодарен тебе хотя бы за то, что додумался выбросить меня там, где мы не успели прославиться, как бандиты и пьяницы. При таком раскладе у меня появились шансы дожить хотя бы до тринадцати. Отрывки письма, что вы видите… Я писал его, не проронив ни слезы, но выцарапывая на полотне иероглифы с такой злостью и силой, что их слабые очертания до сих пор, если постараться, можно найти на поверхности того самого стола. Да, все эти слова принадлежат мне. И прошли годы жизни во дворце, годы обучения грамоте, прежде чем каждая мысль обиженного двенадцатилетнего ребенка, которого жизнь вынудила начать все заново, была перенесена на бумагу. Письмо отцу я, кстати, так и не отправил. Оставил в ящике, надеясь больше никогда не перечитывать и не вспоминать. Не из стыда. Просто не вижу в этом смысла. Что я тебе, отец, такого сделал, что ты решился на такой шаг, мне непонятно до сих пор, хотя мне уже далеко не двенадцать лет и я, так сложилось, уже ознакомился с обстоятельствами, с которыми ты в тот день столкнулся. Ситуация правда сложная и противоречивая, но бросать своего ребенка, толком не убедившись, что ему точно помогут… Представляю, как болела твоя несчастная, нездоровая и проспиртованная голова, когда ты пытался придумать очередные бредни, чтобы сказать мне на прощание. Как жаль, что их я так и не услышал в тот вечер.***
Скажу вам сразу, что своего отца я никогда не понимал — это было выше моих возможностей. Его абсурдная любовь к выпивке научила меня быть в перманентном напряжении даже во сне. Но больше водки отец любил сходить с ума. На моей детской памяти когда-то хранилась не одна тысяча несуществующих слов, порожденных его языком забавы ради. И данное своеобразное отцовское увлечение всегда заставляло меня лишний раз избежать с ним беседы о чем-либо, потому что после такого рода досуга я по традиции тратил оставшийся день рядом с книгами, чтобы найти ответы на вопросы, а в будущем не выглядеть таким же полным идиотом, как он. Прискорбно, но в пять лет я не имел роскоши в виде более умного собеседника, и я не мог спросить у кого-то про синеву неба и наборы звуков, которые ежедневно вываливались из пьяного отцовского рта, поэтому, мне чуть ли не с пеленочного возраста пришлось привыкать разбираться с препятствиями самостоятельно, пусть даже если это такая мелочь, как поиск в словаре иероглифов, которыми, как оказывалось в итоге, наш язык не был наделен. Я привел вам один пример из тысячи. И таким образом я вырос чертовски самостоятельным парнем, это правда. Но сколько бы книг я не вычитывал, я не становился достаточно умен, чтобы познать принцип работы отцовского мозга. До сих пор неизвестно, как ему хватало фантазии придумывать каждый раз разное и делать это с таким напыщенным видом, что у меня порой предательски чесался язык ляпнуть ему что-то более нелепое в ответ. Единственная с этого всего польза после самостоятельности — я очень рано обучился чтению и письму. Лишь заимев огромный багаж слов, я мог спасаться от натиска отцовских изложений и не сходить с ума весь период странствий и жизни кочевника. Но все эти моменты, по сравнению с его коронными забавами, очень скоро стали сущими пустяками. Какой бы ни была тягостной жизнь бездомных, подобным нам, мой отец буквально через день находил время, чтобы напугать меня своей очередной смертельной болезнью (выдуманной, конечно же) или разыграть самым изощренным способом. Это ведь куда важнее поиска работы и крыши над головой. Ни будь я таким наивным и привязанным, разоблачение настигало бы его быстрее и чаще. Одна из подобных шуток когда-то зашла настолько далеко, что я серьезно повредил правую ногу, когда убегал от так называемых ловцов контрабандистов (частично мы ими являлись), в чьей засаде прямо на соседней улице он меня намеренно убедил. Само собой вышло, что мой седьмой день рождения в жизни пришлось праздновать лежа на кровати. Я две недели не разговаривал с ним и нагло получал от этого удовольствие. Но кто сказал, что отца это хоть немного огорчало или останавливало. Он без зазрения совести умудрялся подшучивать надо мной и дальше, подливая в лечебные травяные чаи — ром и другое несъедобное для меня на тот момент питье, к тому же до отвращения дешевое. Где он только брал эту отраву, спрашивается, если у нас были вечные проблемы с элементарным: продуктами питания и средствами гигиены. Когда я малость подрос и набрался достаточно смелости и наглости высказать отцу все, что накипело, тот даже не стал меня слушать, не то что отвлекаться от беседы с друзьями, не сильно перегнавших его по уровню деградации. На следующий день я проснулся не в нашем убежище, а посреди улицы на рынке. Мне было лет восемь. Этим поступком отец в очередной раз показал мне, что менять свой способ повеселиться совсем не собирается. Ему крупно повезло, в детстве я мало что понимал о нашем образе жизни и причине, по которой нам довелось покинуть родной хребет Башань. Но я вырос. И вырос очень скоро. Как бы там ни было, но до моего появления в Нефритовом дворце мы редко ссорились по-настоящему — в силу того же моего малолетнего возраста и потребности в родительской заботе (да, я искренне считал поведение отца заботой). В нужный момент отец оказывался рядом, хотя, возможно, меня просто обманывает память. Ясно я помню лишь то, что миг мимолетных объятий для маленького меня ни на что нельзя было променять. Будучи воспоминаниями, они верно согревали мое детское, битое судьбой и горем сердце, пока я медленно обживался в новой среде и со слезами на глазах привыкал к новому обществу. Как бы ни было жутко, я продолжал, несмотря на расстояние между нами, чувствовать присутствие и переживание отца, пусть сейчас я и понимаю, что это было больше механизмом детского самовнушения. А объятия, я думаю, все же были ненастоящими. Скорее всего, мое плечо просто было единственным, что попадалось отцу под руку в момент, когда нужно было на что-то опереться и опустошить желудок. Отрава, которая лилась рекой днем и ночью, периодами давала о себе знать…***