Обрывки безмятежности на терновых ветвях

      Последнее, что помнил Валериан, это то, как его искалеченное тело непрерывно соприкасалось с острыми камнями и горячим, истоптанным воинами песком. Когда тьма разверзлась перед ним, принц подумал, что это Богиня Рождения и Смерти пришла за ним, намереваясь вырвать его душу из бренного тела и подарить её Небесам. Однако темнота стала лишь короткой секундой, прежде чем он снова смог открыть глаза. Валериан увидел перед собой деревянные доски. Он лежал, уткнувшись в них носом, и от непонятного покачивания то и дело тёрся обожженной на солнце кожей о шероховатый пол, вонзая в щёки мелкие занозы. С трудом приподнявшись на негнущихся локтях, Валериан громко шикнул от боли, поразившей его тело. Начиная от кончиков пальцев, заканчивая корнями волос, всё изнывало от разных её видов: что-то саднило, что-то выкручивало, а что-то ломило. Валериан, скрипя зубами, поднялся и сел, осмотревшись. Он ехал в повозке, больше похожей на перевозную клетку. Железные толстые прутья по всему её периметру твердили именно об этом. Юноша перевёл взгляд на своё тело. Доспехов не было, рубаха превратилась в висящие клочья грязной ткани, а шаровары с разорванной штаниной неприглядно облепили его ноги, застыв скомканной окровавленной тряпкой. Что было странно — раны на плечах и бедре были кем-то туго перевязаны свежими бинтами, сквозь которые просвечивали пятна ярко-красной крови. Но зачем?! Его Высочество должен умереть, так для чего весь этот вздор?! Только если… если принца везут на плаху ради потехи народа Немеи! Вполне возможно, что Император собирается хорошенько поиздеваться над поверженным принцем, прежде чем отправить его на тот свет. Что же, раз так, то Валериан стерпит. Из всего, что ему осталось, только достойно умереть будет единственным возможным для бывшего наследного принца вариантом. Умереть и отправиться вслед за своими воинами, своим народом, для которых он так и не успел стать королем. Но и не стал достойным принцем. Может, хоть смерть очистит его имя от вечного позора? Всю ночь принц не сомкнул глаз, вглядываясь в темноту по обе стороны от перевозной клетки. Когда рассвело, он смог получше разглядеть окружающую его обстановку. Повозка катилась по лесной дороге, усыпанной мелкими камушками и испещрённой выбоинами, так что трясло ужасно. Здесь было значительно прохладней, чем в Кауроне, значит, они едут по землям Запада. Может, даже через Одию. Светлое лицо Дария мелькнуло перед внутренним взором, на что Валериан судорожно втянул воздух. Лёгкие саднило. Позади повозки ехали подобные ей, только битком забитые людьми Каурона. Все выжившие мужчины и женщины, коих было совсем немного, прижимали к себе маленьких детей, плачущих от голода и непривычного им холода. Стариков было не видно. Наверняка их убили за ненадобностью, — горько подумал Валериан, отворачиваясь в другую сторону. Каково же было его удивление, когда всадником лошади, везущей его повозку, оказался тот самый светловолосый княжич Мизар. В новеньком белом камзоле, с собранными в невысокий хвост волосами по плечи и сверкающими на поясе ножнами. С иголочки, — хмыкнул Валериан про себя и хотел было крикнуть ему что-нибудь по-кауронски грубое, но голос его резко оборвался, подобно натянутой до предела струне. Принц сумел только прокряхтеть нечто тихое и сразу же заткнулся, почувствовав, как горло трескается, подобно иссушенной почве пустыни. Оставалось только злобно зыркать ему в спину. К вечеру Валериан чувствовал себя ещё хуже. Кажется, его начала одолевать лихорадка, тело заметно подрагивало, а лоб словно охватило пылающим пламенем. Мелкие раны, в которые попал песок, конечно же, никто не обрабатывал, а потому они загноились, и принц не мог коснуться своих рук или лица без риска занести ещё большую грязь в воспаленные участки кожи. Ночью полил дождь. Сначала он накрапывал совсем мелко, но позже разразился шумным ливнем, со всей силой бьющим по листьям деревьев и крыше повозки. Мерная дробь и бархатная тьма убаюкали принца, погрузив его в неспокойный сон. Проснулся он на рассвете, когда дождь чуть поутих, но небосвод был затянут угрюмыми серыми тучами, не предвещая скорого затишья. Валериан, изнывающий от боли и жажды, отчаянно протянул окровавленные ладони за прутья и набрал дождевой воды. Сделав жадный глоток, он тупо уставился в деревянный потолок своей темницы и закатил глаза. Насколько же он жалок сейчас, а? Остаток дороги, во время которой они останавливались всего дважды, чтобы дать лошадям передохнуть, прошёл относительно спокойно. То и дело слышались крики детей, мольба женщин и мужчин пощадить самых маленьких, но ни разу Валериан не услышал жалоб от них самих. Великий народ Каурона даже в страданиях держал голову высоко, прося милосердия лишь для невинных детей. Принц тоже мучился молча. От влаги его раны начали гнить, а гноение на лице и руках не прекращалось. Валериану больно было даже открывать глаза, не то что двигаться в этой сраной повозке, а справлять нужду через её прутья было почти непосильной задачей, ведь нужно было согнуть колени и воспаленными руками стянуть штаны. Впрочем, жизненный запас сил принца кончился быстро, и на четвертый день пути он потерял сознание, едва понимая, что это худшее из всего, что он мог сделать. Очнулся Валериан от резкой боли в затылке. Проморгавшись, он не сразу понял, где находится. Нет, он всё ещё был в чёртовой повозке, но виды за прутьями изменились. Они ехали по мощёной камнем дороге, а вокруг были высокие здания с резными карнизами и изящными скатами крыш. Из больших окон, усевшись на подоконниках, выглядывали любопытные людишки. По бокам от строя повозок шествовала громкая возмущенная толпа. Эти люди отличались от кауронцев. Они были белокожими, одетыми в разные виды камзолов и платьев, а лица их украшали звериные оскалы, с которыми они плевались в пленников. — Свиньи! — кидали они. — Безвольные животные! — Грязное отребье! Камни в их руках превращались в грозное оружие, которым они не преминули пользоваться. Посмотрев на дно повозки Валериан увидел парочку острых камней, один из которых — он дотронулся до затылка — разбил ему голову. Впереди, на возвышении города виднелся высокий дворец с множеством башен. Ничуть не тая, принц признал, что здание было и впрямь величественно и красиво. Кажется, подумал он, мы уже в столице. Столица Империи Немеи — крупный город Валетт, с множеством архитектурных изысков и богатыми на товар рынками. Это всё, что слышал о Валетте принц. А ещё, теперь узнал он, здесь просто омерзительнейшие люди. Когда они подъезжали к дворцу, вновь полил дождь. Небо над Валеттом было похоже на тучное серое чудовище, из вспоротого брюха которого непрестанно лилась вода. Юноша зябко поежился, обхватив себя руками за плечи, и попытался сохранить вид невозмутимый и отчуждённый, когда солдаты вывели его из повозки и повели через главные ворота дворца, то и дело подгоняя пинками. — Блядские ублюдки! — шикал на них принц, спотыкаясь. Впереди замаячила фигура генерала Каиса, сопровождающего пленника во дворец. — А вот и главный ублюдок! Мизар повернулся на своего подопечного, чтобы мрачно повести бровью и продолжить путь. Валериан фыркнул, сплюнув кровь. Этот предатель заслужил валяться в ногах у всего рода Каис, а он горделиво носит их фамилию, облачившись в знамёна Империи. Тошно. Они поднимаются по мраморной лестнице, оказываясь внутри дворца. Длинные коридоры с высокими ажурными потолками пышут великолепием. Его ведут дальше, взяв под руки, чтобы не сорвался в бега. В главных залах Императорского дворца собрались люди. Толпятся, шумят, не дают продохнуть. Впервые Валериана коробит от излишнего внимания подчиненных — все их взгляды вмиг обращаются на поднявшегося из преисподней принца, загораясь колким злорадством. Над Валерианом возвышается грозный многоярусный потолок цвета пасмурного неба, под которым летать бы ястребам, да только залы уже заняты другим зверьём — людьми. Лицемерными, двуличными, заботящимися только о собственной шкуре — вот такими людьми. Здесь тронный зал полон слуг, что обитают в застенках дворца, и чиновников с напудренными крысиными мордами, ожидающих своего Императора. Валериана стошнило бы от представшей перед его глазами выцветшей картины дешёвого пафоса, но нечем. В желудке пусто, в голове — тоже, в груди — непрестанная ярость клокочет. Валериан присматривается. Пропускает сквозь себя шквал оскорбительных насмешек и косых взглядов, пока его тащат ближе к пустующему трону, так похожему на тот, что стоял и в его дворце. Злосчастная схожесть. Генерал Каис останавливается подле трона, становясь по правую сторону, и смотрит свысока на плененную фигуру принца. Смотрит так, что хочется ему глаза выколоть, но сообщить ему об этом Валериан не успевает, потому что в зал собственной персоной является сам Император. Он привлек своим появлением внимание всех находящихся в зале персон, заставив их мгновенно замолкнуть и робко опустить головы в немом поклоне. Даже амбалы, держащие Валериана, и те склонились, принуждая принца согнуться в пояснице, слишком резко опустив того на землю, но продолжая удерживать его мёртвой хваткой. Валериану хватило всего лишь одного взгляда на Императора, мелькнувшего в дверях зала своей чёрной макушкой, облаченной в массивную золотую корону, узорчатую, украшенную крупными рубинами и белыми бриллиантами. Ровно одного для того, чтобы немедленно начать вырываться. Он не кричал, даже рот не раскрывал, прерывисто и часто дыша через нос; руки выкручивал, утробно рыча от бессилия, и не перестал даже тогда, когда Император прошёл к своему трону, сел и незаинтересованным взглядом маленькую фигурку принца обвёл. — Отпустите его, — голос у короля глубокий, чуть выше, чем Валериан ожидал услышать, но властный. Валериан поморщился, твердо встав на мраморном полу босыми ногами. Хватка солдат тут же ослабла, и юноша почувствовал, наконец, желанную свободу, когда никто силком не удерживает, руки не выкручивает, и только мышцы от долгого заключения сводит. Император сидел вольно, постукивая длинными пальцами в крупных рубиновых перстнях по подлокотнику трона, из-под блестящей челки выглядывал, будто насквозь просматривал своими чёрными глазами. Он выглядел спокойно и слегка отчужденно, всем своим видом показывая, что принц ему совсем не представляется интересным, и пусть бы дальше в повозке гнил. Валериан, однако, напротив, был очень в этой встрече заинтересован. Он размышляет с пару мгновений о том, что его толкает на безумия. Мысли о Дарие, о собственном троне и народе. Мысли о том, как низко сейчас пал его род, оставшись в единственном лице — его лице, грязном и уставшем, со впалыми щеками, но яростным огнём в глазах. И пылает Валериан адским пламенем, ненавистно заглядывая Императору в глаза, одним своим взглядом стараясь передать то, что чувствует, и сжечь его, сидящего на троне. Силы все собирает, подпитываясь от жажды мщения за всё совершенное и разрушающее, и с места срывается, в несколько секунд расстояние до врага преодолев. Но вцепиться в него, чтобы превратить в кашу его красивое самодовольное лицо, пару раз ударив о спинку трона, не успевает. Подбегает только, ощущая ступнями обжигающий холод мрамора, на первую ступень под напряженные взгляды толпы людей и охраны ступает, и тут перед ним высокая фигура вырастает. Император встаёт с трона, возвышаясь темным силуэтом в свете, исходящем из окон за его широкой спиной, и одним точным ударом бьёт по лицу. С Валериана будто спесь всю сбили; у него голова кругом, а перед глазами размыто, что ни ненавистного лица Императора не видно, ни чего-либо вокруг. Один удар — и прямо в точку, словно дух из тела вытянул, лишая возможности дышать и здраво мыслить. В груди ещё огнём горит, но ноги сами собой подкашиваются, а из глотки вырывается приглушенный тяжкий вздох, и кажется, что лёгкие в клетке из рёбер замерли, перестав питать тело кислородом. Он со ступени назад падает, ударяясь больно плечом о каменный пол. В ушах что-то звенит, но Валериан чётко слышит пробивающий гул в его голове громкий голос. — Теперь подберите, — говорит Император, снова усаживаясь на трон. Костяшки его правой ладони поблескивают от свежей крови, стеревшись от удара по чужой скуле, но на его лице ни оттенка боли или злости — признак власти, королевская маска, идеально уложенная поверх лица. — Ты слишком самоуверенный, — мужчина потирает костяшки пальцами, размазывая алую кровь. — Я хочу твоей смерти, — шипит принц в ответ. От каждого произнесенного звука глотку дерёт. Кожа на скуле треснула, расходясь кровавой раной. — Валериан Каис, — у Императора выходит как-то насмешливо. — Многие люди в этом зале хотят меня убить. Но их, в отличии от тебя, не нужно от меня силой оттаскивать. Валериан кожей почувствовал, как в зале сгустились тучи напряжения и страха. Он всё же выловил из водоворота неизвестных ему лиц парочку, что больше всего вызывали у него отторжение. Крысиные морды, сморщившиеся от страха перед Императором, напудренные зазря и разодетые в дорогие шелка. Их глаза пустовали, а лица ничего не выражали, но каждый мускул был напряжен до предела. Женщины и мужчины, стоявшие в зале на этой пренеприятнейшей аудиенции, боялись до дрожи. — Ты ведь не успел взойти на трон, верно? — тянет напряжение, словно тонкую струну. — И это была твоя первая битва, так? Что ж, мне жаль, что единственное сражение в твоей короткой жизни окончилось сокрушительным провалом. У Валериана треснутая улыбка мелькает быстрее молнии, скрываясь за каменной маской. — Засунь свои сожаления куда подальше, выблядок, — хищно ухмыляясь, острит принц, утирая капающую с лица кровь. Император приподнимает брови в удивлении, а затем отвечает ни разу не искренней улыбкой. — О, я был наслышан о нраве кауронцев, — усмехается он, переглядываясь с генералом Каисом. — И именно поэтому я выбрал твою змеиную душонку для предстоящей миссии. Валериан смотрит на него, терзаемый сомнениями, но не произносит ни слова, выжидая. — Род Каис прославлен своим неукротимым нравом, неподдающимся уговорам и пыткам. Ты станешь прекрасным образцом того, на что способна Империя Немея. Твой покорившийся вид будет внушать моим противникам страх. — Не выйдет. Я скорее умру, чем стану подчиняться тебе. — А вот это, мелкий ублюдок, — растянув губы в оскале, рычит Император. — Мы и проверим. И, поднявшись с трона, скрывается в дверях, оставляя после себя гнетущую тишину и… как странно, но Валериан может поклясться, что почувствовал лёгкий шлейф чужой крови, доносящийся оттуда, где прошёл Император. Возможно, он попал в плен к тому, чьё существо пропиталось омерзительным красным. Возможно, он в плену у того, чьё лицо под маской давно сгнило от проклятья совершенных грехов. И Валериан понимает внезапно: он этот запах уже ненавидит. Как и самого Императора, впрочем. Особенно чутко это прочувствовалось в темнице дворца, в которую его заключили сразу после аудиенции. Ненависть начала сжигать его. Изнутри, словно в груди огонь, кострище, сжирающее душу, горит. Жжется больно, стенки лёгких печёт, воздух в них нагревает так, что тот на выдохе в горле раскаленным железом встает. Ненависть — та, что в ребрах затёсана, языками пламени кровавые косточки лижет. От неё избавиться никак, потушить — тоже, ведь сокрыта хорошо, выжидающе пялясь на сердце. Остаётся только гореть. Палит так, что душу иссушает, развевая по воздуху оставшиеся от неё ядовитые пары. Они где-то на дне лёгких оседают при каждом хрипящем вдохе, мерзкой плёнкой прилипают к стенкам, делая дыхание трудным, почти невозможным, наполненным треском самого существа. Существа, что так некстати поддаётся адскому пламени. Ненависть сжигает. А Валериан сгорает, углями рассыпается, но ненавидеть продолжает. Горячо. Лихорадит, и нещадно так, будто кровь внутри вскипела, свернулась, а влага из организма начинает попросту испарятся, превращая его в подобие обожженного уголька. Он тлеет медленно, но пылко, в немой битве со слабостью, предаваясь мечтаниям о победе и отмщении. Хочется победить во что бы то не стало, но только ради чего? Сплошная невыносимая боль. Ненависть — не есть сама по себе; она — страх липкий перед самим собой и чувствами, ярость, что сподвигает кидаться грудью вперёд, забывая о жизни. Ненависть равна эмоциям ярким и физически ощутимым, напоминающим о хрупкости справедливости глупого поднебесного мирка, где живут ненавидящие и ненавидимые люди. И все, и каждый. Больно неимоверно. Валериан разлепляет отяжелевшие свинцовые веки, из одной тьмы кидаясь в другую. Вокруг густая чернь, прорезаемая сочащимися сквозь толстые прутья решетчатого оконца у самого потолка остриями лунного света. Он ложится рваными мазками по каменному полу, приклеивается к пыльной поверхности, очерчивая квадрат света. Свет неяркий, сонный. Серебристая кромка едва касается вытянутой лодыжки принца, дразня. Да было бы чем. Валериану свет не сдался — давиться только если от очертаний темницы. Ситуация не из легких. Чего уж там, она сложна до безумия, до сомкнутых в нервных потугах зубах, издающих противный звук скрежета. У Валериана вкус крови во рту. Он уже с ним свыкся. За пару дней, истонченный лишениями и болью, красующийся полупрозрачной кожей, болезненный, он привык. Привык к крови и лопающимся по всему телу сосудам, отливающих лиловым и густым тёмным бордо синякам где придется. Во рту — кровь, на языке — вкус жизни. А по телу гниющие раны, от которых температура тела держится где-то на вершине вулкана. Его держат здесь, в сыром подземелье, окутанном мраком и запахом плесени, в полном одиночестве. Одиночество, понимаете ли, та ещё сука, контрастным холодком застревает где-то между рёбер, оставляя думать, вселяя страх. А его у Валериана с лихвой, но не за себя самого. Принцу страшно за порушенное королевство. Страшно и за Дария. Где он и как? Сумел ли сбежать или был уничтожен в бойне за Одию? А пока Валериан всё ещё здесь, сквозь ресницы на поросшие от влажности мхом стены поглядывает. Сыро очень; пахнет плесенью и застоявшейся водой, лужицами, собирающимися в углублениях каменного пола. Вчера снова шёл дождь, и потоки воды струями стекают по стенам высотного замка, проникая в подвалы и затопляя здешние подземелья. Босые ноги Валериана неприятно холодило, лизало подбирающимися лужами, но ничуть его самого не остужало, будто бы уже ничего не могло ему помочь с жуткой лихорадкой. Спина, обтянутая тонкой тканью разорванной по рукавам хлопковой рубашки, взмокла, прижатая к влажной стене темницы. Он находился здесь уже несколько суток, замученный недельными голодом и жаждой, скованный кандалами по рукам и обессиленный от невозможности размять затекшие от неподвижности мышцы. Сон, хоть Валериан безумно устал за последние дни без минуты отдыха, не шёл, а глаза горели огнём, загляни — изнутри затрещишь, словно ветки, брошенные в костёр. Перед его взором то и дело проносились картины убийств, пленения его народа. А ещё мелькало спокойное, не омраченное ничем, миловидное лицо Дария. Его пухлые губы и золотистые волосы, его цветочный запах, пойманный где-то на периферии сознания и уплывающих воспоминаний. Пожалуй, это единственное, ради чего Валериан бы поборолся. Ради кого. На пятый день лихорадка внезапно отступает. Ужасно холодно. Губы иссушенные оттенка морозной синевы дрожат, поджимаются. Валериан промёрз до костей, до самой сердцевины; и это чувство такое контрастное с горячившей его ненавистью, что он от этого на куски разрывается, повисает в кандалах, оттягивает окоченевшие руки. Он пойман и истерзан. Он сражен. Сражен ли? Но точно одинок. Теперь Валериан совершенно один, и от этого осознания становится ещё хуже, ещё тоскливей, но поддаваться порыву топящих ослабевающих чувств он не будет; сморгнёт только влагу с глаз, горячими каплями потёкшую по щекам, откинет голову назад, чтобы липкие пряди серебристых волос с лица убрать, и вернётся к реальности, режущей его без ножа.