Обрывки безмятежности на терновых ветвях

      Император задерживает дыхание, невольно поджимая высеченные на его скульптурном профиле яркие губы. Он замер, будто статуя, с пустой головой и таким же пустым выражением тёмно-карих глаз. Лёгкие полны воздуха, что рвётся наружу, насытив тело кислородом, но абсолютное равновесие не позволяет Императору выдохнуть. Пальцы крепко зажимают меж собой шершавую тетиву. Он отсчитывает ровно две секунды, прежде чем отпустить.       Выдох.       Стрела попала прямо в мишень. Лоб ненастоящего противника на краю тренировочного поля проткнут насквозь вонзившимся длинным пером, выпавшим из колчана. — Упражняетесь, Ваше Величество? — слышится приветливый голос с другого края поляны. Высокий мужчина в укороченном тёмно-синем камзоле, расшитом серебром, спешит в сторону Императора, сверкая улыбкой. Его светло-медовая кожа лоснится в солнечных лучах, а карие глаза блестят. — Проверяю навыки, Мизар, — Император отвечает лёгкой ухмылкой, встречая своего запыхавшегося друга. — И зачем ты пришёл? — Разве я не могу повидать своего Императора Эдалиса? — Мизар округляет глаза, наигранно возмущаясь, но быстро сворачивает лавочку актёрства, возвращая на лицо ликование, чистое и ни с чем не смешанное. — Мне пришла весть. Королевство Кая пало. Мы выиграли. — О, так быстро? — дует губы трубочкой, вытаскивая из-за спины ещё одно смертоносное перо. — Два дня, так? — Всё верно, два. — Кая, — тянет Эдалис, синхронно зажимая тетиву. Вдох. Вакуум. Маленькая Вселенная внутри Эдалиса замирает, стынет в руках его сосредоточия. Выдох. Наконечник проходит сквозь твердую ткань манекена, задевая прошлую стрелу. — Это где была жутковатая принцесса Симона? — Как же она мне не нравилась, — брезгливо ведёт плечами, морща нос. И Император знает, о чём идет речь. Принцесса Симона — девятнадцатилетняя особа — была ужасно нескладной, визгливой и глупой до невозможности. — Да не говори, меня от неё тянуло блевать, — смеётся Эдалис, убирая со лба каштановую прядку. — Я ни секунды не думал, брать её к себе в гарем или нет. — Представляю, если бы взял…— давит смешок Мизар, рефлекторно поправляя воротник камзола. — Думаю, это была бы лучшая партия для тебя.       Пожалуй, Мизар — один из нескольких ныне живущих людей, которым дозволено так обращаться к Императору. Его не касаются смертоносные приказы за непозволительную дерзость, и, в целом, мужчина пользуется особой привилегией, находясь в столь близких отношениях с правителем. Мизар Каис — не просто верный друг Эдалиса, княжич Скадарии и блестящий умом советник, но и некий оплот Император в его вечной борьбе со всем миром. Мизар — тот, кто всегда рядом, с самого детства подставляющий плечо и сроднившийся с Императором Майтреем настолько, что границы их братских уз размывает только родовая фамилия.       И если быть честным, Мизар Каис — единственный, кому Император доверяет.       Вверяет себя и свои замыслы. — Эдалис!       Громкий окрик проносится тысячей электронных разрядов по всему телу, приводя мужчин в движение, заставляя мгновенно обернуться.       Чтобы увидеть быстро приближающуюся поджарую фигуру второго советника, за которой развиваются длинные шлейфы рукавов шёлкового халата цвета литого серебра. Он плывет к ним, подобно урывку молочного тумана, скрывая ноги, обутые в аккуратные сапожки, подолом одежд; сверкает бликом лунного света, отраженного в прозрачных волнах. Голос его всегда льется звучной серенадой, песней о любви к природе, сотворившей этого юношу столь прекрасным и изящным.       И пусть они с Мизаром — близнецы, в Ицаре гораздо больше мягкости и изящества, которое делает юношу самым желанным гостем на всех празднествах.       В очередной раз Эдалис не может не отметить его врожденную грацию, с которой он мчит к ним, и косится на Мизара, сравнивая. Одинаковый рост, черты лица, цвет волос и глаз, но что-то очень отличает Ицара от брата. Генерал Мизар — он грубее, его кожа покрыта мелкими шрамами, полученными в боях, волосы короче, всегда убранные в пучок или хвост. Ицар, напротив, будто хвастается длинными лоснящимися волосами оттенка металлического блонда, сверкает гладкой кожей и приносит с собой мягкий аромат персиков. — Что случилось, Ицар? — откликается Император, ловя на себе обеспокоенный взгляд второго советника. Ицар выглядит нервным, предзнаменуя своим внезапным появлением новые проблемы для Императора. Эдалис бы сказал, что Ицар — его личный вестник недобрых новостей, потому что просто так он к нему не заявляется. Всадник личного императорского апокалипсиса, только без коня. — Майтрей, — быстро кланяется юноша, не скрывая нервозности. Густые ресницы часто подрагивают, напоминая колышущуюся на ветру чёрную бахрому, а губы лепечут, размыкаясь и смыкаясь, подобно крыльям стрекозы. — Я получил от охраны новости из темницы: пленник совсем плох. Нам следует вмешаться.       Эдалис устало вздыхает, закатывая глаза, и резко вытаскивает стрелу из колчана, отправляя её в полёт. Наконечник проходит в миллиметре от предыдущей стрелы, с силой врезаясь в деревянный столб за тканью мишени. — Я уже обо всём позаботился, — хмыкает, довольно рассматривая свою работу. — Утром отправил к нему лекаря, чтобы подлатал тяжёлые раны. Дал воды. Разве я не идеальный хозяин для такой шавки, как он? — О, несомненно, Эдалис, — усмехается Мизар, потирая затылок. На секунду их взгляды с братом встречаются, и неясная тень пробегает по лицам, скрываясь быстрее, чем солнечный блик. — К тому же, я приказал начать с более лёгких пыток. — Пыток? — широко распахивает глаза Ицар, напряженно смотря на Императора.       Мужчина перед ним ещё совсем молод. Его лицо — красивое, утонченное, сотворённое с особой кропотливостью; кожа нежнее лепестков лотоса, выразительные тёмные глаза, отливающие янтарём в свете летнего солнца. В нём всё ещё сквозит юность, грубо задавленная взваленным на плечи долгом правителя. Но взгляд…       Он пугает.       Убивает всё то невинное, что бессознательно скользит сквозь его личину, уничтожая в зародыше.       На дне янтарных глаз плещется властность, яростная и неутолимая. Император живёт, всё время чувствуя, как где-то в глотке и ниже, в груди, вскипает неутолимое желание подчинить. Вся его жизнь связана с властью так или иначе, и он от этого не отрекается. Идёт по начертанному давно пути, не отступая ни на шаг, и только одного желает.       Хочет, чтобы не было больше тех, кто мог бы покуситься на его власть и трон. Хочет, чтобы мир принадлежал только ему и больше не было страха, что кто-то нападет, разрушит. Он мечтает о мире. О его собственном мире, но такие, как его новый заключенный, его мечту пытаются затемнить, сделать невоплотимой. — Да, пыток, Ицар. Боже, не думал же ты, что я просто подержу его в подвале и отпущу, ха? — веселится Эдалис и смеётся. От его звонкого хохота зловещий холодок пробегает по спине. — Мы начали с кнута. Я приказал высечь его до потери сознания, но он держался поразительно долго. — Сколько? — осторожно полюбопытствовал Мизар. — Сто пятьдесят ударов, — фыркнул Император, передавая лук и колчан подозванному слуге. — Его болевой порог чрезвычайно высок, а ведь он всё ещё дитя. Неужели все кауронцы такие? — Я бы точно не снёс сто пятьдесят ударов, Эдалис, — тянет с сомнением княжич Ицар, скрывая бледные ладони в рукавах халата. — Но те пленные кауронцы, что были проданы на рабовладельческом рынке, подчинились лишь под страхом лицезреть истязания привезённых детей. — Крутой нрав, — цедит Император.       Этот змеёныш до сих пор не сломался — и это поразительно. За несколько лет своего правления Эдалис успел покорить множество мелких королевств, объединив их под своим началом, и повидал людей со стойким характером, но и они быстро ломались под гнётом боли. А он не ломается.       Валериан — он из металла кован в лучших кузнецах Каурона.       Повисая в объятьях бесконечной тьмы и боли, дерущей острыми когтями, нет времени сделать передышку и подумать о чем-то, кроме неё. Когда полосуют спину и бедра ударами кнута, не можешь даже вдохнуть без опасности получить ещё порцию, не то что собрать мысли в кучу и здраво раскинуть колоду возможных исходов. Валериан любит размышлять вслух. Так вот, в преисподней каждая озвученная мысль стоит удара.       Это так Боги издеваются?       Нет, ну правда, можно подумать, что Валериан так сильно нагрешил, что в жизни не видывал ничего, кроме жестокости. Он, вообще-то, не так уж и плох. Разве грешникам позволено быть любимыми ангелов?       Когда кровь становится объектом всеобщего обозрения, выливаясь за пределы тела, это не нормально. Когда крови так много, что кажется, будто искупался в ней, это означает лишь одно.       Пора молиться.       И Валериан молится. Смотрит на чудом уцелевших тотемов на запястье и молится. Богине Рождения и Смерти, что наградила его такой судьбой. Молится в надежде не быть ею отвергнутым, а услышанным, и просит не за себя, а за тех, чьи сердца бились, отзываясь на зов пустыни. За свой народ, за тех, кого пытался защитить, но не сумел. И за Дария. Где же он, о, Боги?!       Прекрасный ангел по имени Дарий, по воле жестокого случая спущенный в отвратительные земли людей. И когда способности думать исчезают вместе с теряющейся кровью, Валериан может цепляться только за образ своего личного прощения и искупления.       В промежутках между вспышками боли, загорающейся на кончиках пальцев с вырванными ногтями, он позволяет себе думать о светлом и чистом образе невозможного будущего. Цепляется за облик златовласого юноши, который бы ходил по светлым коридорам дворца, круглый год залитым теплом солнечного света, одетым лишь в тонкий шелковый наряд, а Валериан целовал бы его в лоб каждый раз при встрече между приемом послов. Дарий, он такой мягкий и нежный, Валериан бы его окружил лишь прекрасными цветами с ароматными бутонами, ласковыми словами и любящими взглядами за завтраком, обедом и ужином, а затем и ночью, когда свидетелями их любви стали бы только луна и звёзды.       И он пообещал ему забрать к себе однажды. Забрать, даже если для этого пришлось бы развязать новую войну. Но Валериан не сдержал своё обещание. Однажды разбилось вдребезги: королевство Каурон затихло навсегда, как и его принц, что упрятан в темницу, путаясь в сетях боли и неповиновения. А Дарий… где же?       А ведь все из рода Каис держат слово. Выходит, лишь Валериан проебался?       Где-то в сумбуре зацикленных на боли и темноте дней мелькает проблеск свечей за приоткрытой дверью и раздается громкий скрип, возвещая о приходе истязателя. Но боль, мерная, разлившаяся по всему искалеченному телу, не усиливается ни капли, когда гость персонального ада принца проходит вглубь мрачного сырого помещения и останавливается прямо перед ним. — А ты всё корчишься здесь вместо того, чтобы принять неизбежное, — доносится голос причины его кошмаров наяву.       Валериан разлепляет глаза, смотря исподлобья, и выдавливает жалкую ухмылку. — О, нет, — растягивает сухую насмешку. Потрескавшиеся губы кровоточат, превращая рот в смазанное ало-бордовое пятно. — Я мученик. И сейчас замаливаю свои грехи. — Вот как, — противно скалится Император, убирая за ухо отросшую тёмно-каштановую прядь. — Мученик, значит. Раз так, добавлю к твоим размеренным порционным страданиям ещё одно. Вот оно-то точно вознесёт тебя на небеса, не сомневайся.       Валериан закатывает глаза, ощущая себя личной мишенью для издёвок этого ублюдка. — Слышал, что ты был помолвлен с принцессой Кастинией Лаот. Так? — Так, — безразлично выплёвывает принц, но внутри всё содрогается от упоминания той самой фамилии. Ох, Дарий… — Прямо сейчас я размышляю о её дальнейшей судьбе. Может, сделать её своей наложницей? Она вроде хороша собой. Или… хм, убить её? Зажарить заживо или линчевать, как думаешь, а, Валериан?       Имя, произнесённое так насмешливо и колко, принц не слышал уже много дней. Вот оно какое… Валериан — разливается по языку с непривычной толикой горечи, словно принц потерял уже право называться так гордо и громкой в честь своей матери — Валерии. — Я… — размышляет пару секунд, чувствуя, как раздражение затапливает его с головой. Чёртова Кастиния — одна из тех, кто умышленно измывался над его дорогим Дарием. — Я думаю, что ты можешь отдать её на растерзание армаде твоих солдат. Или же скормить её охотничьим псам, дав фору в несколько секунд, чтобы в ней теплилась надежда убежать. Или… ты можешь посадить её вместе со мной, истязая, как твоей душе будет угодно. Мне совершенно плевать, что ты с ней сделаешь. Только… только ответь на один вопрос.       Слегка опешив от горящего в глазах напротив гнева, Император задумался. Он бы решил, что пленник блефует, но странное выражение его лица заставляет думать обратное. Так… с невестой не прокатило? Что же, ладно, может это и не было вовсе его больным местом. — Какой? — Что ты сделал с остальными членами её семьи? — старается говорить как можно бесцветнее, но голос слегка дрожит.       Эдалис хмыкает. Молчит недолго, прежде чем заговорить. — Я казнил короля и королеву Одии в тот же день, когда вошёл в столицу. Все принцы были убиты моими солдатами, а принцессы отдали свою жизнь за непокорность мне. Но, — Император словно рассказывает о погоде, совершенно не меняясь в лице. — Самая младшая принцесса Кастиния бросилась к моим ногам, умоляя пощадить её жизнь, и я забрал её в свой дворец вместе с безоружным, спрятавшимся в покоях дворца младшим принцем. Его я казнил вчера на рассвете.       Его я казнил вчера на рассвете.       Его я казнил…       Казнил.       Он… его… Дарий! — Дарий, — срывается безнадёжное шёпотом с окровавленных губ, и Император видит, наконец, то отчаяние, которого добивался. — О, подожди, — смеётся громко, отчего у Валериана, ставшего вмиг оголенным нервом, почти лопаются барабанные перепонки. — На самом деле ты и этот принц… ха, вот ведь забавная история вышла! — Я лично присутствовал на его казни, знаешь. Он бы так напуган, так трясся. Смешон! Я видел, как дрожали его ресницы, когда голова, покатившись, остановилась у моих ног. — Заткнись! — Ну что ты, что ты! Наверняка тебе бы хотелось больше услышать о своём… друге… возлюбленном? Да-а, он даже на плахе выглядел довольно симпатично. Очень смазливый. Таких обычно продают в бордели, но я поступил по совести и избавил мальчишку от мучений. — Сука. — Может и так, змеёныш, — выдыхает почти ему в лицо, наклоняясь, и тут же одёргивает себя, отходя к двери. — Но теперь, надеюсь, ты стал ближе к небесам, мученик. Валериан слышит, как скрипят петли двери. Валериан слышит удаляющиеся шаги. — Больно, — шипит он. — Больно, больно, больно… — Как же… больно.

***

      Эдалис восседал среди мягких подушек на просторной веранде в компании своих единственных друзей — братьев Каис. На низком столике перед ними стоял медный кальян с тремя длинными трубками. Сладкий медовый аромат повис в воздухе, медленно растекаясь по веранде прозрачной белёсой дымкой.       Обхватив кончик трубки губами, Эдалис втянул приторный табачный дым. — И всё-таки, как же хорошо это восточное изобретение, — блаженно вздохнув, протянул Мизар. Он выглядел слишком расслабленно для генерала великой армии, постоянно срывающего в очередную битву по приказу Императора. Его волосы были распущены, едва касаясь широких плеч, а глаза расфокусировано скользили по фигуре сидящего напротив брата.       Ицар, с повисшей на губах лёгкой улыбкой, иногда поднимал глаза от интересного трактата и отвечал на эти поглядывания, вдыхая кружащий голову дым. Облаченный лишь в тонкий слой золотистого шёлка, он походил на мотылька в свете одинокого фонаря. — А я сегодня гулял по подземельям, — хихикнул Император, откинувшись на подушки.       Близнецы совершенно одинаково вскинули головы и удивленно переглянулись. — С чего бы? — вопросил Ицар, возвращаясь к написанному на свитке. — Ходил оповестить змеёныша о судьбине его невесты и узнал умопомрачительную новость! Ха, оказалось, вкусы нашего пленника весьма специфичны: ему совершенно плевать на Кастинию, зато он так опечалился новостью о казне младшего принца Одии… — Это тот самый, что… — Да-да, нет нужды напоминать мне об этом, Ицар. В любом случае, — Эдалис сдул пряди каштана с глаз и посмотрел в небо. — Любовь бывает жестокой, верно?       Ицар только хмыкнул в ответ, более не обращая внимания ни на что, кроме текста о видах древней магии, утерянной столетия назад.       Со временем каждый из них погрузился в собственные мысли, прекратив всякие разговоры. Прохладный ветер лизал щеки Эдалиса, трепал каштановые волосы, что рассыпались по лицу. Небо позднего лета раскинулось над его макушкой куполом, до которого не дотянуться. Сонно потянувшись, Эдалис начал считать проплывающие по вечернему горизонту облака молочно-белого оттенка.       Эдалис Майтрей — один из тех людей, чьи решения безоговорочны, а желания исполнимы. И если он сказал, что будет так, как он хочет, значит, всё именно так и будет. Кто бы что не говорил.       Поэтому, если Эдалис, юный, но властный Император Немеи, в эту секунду безмятежно рассматривающий силуэты пушистых облаков, захотел, чтобы павший принц Валериан преклонил свои колени и подчинился, значит, так тому и быть.       Эдалис воспитывался в качестве волевого наследника, лишенного чувства жалости и слабости. Отец Императора был жесток в своих наказаниях за любую провинность, а мать казалась более, чем холодной.       С самых пеленок Эдалис уяснил: в этом мире нужно быть сильным и умным, не только чтобы оправдать ожидания родителей, но и чтобы выжить. Банально и просто. Выживает сильнейший, верно?       Эдалис помнит троих своих братьев, маленьких принцев, что когда-то играли вместе с ним в зимнем саду на веранде. Все они сейчас мертвы. Кто-то погиб во время опасных для детей тренировок, кого-то сморили эпидемии болезней. И из всех детей умершего короля Эдалис остался один. Выжил, возмужал, повзрослел. Чтобы в итоге стать Императором.       Внезапный звук шагов, доносящийся из покоев, его озадачивает, и Император поворачивается к арке со струящимися от потолка полупрозрачными крыльями тюля. На пороге балкона стоит его личный лекарь, господин Совьен, как всегда в длинной серой рясе и металлическом поясе из колец. Он лично принимал роды королевы, помогая родиться маленькому Эдалису, и с тех пор только он занимается лечением всей королевской семьи. — Ваше Императорское Величество, господа советники, — кланяется мужчина, проходя на балкон. Эдалис заинтересованно поглядывает на лекаря из-под челки. — Вы сказали сегодня проведать вашего пленника, так что я принёс новости из подземелий. — Да? — спрашивает Эдалис, рассчитывая на добрые вести. — У вашего пленника никаких изменений. Пожалуй, это всё.       Несколько секунд Майтрей тупо моргает, смотря то на ухмыляющегося лекаря, что всю жизнь стремится поиздеваться над бедным Императором, то на мраморный пол под подолом его рясы, а уважаемые господа советники хохочут, привыкшие к выходкам главного лекаря. — И ты пришёл, чтобы сказать мне это? — Вы же сами приказали докладывать Вам обо всём, что происходит с тем юношей. Вот я и докладываю: с ним ничего не происходит, разве что он похудел. — Совьен, — вздыхает Эдалис, потирая виски большими пальцами. — Мне нужны хорошие новости, а не пустая болтовня. — Что я-то могу сделать, Император? — скептично складывает руки на груди. — Ты всё можешь. Точно можешь, Совьен, я это знаю. Не ты ли помогал моим воинам допытывать пленных так, что они раскалывались, подобно орехам, уже спустя какие-то минуты? — Выбить признание и подчинить своей воле — две совершенно разных вещи, — подмечает Мизар, затягиваясь порцией сладкого дыма. — Да знаю я! — в порыве неприятного раздражения повышает голос Эдалис. Конечно, он знает, что это разное, но также он знает, на что способен лекарь. — Мне надоело всё это. Я жду уже несколько недель, но никакого результата, а ведь сегодня утром он уже был на грани! — Это не так просто, Ваше Величество. Змеи всегда славились своей непокорностью. Но, кажется, у меня есть одна задумка, — говорит лекарь, чем заставляет мрачный взор Императора загореться. — Так и что ты предлагаешь? — Совсем недавно мне пришла одна идея, и, честно, я бы хотел провести несколько экспериментов, чтобы убедиться в её правильности, Господин. Юноша бы идеально подошёл на роль подопытного, но я не могу быть уверен в том, что всё получится. Однако в случае успеха Вы получите то, что хотите. — Скажи только, он может умереть? — Эдалис закусывает губу, нервно перебирая пуговицы на своём расшитом золотом камзоле. Ему нет дела до самого принца, но в случае его смерти нового чистокровного змея будет уже не найти. — Я сделаю всё возможное, чтобы этого не произошло. — Тогда действуй. У тебя полная свобода.       Совьен кланяется королю, выходя за пределы видимости и скрываясь за тюлем.       Пусть цели Эдалиса всегда казались заоблачными, его никогда не ждала неудача. Молодой Император — властный, сильный, но не тираничный, пусть другие королевства считают иначе. Он жесток лишь к тем, кто не принимает судьбу и не подчиняется ему. Он карает лишь тех, кто противится очевидному: никто не способен тягаться с ним по силе и уму — Эдалис всю жизнь на кон положил, чтобы добиться в этом совершенства.       Его жизнь… а какая она?       Эдалис любит сидеть на балконе самой высокой башни во дворце, любуясь видом на столицу. Она окружена высокими каменными стенами из песчаника, и в ней царит шумная жизнь: с рынка на торговой площади доносятся крики восхваляющих свой товар купцов, в улочках между невысокими домами снуют люди; со стороны порта, что находится на берегу моря, который разделяет два континента, слышны рыбацкие перебранки, мольба рабов, пытающихся сбежать с кораблей, наполненных живым грузом. Иногда Эдалис даже сам спускается вниз, прогуливаясь среди простого люда, облачившись в мантию с капюшоном, но чаще вместе со свитой проезжается по главным улицам верхом на белоснежном коне, словно сказочный принц из сказки, что рассказывала кормилица. Только Эдалис живёт не в сказке, скорее, это похоже на чересчур жестокую и кровавую страшилку для маленьких детей.       Его жизнь полна крови, если говорить честно. Куда он приходит со своей армией, там небо застилает красное марево, а в нос ударяет запах удушливый и тяжелый. Так пахнет и сам Эдалис. За ним кровь следует по пятам, и раньше он не мог принять эту свою сторону, но ему пришлось. Впрочем, он не пожалел. Так стало жить гораздо проще, а голова — яснее. Теперь у Эдалиса появилась определенная цель, выполнение которой крепко связано с его образом тирана и уничтожителя всего на своем пути. Пускай его боятся, и это хорошо, так спокойнее, ведь никто не решится посягнуть на власть того, кто вызывает страх у большей части континента.