Answer the call

             

      ну, привет.       вот Бог, а я его генерал.       я тебя придирчиво выбирал       и прибрал со всем твоим       барахлишком.       человеческий, весь в прожилочках, минерал.       что-то ты глядишь изумленно слишком.       будто бы       ни разу       не умирал.

             6 часов до.              Кэссиди не любит Балтимор — город кажется ей чересчур сухим и нелепым, словно сделанным из одних только листьев и веток. Все дома в нем напоминают желуди — такие же вытянутые и блестящие снаружи, но совершенно неказистые внутри. Вместо шляпок — громоотводы и солнечные батареи, вместо кожуры — облупленная краска на домах; а все люди — невзрачные отблески покатых граней.       Слишком туманный, чтобы разглядеть кого-то.       Ей снится озеро — каждую ночь, одно и то же, всегда одинаковое: черные лебеди, безупречная гладь, ирис, кувшинки и стрелолист. Красивое озеро, мрачное, на ровной поверхности рассыпаны небесные искры.       Кэссиди его не боится: привыкла, наверное, тысячу раз уже снилось, и еще столько же — будет; чего бояться, не понимает: подумаешь, озеро, в конце концов, не кошмары же, не странные чудовища и не обрывки прошлого.       Всего лишь вода.       Она никогда не была на природе — даже за городом, даже просто в парках; весь ее мир ограничен маршрутами, которые уже давно вызубрены наизусть. Друзья смеются, называют ее консерватором, а Кейси все равно: ей куда проще ходить в одно и то же кафе, чем ездить по всему городу в поисках новых мест. И, кстати говоря, добавляет Кэс, не факт, что там будет вкусно.       Смешно представить, но, живя в нескольких часах езды от Чесапикского залива — одного из самых красивых мест Балтимора, Кэссиди видит его только на фото. Впрочем, как и остальную историческую часть города. Но это неважно. Памятники, музеи, архитектурные сооружения — это все неважно, потому что в голове у Кейси совершенно другие знания. Например, она знает, сколько по времени добираться на машине от Франклин-стрит до Аптона; знает, как быстро нужно бежать из Моррис-Меканик, чтобы добраться до ближайшей патрульной службы; знает, в какой стороне от любого здания находится знаменитая больница Джонса Хопкинса.       Кэссиди действительно знает этот город лучше, чем свои пять пальцев, — со всеми его улочками, скрытыми закоулками и подпольными барами, казино и клубами.       Еще Кэссиди помнит наизусть расписание самых крупных автобусов, расположение полицейских отделений и пожарных частей; а в ее голове маршруты прокладываются быстрее, чем на гугл-картах.       Эти знания Кэссиди носит гордо, словно ордена, — постоянно натирая их до глянцевого блеска, но не кичась и не превознося себя над другими.       Но втайне гордится собой.       Потому что именно от этих сотен золотых вспышек-медалек в ее голове в эту самую минуту может зависеть чья-то жизнь.       Кэссиди живет скромно: у нее нет дорогой машины, гигантских панорамных окон или техники последнего поколения. Но свой дом ей нравится. Второй этаж кирпично-серого дуплекса достался от матери, а участок рядом — пара соток покрытой травой земли — она выкупила позже. Туда отец привез старые садовые качели с навесом, которые так успокаивающе скрипят после тяжелого трудового дня, и тяжелый чугунный фонарь, что висит сейчас над общей дверью.       Кэссиди расшила навес причудливой вышивкой в перерывах на работе, купила пару подушек и толстую пленку, которой накрывает качели в дождь; поставила рядом стол с керосиновой лампой и повесила табличку «частная собственность», окончательно отгораживая свой уголок от внешнего мира.       Часть окон ее этажа выходит на соседский двор: большой бассейн, уютная терраса, электрокамин и огромная решетка для гриля. С соседями — шумными, громкими, но милыми влюбленными — Кэссиди знакома мельком, так, поздоровались-разошлись, но иногда, когда Кейси забирается на подоконник с очередной романтической книжкой, они машут ей.       И тогда она улыбается и машет им в ответ.       Сердце Кэссиди сжимается, когда она смотрит на них — улыбающихся и счастливых, держащихся за руки или обнимающих друг друга, кричащих и надрывающих животы от смеха; и что-то внутри екает так горько и холодно, словно напоминая о пустоте между тонких ребер. Наверное, уговаривает себя она, просто сказывается дефицит тепла.       Балтимор безупречно красив на закате: на пристани расцветают ало-желтые цветы, солнечным золотом покрываются окна; в нем не так много машин, он совсем не шумен и спокоен. В такие моменты Кэссиди даже начинает любить этот город. Но вот ветер подхватывает капюшон ее куртки, забирается в рукава, пытается согреться на груди — и остановка на Файер-стрит больше не кажется ей дружелюбной и солнечной.       Золотые всполохи теряются в красках оранжевого СитиЛинка, когда Кэссиди заходит внутрь и прикладывает карточку к терминалу. Раздается привычный щелчок, водитель закрывает дверь, и Кэс, растянувшись на сиденье, вытягивает ноги.       Городской транспорт отвезет ее к Файет-Плазе — большой площади в центре города, перекрестка многих главных улиц. Там в ожидании еще одного автобуса — самого обычного, цветного и разукрашенного рекламой — Кэссиди сможет купить себе перекус на работу.       А потом ей предстоит провести еще час в битком набитом автобусе, судорожно прижимая к себе пакет с ужином и сумку с ворохом документов.       Но сейчас она может расслабиться.       Кэссиди прислоняется головой к нагретому стеклу — рассыпанные по плечам рыжие кудряшки щекочут шею — и надевает наушники. Песни звенят приятным, далеким эхом, отзываются в памяти яркими воспоминаниями, цветными лентами. Кэссиди смотрит в окно: непривычно зеленые районы Хампден и Роленд уже увешаны черными и серебристыми фонариками к MDF — самому крупному в Америке фестивалю рок-музыки. Перед глазами мелькают афиши, объявления о продаже билетов и рекламы отелей: на три дня Балтимор соберет всех любителей тяжелой музыки и объединит их на четырех концертных площадках, в том числе и в знаменитом парке Друид Хилл.       Отвлекаясь от душных мыслей, Кейси вздыхает: ей предстоит работать все четыре ночи, и даже страшно представить, что этот город сделает с ней в этом году.       Для нее такая музыка — чистое безумие. Она не разбирает слов, не понимает ритма, не разделяет голоса. Кэссиди больше нравится поп или что-то ванильно-сладкое, девичье: типичные американские группы, о которых все говорят и которые все слушают. Красивый солист в цветном галстуке и расстегнутой рубашке; акустический женский вокал, поющий о разбитом сердце; молодежная группа, перекладывающая стихи классиков на рваные ритмы американского рэпа.       У Файет-Плазы Кэссиди выпрыгивает из автобуса, помахав водителю на прощание. Просто так, потому что у нее хорошее настроение, а мир вокруг уже погружается в сумерки, переставая слепить глаза. Она здоровается с булочником, собирает салат и пару сэндвичей, отдает термокружку для кофе — не то чтобы Кэс эколог или ярый борец за окружающую среду, просто так делают все, кого она знает, — и юркает в подошедший автобус.       Уже на своей остановке у Бослей-авеню Кэссиди набирает полную грудь воздуха, поднимает голову и закрывает глаза.       Мир вокруг нее замедляет движение, превращаясь в сплошной поток разлившейся краски; административный центр Балтимора окрашен каштановым, белым и золотым. Фонарный свет царапает чернильное небо, медленно зевает, проглатывая поток машин, и гладит острые колени Кейси.       Здесь пахнет пылью, сгоревшим кофе и скукой; шумит городской транспорт, разрезают воздух бьющиеся о стену ветров флаги. К ногам Кэссиди падает флаер — разноцветная афиша предстоящего фестиваля: острый солист с алой гитарой, белоснежные буквы на черном фоне, — выбивая ее из минуты спокойствия перед работой.       Она наклоняется, поднимает цветное изображение: ничего необычного, обыкновенная рекламка, в городе таких тысячи, наверное, ветер сорвал с какой-нибудь стойки; но пальцы все равно невольно складывают бумагу пополам и суют в карман ветровки.       Кэссиди быстро шагает по Патриот-Плазе: два огромных здания с парком посередине в ночи кажутся ей гигантской скрепкой из степлера — того самого, которым она скрепляет файлы сорвавшихся звонков.       На освещенной площадке несколько юношей играют в баскетбол, и светоотражающие полоски на их шортах прыгают вверх-вниз, когда кто-то пытается закинуть мяч в кольцо. Кэссиди останавливается, с минуту смотрит на них, улыбается в пустоту: вот они — будущие спасатели, пожарные и полицейские, забрасывают мячи, смеются и хлопают в ладоши при каждом удачном броске.       Кэс прикладывает карты на пропускном пункте, заходит в лифт и нажимает на кнопку «семь».       Черные смарт-часы на ее запястье показывают половину одиннадцатого.       В центре приема звонков 911 так шумно, что, когда Кэссиди впервые оказывается здесь, у нее закладывает уши: в основном зале двадцать пять рабочих мест, и за каждым из них постоянно разговаривает оператор. Столы не должны молчать, твердил ей наставник, замолчал — не поработал.       И Кэссиди не молчит.       Она быстро переодевается в тесной комнатке с узкими высокими шкафчиками, цепляет бейджик к карману, заплетает волосы в длинную рыжую косу, чтобы не цеплялись за гарнитуру, и выходит в бело-синий коридор: перед началом смены нужно заполнить журнал, сделать себе кофе и настроить рабочее место. В идеале — поговорить с Робертом, клюнуть Донну в щеку и пожать руку Деннису.       На общей кухне Роберта не оказывается, зато Донна — пухлая темнокожая женщина, живущая на зеленом чае и шоколадных кексах — сообщает ей, что предыдущая смена задержалась на час и чуть было не лишила их ужина. Бурчит про новеньких, протягивает коробку с пончиками и наливает чашку крепкого эспрессо без сахара.       — Я тебе говорю, милочка, — басит Донна, — мы все скоро сгорим на этой чертовой работе. Да где это видано, чтобы на час дольше тут сидеть по доброй воле?       Массивные жемчуга на ее шее ловят в себя яркий свет люминесцентных ламп, перебрасывают его на золотые кольца, а с них — на браслеты с россыпью камней. Донна — душа этого места, его бьющееся сердце, цветное, пылкое и бесконечно доброе. Кэссиди знает, что каждое утро Донна встает до рассвета, чтобы успеть отвезти трех сыновей в школу и проведать мать в доме престарелых; стоя в пробках, она подводит черным карандашом глаза; алой помадой красит губы в лифте. В ее пикапе цвета солнца всегда пахнет мятой и шоколадом, а на лобовом стекле смешно болтаются ворохи оберегов — от турецких глаз до африканских маленьких божеств; и в голове у Донны тысяча и одна жизненная история.       Кэссиди любит Донну. Когда она только появилась здесь, суровая темнокожая женщина вызывала в ней священный ужас и благоговение, но они быстро подружились, когда их поставили в пару. Именно тогда Кэссиди смогла рассмотреть: внутри у Донны вместо сердца — гигантское солнце, теплое и всеобъятное, словно материнское. Когда Кэссиди плакала — Донна гладила ее по голове, когда смеялась — та хохотала вместе с ней. За пять лет работы в центре Донна трижды выходила замуж — и четырежды разводилась, каждый раз заявляя, что «больше никогда, ну это-то, ну, точно последний».       — Надо сходить на рынок и купить курицу ко дню рождения Уози. — Донна качает головой, и вплетенные в тысячи мелких косичек бусины на ее волосах глухо стукаются друг о друга. — Мальчик хочет в цирк. — Она щелкает кнопкой кофемашины, подставляя еще одну высокую белоснежную кружку.       Кейси целует Донну в напудренную щеку и пожимает плечами:       — Так своди, почему нет?       — Ага. — Донна достает пакет молока. — Своди, легко сказать. Думаешь, цирк дешево стоит? Нет, Санни, там билеты по сорок долларов, а нам нужно четыре, понимаешь? Не пойдет же он один. — Она грузно вздыхает. — Калеб и Тоби тоже захотят, а одних их отпускать небезопасно. Для цирка, разумеется. За своих мальчиков я спокойна. Кстати о мальчиках: Деннис выпил весь мой чай, поганец…       Роберт был первым, кто назвал Кэссиди Санни. Может быть, из-за рыжих волос, может, потому что у нее на шее, спине и груди россыпь веснушек; а может, она просто слишком мило и часто краснела перед ним. Или из-за дурацкого кулона в форме солнца на шее. Роберт целовал ее ключицы, постоянно задевая цепочку и тихонько ругаясь; а Кейси все смеялась над ним, шутила, мол, видишь, ты управляешь земным светилом.       Светом в моей груди.       Кейси непроизвольно касается шеи — там сейчас пусто, кулон давно утерян, как, впрочем, и сам Роберт — красивый, статный, широкоплечий мужчина с золотыми волосами и небрежной щетиной. Он был нежен и галантен, очень заботлив и обходителен, и Кейси была бы с ним счастлива, если бы не то ужасное колкое чувство в том самом солнце, о котором она не могла забыть, как бы ни пыталась. Оно все росло и выжигало, отравляло ядом, опаляло огнем, и однажды с последним дыханием уходящего лета Кейси попрощалась и ушла, извинившись.       Пруд в ее снах тогда был туманным и плотным, словно покрытое дымом желе; и Кейси иногда становилось по-настоящему страшно от своих ночных кошмаров. Среди сонат Бетховена, проносившихся над водной гладью, она ясно различала чьи-то тонкие крики; и под утро просыпалась словно пьяная.       Хорошо, что это закончилось.       Сейчас Роберт поправляет деревянную оправу прямоугольных очков, вешает бейджик на ремень серых джинсов, носит белоснежную рубашку навыпуск и все еще зовет ее Санни. Живет так, словно между ними ничего и не было.       И, когда на ресницы падает первый снег, Кейси наконец понимает, что он ее по-настоящему, по-взрослому, совсем и до конца       отпустил.       Они до сих пор работают вместе. Роберт — начальник отдела, она — обычная служащая, подчиненная, дитя государства, как любит называть всех их старик Шен; но вот о маленькой тайне — той самой, высеченной перочинным ножом на скамейке, R+K и сердечко — вот об этой их маленькой подростковой тайне не знает никто.       Донна касается ее руки — ненавязчиво, но это привлекает внимание, и Кейси выныривает из горького запаха воспоминаний.       — Твой ужин, милая. — Донна протягивает ей ланч-бокс. — Ты совсем забыла о нем.       — А? — Кейси на автомате срывает стикер, пишет на нем маркером свое имя и кладет подписанный контейнер в общий холодильник. — Достать тебе сахар?       Донна ставит на стол кружку, забирается на стул, скрещивает полные ноги в разноцветных кроксах; Кэссиди подает ей сахар и корицу, задумчиво глядя на то, как пластиковая ложка делает оборот и возвращается в исходную точку.       — Я подарю, — внезапно говорит Кэс. — Подарю вам эти билеты. И даже не спорь! — быстро добавляет она, едва Донна открывает рот, чтобы возразить. — Тем более я и так должна тебе подарок за Патрика! — Кэссиди показывает на крошечный клевер, прицепленный к ее футболке. — Мне до сих пор стыдно, что я забыла.       Донна всплескивает руками так резко, что часть сладкого кофе из ее чашки оказывается на столе.       — Это же просто сувенир на память. — Чертыхается, вытирая стол бумажной салфеткой. — Перестань. Чего вздумала…       Но Кэссиди уже достает телефон. Четыре цифры разблокировки — очередная памятная дата, — и верный синий Samsung уже обрабатывает поисковый запрос.       Пестрят заголовки: «Весенние гастроли цирка Леже»; «Последние билеты»; «Изумительные выходные в Балтиморе»; мелькают цветные картинки, фотографии и афиши; крупные буквы скачут перед глазами. Кейси пролистывает длинный список номеров вниз и быстро тапает по экрану: выбирает дату и время, четырнадцатое мая, семь вечера; четыре места оплачивает в одно касание, еще несколько действий — и билеты отправляются в чат с Донной.       Дымка над ее внутренним прудом рассеивается, пропуская первые лунные лучи, и на душе внезапно становится в разы легче.       — Поздравь Уози от меня, — улыбается Кэссиди. — И повеселитесь там от души. Вы это заслужили.       — Я не люблю клоунов, — смущенно бурчит Донна, слезая со стула и распахивая руки.       Кейси обнимает ее, перебивая:       — Да-да, я поняла. Тебе их и на работе хватает.