я, ты, мы

Яркими вспышками перед глазами искрятся радужные фейерверки пайеток, блесток, глиттера. Донхек вдыхает дурманящие разум пары косяка, купленного в подворотне возле клуба, и отправляется прямо в танцующую толпу — точно настоящее живое море из людей, двигающихся тело к телу. Кожа липкая от пота, губы сушит, а в голове – настоящая каша. Донхеку нравится, когда в голове каша, потому что тогда не остается никакого места там для мыслей, переживаний, страданий, сожалений, коих у Донхека в жизни и так предостаточно. Новых испытывать – хотя бы в эту ночь – он совсем не хочет. Может, просто боится, что сломается. Потому что иногда чувствует, что становится жутко хрупким. А вся его жизнь – огромный пыхтящий поезд, несущийся на безумной скорости ему навстречу. И как только они столкнутся друг с другом, то Донхек рассыплется песком, разлетится щебнем словно Донхека этого и не было никогда. Просто мираж, проекция тысячи разумов. А Донхеку только и остается, что смиренно ждать, хоть целую вечность, пока этот поезд с неимоверной силой врежется в него. Донхек теряется в тысяче ночей среди миллионов людей и чувствует себя хотя бы немного счастливым. Потому что, как бы это не было иронично, не чувствует ровным счетом ничего. Кто-то этого «ничего» жутко боится – Донхек на самом деле тоже когда-то боялся – но это настоящее благословение. Потому что нет ни саднящей боли, ни слез, ни бессмысленного существования. Только сплошная эйфория, когда дни незаметно перетекают в другие бессонными прокуренными ночами. Когда границы между кадрами его бессмысленной жизни стираются. Когда Донхек забывает даже собственное имя. Тогда он становится частью огромного неонового океана, сверкающего в полумраке клуба флуоресцентными красками. Донхек с незнакомцами – телом к телу, щека к щеке, губами к губам. Смазано, быстро, спонтанно, безвкусно. Донхек пытается уловить ритм, но музыка только бьет по ушам, не позволяя разобрать ни мелодии, ни слов. У него, кажется, кружится голова, и картинка перед глазами такая сюрреалистичная, яркая: то расплывчатая, то четкая-четкая. И тело такое легкое, и мыслей нет никаких. Донхек, кажется, в раю. Но краткая эйфория оканчивается в тот момент, когда Донхек замечает среди неоновых огней и бесконечных незнакомых лиц чье-то столь знакомое, от которого у Донхека в миг стынут все внутренности, скручиваются в один тугой узел и заставляют бежать без оглядки. Словно вот только что он надкусил запретный плод, и Донхека наконец-то настигла заслуженная божественная кара. Донхек узнает в нем Минхена, который уже через несколько отрывистых мгновений тянет его куда-то в сторону — подальше от живого душащего океана, в котором Донхек намеренно тонет, пытаясь забыться. Яркими полосами рассекаются кадры перед глазами Донхека. Минхен, тянущий его за руку, будто в слоумо. Иногда взволнованно оборачивается, наверное, боится, что Донхек отпустит его руку или просто не может дождаться, когда сможет вновь разбить ему то ли губу, то ли сердце. Донхек еле поспевает за чужими быстрыми шагами, спотыкается на ступеньках, хватается за чужую руку. Пока их не встречает свежий уличный воздух, который из-за контраста температур теперь жалит кожу холодом, немного отрезвляет. Минхен отпускает чужую руку и идет дальше, а Донхек почему-то инстинктивно не убегает, а следует за ним – в какой-то темный сырой переулок. Безвольно плетется следом будто у него нет другого выбора, будто вся его жизнь сводится к этому одному-единственному моменту. Донхек встречается с чужим пронзительным молчаливым взглядом и опускает глаза в пол, всем телом прижимается к кирпичной стене, будто в любой момент на него нападут и разорвут на маленькие части. Но Минхен не спешит нападать: он курит сигарету, рассматривая Донхека с ног до головы. Прожигает этим своим взглядом Донхека, как бумагу окурком. Испепеляет. Минхен рассматривает донхеково исколотое предплечье, виднеющееся из-под безразмерной футболки, и цокает языком. Донхек замечает, куда тот глядит и прикрывает истерзанный кусочек кожи тканью, собственной ладонью. – Ты опять? – звучит почти как угроза. Минхен подходит вплотную, и дышать Донхеку становится в сотни тысяч раз сложнее, несмотря на то, что и до этого с трудом мог сделать вдох. Минхен так близко, что протяни Донхек рук чуть вперед, то уткнулся бы в чужое тело. Донхек хочет прикоснуться, но не может себе этого позволить – не сейчас. Минхен бросает окурок куда-то в сторону и вновь смотрит на Донхека, но уже совсем не так по-ледяному, а скорее с каким-то снисхождением, почти что жалостью. Капельки пота, застывшие на висках Минхена, похожи на драгоценные камни, переливающиеся в свете неоновых вывесок ближайших круглосуточных магазинчиков. Донхек как зачарованный следит за тем, как они сбегают все ниже: по острым скулам, на которых застыли ссадины от чужих тяжелых кулаков, по подбородку, по шее, к выпирающему кадыку и следом к ключицам. Дальше Донхек теряется, потому что туман в сознании немного рассеивается. И он становится на еще один шаг ближе к реальности. Донхек боится реальности. Потому что она страшная. Потому что в ней этот чертов Минхен. Поэтому он убивает себя самостоятельно скрученными косяками, таблетками, запитыми дешевым виски, похожим на вкус скорее на мочу. По цвету, подмечает Донхек, тоже похожим. Может быть, Минхен его наконец-то убьет, чтобы не мучился, как подбитая шавка? Но перед этим Донхек хочет насладиться, потому что изголодался по Минхену; хочет в последний раз почувствовать, что живой, что у него бьется сердце, что ему все еще больно физически, а не только душевно. Потому Донхек пальцами тянет Минхена на себя за его металлическую цепочку, ловит воздух губами словно в последний раз и затем целует его сквозь дымку неоновых огней, притупившихся чувств и невыносимой горечи. Может быть, эта горечь просто из-за незаживших ран на губах Минхена, или же она просто-напросто застыла на донхековых вечной скорбью? Чужие крепкие руки блуждают по телу Донхека, задевая чувствительную кожу. Минхен целует, прикусывает, томно дышит ему губы, в шею. Медленно убивает, оставляя синяки на коже, сдавливая сильными руками слишком крепко чужие тонкие запястья. Пускай Донхек и старался забыть Минхена изо всех сил, но его собственное тело не забывает, отвечая на каждое чужое прикосновение легкой дрожью. Жалеет ли Донхек? Может быть, совсем немного. Настолько немного, что одного косяка хватает, чтобы Донхека начала пробирать до костей ненависть к самому себе. «Я хочу любить, но не хочу чувствовать эту раздирающую боль». Но иначе в их случае быть не может. В их случае все сводится к кровавым подтекам, разбитым костяшкам, искусанным губам. Постоянным нервам и разбитой посуде. Но Донхек по-другому свою жизнь уже представить не может, потому что Минхен – его спасение, искупление, второе пришествие. Как только он уходит, Донхеку становится невыносимо существовать. Наверное, это зависимость. Донхек, кажется, в аду. Металлический привкус на губах, кончике языка. Слезы, сдавливающие горло, не дающие дышать. Донхек хватается за кирпичные стены, царапает их поломанными ногтями, сдирая кожу на кончиках пальцев до крови. Но под напором поцелуев и сожалений дышать не получается. Донхек задыхается. И очень рад, что сможет наконец-то спокойно умереть. Умереть вот так – в руках Минхена. Донхек, кажется, сделал огромную ошибку, полюбив Минхена. Наверное, он никогда прежде так сильно не ошибался в своей жизни. Но это была его лучшая ошибка. — Я тебя люблю, — произносит Донхек на выдохе, когда Минхен целует ему кожу на шее, оставляя расцветающие пурпуром отметки. Минхен вздрагивает так, будто боится этих слов, будто он сам совершил роковую ошибку. — Ты не мыслишь трезво, — отталкивает Донхека Минхен почти сразу. Отталкивает так же грубо и резко, как и всегда прежде. Так, чтобы Донхек больше к нему ничего не чувствовал; так, чтобы даже не вспоминал. Но Донхек всегда продолжает чувствовать и помнить. Это его наказание — вечная скорбь. Минхен больше не смотрит на Донхека, прикусывает собственную губу до крови и тяжело дышит, пытаясь успокоиться. Он матерится, и слова его эхом отражаются от кирпичных стен, застревают в голове у Донхека скрипучим шумом. И отчего-то заставляют его проливать слезы вперемешку с глиттером на веках. — Почему ты всегда меня отталкиваешь? — почти кричит Донхек, всхлипывая. Он подходит ближе к Минхену, прикасается, льнет к нему. Но тот его вновь отталкивает, вновь больно бьет, вновь разбивает на крохотные кусочки, которые никто в мире не способен вновь собрать в одно целое. — Потому что ты зависим, — отвечает Минхен совсем как неживой, металлический механизм. — Ты живешь в другом мире. Эти слова бьют еще больнее, вонзаются ножами Донхеку в грудь и вспарывают, обнажая сердце – расколотое на части. Донхек сползает вниз по стене, всхлипывая, по щекам его текут горькие слезы, прожигающие кожу своей едкостью. Донхек задыхается вновь, пока Минхен уходит все дальше и дальше, теряясь в темноте и неоновых цветах, искрах вечера, переулках пугающего города. — Просто это ты, кто сделал меня таким, Минхен, — шепчет он бессильно, ударяясь головой о кирпичную стену, после бьется еще раз – с большей силой, и еще раз, и еще раз, и еще. Но ничего не чувствует. Ровным счетом ничего, кроме этой разрывающей изнутри пустоты, которую ничем не заполнить. — Слышишь, Минхен! Это все ты! — произносит Донхек в попытках докричаться до Минхена, но он уже не услышит. Не сможет услышать. Не сможет понять. Не сможет полюбить.