Answer the call

             

      приходи ко мне звездным канатоходцем,       юным растяпой и менестрелем,       будем вместе смотреть на то, как планеты спеют       и строятся в ряд солдатами перед битвой.       смотри на меня, смущенную и живую,       на сотни планет, межзвездную мостовую —       затяжной молитвой.

             42 часа до.              Лея ловкая, гибкая и стремительная. Обхватывает руками перекладину, подтягивается — десять раз, пятнадцать, двадцать; делает сальто, стойку на руках; цепляется ногами за тросы, перекидывается через себя, а после — спрыгивает на манеж, эффектно кланяется невидимой публике. Сверкают стразы на теннисках, складки юбки взмывают вверх и возвращаются обратно, отражая блики черного, расшитого блестящими розами трико.       Лея усмехается сама себе, снова подходит к висящей трапеции, придерживает раскачивающуюся перекладину. Толчок от земли — и она сидит на тонкой доске, свесив длинные сильные ноги.       В ее грудной клетке — снежные горы с искрящимися вершинами; в голове — солнечный лес; а руки разрисованы планетами и созвездиями. Лея — природная стихия, ураган, цветная лавина; желанное апельсиновое лето. Тоньше воды, прозрачнее бумаги. Лея — виноградная лоза в легких этого места.       Сегодня ей скучно: репетиции проходят по пятницам, а сейчас только среда. Любимый корд-де-волан занят, привычные качели висят слишком высоко под куполом цирка — и сегодня уже точно не опустятся, — а кольцо и вовсе лежит снятым, но Лею это не останавливает: трапеция свободна — и славно. В конце концов, можно просто посидеть на ней, с интересом глазея по сторонам, наслаждаясь спокойным ранним утром.       Лея задирает острый подбородок и смотрит: там, под серой круглой крышей, на канате вниз головой висит Дороти — вторая эквилибристка, пять лет в цирке, копна рыжих волос и улыбка до ушей, да такая, что аж отсюда чувствуется, за несколько десятков метров. Она туго обхватывает ногами канат, руками выписывая пируэты под неслышную музыку. Без страховки — смелая, бойкая, острая как нож, того и гляди канат треснет, рассыпется, а она так и останется висеть в воздухе. Сумасшедшая.       Лея отпускает одну руку, откидывает голову назад, позволяет той чуть закружиться. Взгляд скользит по бесконечным железным балкам, алым сиденьям и бордовой обивке арены, слух режет короткий мат: в ограниченном пространстве цирка, закрытого со всех сторон, ей хорошо слышно, как жонглеры спорят с антиподистами о результатах вчерашнего бейсбольного матча.       Недалеко от нее Майк — фарфорово-бледный, с вечными темными кругами под глазами — громко просит Шона подстраховать сегодня вечером на канате. Трассировка, монотонно повторяет Майк, очень важна. Я и сам был лонжировщиком много лет…       В цирке господина Леже всегда одинаковое утро: медленное, тягучее, неторопливое. Старик Джо называет Лею «конфеткой»; спустившаяся с небес — буквально — Дороти здоровается, послав воздушный поцелуй; близнецы Марк и Аврелий, перебивая друг друга, хвалятся новым номером. Оба — жокеи, высокие, подтянутые, в темно-зеленых футболках с буквами «А» и «M». Перепутали, конечно же, по секрету говорит ей Марк. Чтобы большой Бо взбесился, зачем же еще?       Лея усмехается в ответ. Никто в здравом уме не станет дразнить Бойля Леже — директора и владельца этого места, низкого, толстого мужчину с кривым носом и рваным шрамом на щеке. Его редко видят, с ним почти не разговаривают: большую часть времени Леже проводит в своем кабинете, устроенном в одной из гримерок. Он много курит, постоянно ругается с кем-то по телефону и забирает себе половину их заработка.       Лея с ним не пересекается — на работу ее принял один из многочисленных помощников директора, в представлениях Леже не участвует, к артистам не выходит. Сидит себе в кресле да кричит в трубку на своем французском.       Ну и черт с ним, думает Лея.       Она может висеть на трапеции вечно — вот так, замерев в пространстве и времени, слившись с тонкой планкой, прилипнув позвонками к боковому тросу. В цирке хорошо, светло и свободно, совсем не так, как дома — в квартире Леи хмуро и темно, словно под потолком идет вечный дождь; будто бы она не в Балтиморе, а в каком-нибудь сером Лондоне, где постоянная серость и пустота.       Потоки теплого утреннего света внезапно замирают — и рассыпаются на тысячи осколков. Звенит утренняя пыль, далеким эхом по цирку разносится девичий смех.       Лея выпрямляется так резко, что тросы скрипят.       У самого выхода на манеж стыдливо прикрывает рот крошечной ладошкой Кэрри Ди — Харли Квинн этого места, непревзойденная звезда эквилибристики, пластиковая кукла с алыми губами и длинными, почти до поясницы, розово-голубыми волосами. Это она всюду первая, это ее лицо смотрит на Лею с афиш и плакатов, до чертиков раздражая. Как и полагается Харли, она рядом с Джокером — раскрашенный и загадочный, тот молча стоит рядом. Джесси-Джокер мало говорит, больше делает или думает, и шрамы на его губах иногда кажутся настоящими.       Мистер Джей с самого утра в своем образе: тускловатый парик с зеленцой, фиолетовый фрак, нарисованные татуировки на худом теле. Прижимает к себе Кэрри: ало-черный костюм арлекина, позолоченное лицо, кроваво-красные губы. Она смеется и утыкается своему Джокеру в плечо, размазывая золото по фиолету. А он терпит, качает головой. Любит же, знает Лея, до кровавых соплей, потому что в цирке — только так, один раз — и навсегда.       От этой парочки у Леи мурашки по коже. Они слишком подходят друг другу, господин Леже наверняка несказанно рад своему счастью: оба безумные, бесстраховочные, парящие, кружащиеся под куполом цирка, забывающие обо всем на свете. Они зажигают софиты, плещутся в славе, поднимают розы с манежа, приносят цирку основную часть дохода; Кэрри не отлипает от Джесси ни на секунду, постоянно держит его за руку, хватается, цепляется так, словно Джокер вот-вот исчезнет, растворится. А ей большего и не надо — только бы пропасть вместе с ним.       Он ведь так на нее смотрит, завистливо думает Лея. Словно весь мир готов положить к ногам Кэрри.       Чертова Барби.       Гребаная Харли.       И вдруг Лея улыбается.       У нее тоже есть друг — таинственный и загадочный, как и полагается. Он называет ее принцессой, звонит каждый вечер и пишет десятки сообщений — каждое с точкой на конце, с витиеватыми выражениями и цитатами великих поэтов. Сообщения больше похожи на письма, и часто у Леи бывает ощущение, что она читает настоящее бумажное письмо, а не чат в онлайн-мессенджере. И всегда после каждой прочитанной строчки она ощущает тянущую боль между ребер, словно сердце грозится разорваться на мелкие лоскутки.       Лея не знает, как выглядит ее друг, но у себя в голове почти сразу придумывает образ: высокий рост, темные растрепанные волосы, тонкие, властные губы. Однажды он упоминает служебную форму — правда, не уточняет какую, — поэтому наверняка у него еще и красивое тело.       Может быть, у него даже есть кубики, хихикает про себя Лея.       Когда она спрашивает, как его можно называть, то получает в ответ только букву. Галочку на бумаге, символ победы, средний балл. Пять, но никак не выше. В пять лет она начала заниматься гимнастикой, в пятнадцать — прошла первые пробы. Пять цифр пароля на телефоне. Пять букв в адресе электронной почты. Пять созвездий, которые она любит больше всего. Пять сообщений, чтобы понять, что она к нему что-то чувствует.       Пятая глава ее любимой книги называется «Удача».       V действительно приносит ей удачу. Становится ее пристанищем, подводной лодкой, Наутилусом; поселяется в сердце, помещая там водородную бомбу; того и гляди дернет за чеку, и Лея свихнется от переполняющих ее чувств.       Иногда она мечтает, что они вместе работают в цирке. Что у них совместный номер, как у Кэрри и ее таинственного Джокера; что они звезды публики, что их лица, скрытые масками, на всех плакатах и афишах города. Любимчики толпы. Первые из первых. Лучшие из лучших.       Она мечтает об этом так сильно, что почти начинает в это верить. Несколько дней уходит на то, чтобы узнать, какие запахи он любит; а после — начать носить в сумке саше из засушенных цветов и трав. Лея подшивает небольшой мягкий квадратик в трико на груди, и теперь ей просто стоит закрыть глаза, чтобы представить его рядом. Вымышленного V из невымышленного мира.       Такого далекого.       От одних мыслей о нем у Леи мурашки — крупные, заставляющие дрожать, сводящие колени и делающие горло треснувшим и сухим. V звонит каждый вечер, ровно в десять тридцать пять, и своим тихим, низким голосом ласково спрашивает, как прошел ее день. Почти шепчет, едва слышно добавляет: я соскучился, принцесса. И Лея тает, растекается по кровати, прикусывает губы и цепляется за реальность, за эти двадцать минут телефонного разговора.       Иногда Лея сомневается в его существовании. Почти убеждает себя, что V — просто дух или призрак, а может, она и вовсе его выдумала, потому что все еще слишком одинока и не приспособлена к жизни. Акробатика забирает у нее самое главное — время на себя саму; поэтому случайное сообщение с неизвестного номера, полученное однажды вечером, выбивает воздух из легких.       Трапецию из-под ног.       Карабин из страховки.       За спиной у Леи твердо стоит бабушка — пожилая, но очень строгая женщина, мечтающая сделать из нее вторую мать. Такую же известную, погребенную под ворохом медалей и кубков. Лея ее и не видела-то почти: мать все время пропадала на соревнованиях; и все, что оставалось от нее — терпкий запах сладких духов. Астрид частенько падала, разбивала локти, пальцы и колени, но никогда не оставалась дома больше чем на час. Уже гораздо позже Лея поняла, что это из-за бабушки: кажется, они совсем не находили общий язык.       Когда Астрид умерла, Лее не было больно. Она даже не плакала, наверное, потому что нельзя плакать по человеку, которого толком не знаешь. Слово «мама» стало для нее серым туманом, кислым дымом прошлого, обрывками цветастых лент, сложенных в картонную коробку.       Бабушка обливалась слезами, винила во всем себя, рвала на себе волосы от горя.       Лея сидела и смотрела в одну точку.       Ей нравилась акробатика — а может, в глубине души она просто надеялась не стать как мама. Поэтому нашла себя не на гигантских стадионах, а на арене небольшого местного цирка. Там, где всегда пахнет сладкой ватой, карамельным попкорном, шерстью животных и — немного — опилками. Там, где огни слепят так, что все вокруг превращается в сплошной поток неонового света, заставляет забыть о прошлом.       Лея быстро училась: трапеция, качели, перекладина и канат; за несколько дней освоила воздушное кольцо — и восторженно закричала, поднявшись под купол. Сольных выступлений у нее нет, но она выходит со всеми в начале и в конце представления на поклоны, и эти несколько минут делают ее по-настоящему счастливой.       А потом появился V — такой загадочный, окутанный сумраком, со всеми этими своими сообщениями, цитатами из Шекспира или Сэвиджа — и забрал ее себе.       Она умоляла его о встрече несколько недель, но V присылал одно и то же: нет, нет, нет. Лея билась об это «нет» как рыба об лед, разбивая руки в кровь и рыдая в ванной, чувствовала себя обманутой и преданной, но все равно упорно поднимала трубку, едва на экране высвечивалась такая желанная галочка.       Отметка в табеле о зачтенном курсе.       Персональная удача.       Осколок ножа.       Она спрыгивает с трапеции и бьет по ней, заставляя перекручиваться. Стальные наконечники деревянной балки отражают ее лицо: узкие губы, чуть раскосые глаза, гладкий пучок светлых волос. Трапеция замирает — Лея останавливает ее рукой, делает вдох и выходит с арены.       Уже почти восемь.       Ей нужно ответить на сообщение.       Лея зависима от V, и когда-нибудь — она точно знает — это ее убьет.