— Муравьев, Бестужев, на выход!
Неприятный скрежет железной решетки заставляет Мишу поморщиться. Он лениво поднимается со скамейки и дергает сонного товарища за рукав измятой белой рубахи. Две верхние ее перламутровые пуговички оторваны были несколькими часами ранее, видимо, в порыве заступничества за своего светловолосого спутника; но надо отдать должное — их отсутствие нисколько не портило общего вида.
Апостол на высказывание, кажется, и вовсе не реагирует. Только щурясь смотрит снизу вверх на стоящего подле Бестужева, точно пытаясь выловить хоть одну эмоцию. Спрашивать о состоянии без толку — честно ведь не сознается, героя до последнего строить будет. Одно понятно точно: выглядел мальчишка сейчас определенно хуже Сержа. На скуле уже начинало проявляться лиловое пятно, а правая рука, которой он безуспешно пытался функционировать как ни в чем не бывало, совершенно неестественно обвисала время от времени. Перелом, ясное дело. Миша прыткий просто. Эмоциональный. Думал, что все обошлось бы.
Наивно.
Все началось часов пять назад. Пять с половиной, если быть точнее. На несогласованные митинги соваться всегда опасно; особенно, если твоего хорошего друга еще и считают одним из его зачинщиков. Муравьев не знал точно когда приехал наряд, но суматоха началась минут за десять до того, как он потерял Мишеля в толпе. Тщетно высматривал светлую макушку около пары секунд, пока где-то рядом не раздался знакомый голос, а затем резкий вскрик его же обладателя.
Перепугался он чертовски, если честно.
Бестужев — чудеснейший паренек, образованный, начитанный и целеустремленный. Говорливый только больно. За что, видать, и расплачивается.
Сережа рванул было на голос, как его тут же перехватили двое других сотрудников органов. Обеспокоенный взгляд метается от лица к лицу, наконец, замечая знакомую фигуру. Держали Мишу за запястье заломанной правой руки, прижав, как котенка, за шиворот к земле, таким образом, что мелкая крошка асфальта в подбородок впечатывалась. Он недовольно скалится, силясь что-то сказать, однако ему и слова произнести не дают.
За что взяли? Черт его знает.
За язык, поди, как обычно.
Честно говоря, Муравьев рассчитывал только с Трубецким увидеться и все. Мишель же, схватив его за рукав и увлеченно болтая о цели этого собрания, потащил куда-то вглубь, поближе к оратору. Потом, видать, отпустил, думая, что одногруппник идет за ним. Так и потерялись.
— Оглохли что ли? Выметайтесь.
— Благодарим за гостеприимство. — коротко огрызнулся на дежурного Бестужев, поспешив подхватить друга под локоть и последовать «дружелюбному» совету.
Кто бы тут любезничал еще, если сын генерал-майора своих дружков через папашу вытаскивает. А работникам отчеты о задержании составлять нужно!
— Ну что, канарейки, в клетку-то как умудрились загреметь?
В коридоре первым делом их встречает ехидный баритон соседа по комнате, а уже потом перед самым носом возникают оба паспорта. Если бы у сыновей генерал-майоров полиции был бы какой-нибудь эталон вида, там, или поведения, то Павел Пестель точно не вписывался ни в какие требования. Он не был стереотипным «золотым мальчиком», предпочитая трешку в общаге трешке в центре Санкт-Петербурга, метро — машинам и коньяк по акции из соседнего продуктового дорогому алкоголю. Связи полезные не использовал, новые с чьей-то помощью заводить не стремился, с отцом редко разговаривал, да и только по особым делам, вроде этого.
Сигареты, правда, курил какие-то уж очень крутые, что часто весело комментировалось Мишей, однако в целом положение свое не обозначал никак.
Пестель насмешливым взглядом проводил угрюмого сотрудника, обращая свое внимание, наконец, на юнош. Ситуация его явно веселила.
— Случайно вышло. Мы вообще за Трубецким пришли туда.
Бестужев машинально потер образовывающийся синяк на скуле, пряча взгляд, совсем как школьник. Паша, даже будучи студентом юридического, никогда их не журил за какие-то подобные выходки — он ведь им не отец (и тем более не Николай Павлович); однако забавлялся с итога их «приключений» невероятно. Сережа лишь неопределенно кивнул головой, негласно позволяя отвечать и за себя. Сил не было, кажется, ни на что.
— Вижу, успехи не очень, иначе сейчас вас было бы больше. — Пестель фыркнул.- Что, малышня, в четырех стенах не сиделось? Надо же было на митинг полезть. Дело-то, конечно, хорошее; но Романова со своими нравоучениями о чести универа вы явно недооцениваете.
— Ерунда. — Мишель лениво отмахнулся, наконец, сдвигаясь с места и выходя из здания на долгожданный свежий воздух.
Паша удивленно хмыкнул, наблюдая как алый свитшот скрывается под темной курткой, а обладатель вещей — за тяжелой дверью. Разобраться в том, что творилось в этой светлой макушке, не светило, видимо, никогда, но к подобного рода заявлениям он уже начинал привыкать. Бестужев, кажется, и вовсе никого не боялся и, наверное, мог заговорить даже Николая Павловича, заместителя ректора и преподавателя по уголовному праву, занимающегося обычно отчитыванием студентов вместо главы вуза, его старшего брата Александра. К ректору-то некоторые чай гоняли пить. Жаловаться на еду в столовой, расписание или на того же Николая Павловича с его очередными заскоками. Раз на раз не приходился.
А мальчишка ничего не боялся. Кроме отца, правда; но разговор это совсем другой.
— Все в порядке? — Пестель окидывает задумчивым взглядом молчавшего Муравьева, открывая дверь и пропуская его вперед.
Неужто пара часов за решеткой могли так на нем сказаться?
Он не выглядит растерянным, обеспокоенным случившимся или расстроенным. Просто, пожалуй, очень уставшим и слегка встревоженным. Еще бы, будешь тут спокойным, когда Бестужев в любой момент может найти новую неприятность. Поравнявшись с другом Сережа, вдруг, останавливается и наконец поднимает голову. Взгляд у него пробирающий, как обычно, но чрезвычайно внимательный, что заставляет Пашу едва нахмуриться.
— За отца прости. Не знали, что так получится.
Так вот в чем дело.
Пестель фыркает и легко подталкивает друга к выходу, наблюдая за тщетными попытками Миши привести себя в порядок.
Вот оно что. Муравьев всегда наблюдательный; даже чрезмерно. От него не укроется, наверное, ни одна чужая эмоция, что бы ты из себя не строил. Догадался, конечно, что через отца их вытаскивать пришлось. Сложил с фактом давней ссоры, долгого игнорирования сыном звонков и получил в итоге то, что и случилось — не самый приятный разговор, на который пришлось идти ради их спасения. За это он был Апостолу и признателен.
За искреннее понимание ситуации, в которой никогда не оказывался сам.
— Ерунда. — бестужевские нотки в голосе и поспешная кривая ухмылка. В руках появляется пачка сигарет и едва блестит огонек металлической зажигалки. — Папа, правда, вряд ли еще раз станет спонсором благотворительной программы «вытащи друзей сыночка из обезьянника». Так что постарайтесь хотя бы не попадаться.
— Идет. — Муравьев вдруг легко улыбается.
Точно ведь знает, что никакая это не
ерунда.
— А теперь давай решать более важные вопросы. Например то, почему этот ребенок делает вид, что все так и должно быть. — Пестель спешит переменить тему, а собеседник вовсе не против.
Все понимает. Он выдыхает едкий дым, добавляя чуть громче. — Бестужев, я, конечно, не врач, но ты больной, раз сломанной рукой что-то делать пытаешься. Осложнений захотел?
— Все в порядке.
Все еще взъерошенный Мишель обернулся на подходивших и недовольно насупился. Ну честное слово, ребенок.
— Я заметил, да. Поражаюсь выдержке.
— Моей?
— Моей.
Пестель со смехом выдыхает очередное облачко дыма, вызывая такси. День определенно выдался странным.
***
В общежитии, как и в самом вузе, Сергей Муравьев оказался два с половиной года тому назад.
Кафедра международных отношений — место достаточно престижное; особенно, когда дело это семейное, династическое. У него отец тут учился, брат старший тут учился и он тут учится вот уже третий год. И, справедливости ради отметить стоит, что несмотря на рациональность и серьезность характера Сержа, все самые громкие гулянки происходят почему-то именно в их блоке.
Хотя, скорее, зачинщиком здесь был не он сам.
Селят студента в комнату с Мишей, милым солнечным пареньком, будущим одногруппником, и Пестелем, второкурсником с юридического, больше походящим на грозовую тучу. К удивлению, старший товарищ оказывается вовсе не таким угрюмым, как это было воспринято с первого взгляда; они очень быстро сходятся меж собой, а Бестужев еще и поддерживает вредную привычку нового соседа, периодически стреляя у него сигареты. Ходят они всегда вместе с Муравьевым (исключая моменты, когда Мише нужно на работу), за что Паша в шутку называет их неразлучниками, имеют общую привычку периодически переходить на французский, и, соответственно, в неприятности попадают по такому же принципу — всегда вместе. Но Сережа не против; его рассудительности вполне хватает для того, чтобы два раза выпутаться из дела, так как обычно бестужевский язык зарывает их еще больше. К тому же, ответственность Апостола никак не позволяет оставить паренька одного — уж больно он увлекается всем, и это может плохо отразиться в будущем.
Потом же выяснилась презабавная вещь — у обоих первокурсников фамилии были двойные, а потому для упрощения в компании было заведено называть их только по первой.
Со своим однокурсником с журфака Кондратием их знакомит Пестель в первые же месяцы учебного года. Рылеев, не живущий в общежитии, подозрительно часто для охранников появлялся здесь, аргументируя свое очередное прибывание забытыми конспектами в 58 комнате.
Отчасти это было действительно так.
Немного позже, к концу первого курса они знакомятся и с Сергеем Трубецким, хорошим другом и одногруппником Кондратия. Знакомятся довольно странно — на какой-то из посиделок в квартире будущего журналиста, когда молчавший все это время незнакомый молодой человек неожиданно спрашивает:
— А вас он кем окрестил?
И кивает на Рылеева.
Миша с Сережей переглядываются непонимающе, потом ловят насмешливый взгляд Пестеля и воодушевленный хозяина вечера.
— Потом узнаешь, хороший мой. — коротко с улыбкой отзывается он вместо упомянутых гостей, и все удивительным образом возвращается на круги своя.
Узнали они потом, конечно.
***
— … и после мы поехали в травмпункт потому что Бестужев любит болтать с ментами.
Пестель, вальяжно рассевшийся на узком подоконнике, лениво пожимает плечами, заканчивая историю под недовольный вздох ее героя и деловитую улыбку журналиста.
— Я скажу еще раз, что был невероятно прав, назвав его Есениным.
Об этой странной привычке друга в первую встречу с первокурсниками Трубецкой и вел речь. Кондратий, будучи человеком страсть как влюбленным в литературу, обожал всех своих знакомых сравнивать с тем или иным поэтом, что, на удивление, получалось у него точно, весьма недурно, да еще и приживалось.
К тому же, все давно привыкли к этой оригинальности и не были против.
— Мы знаем, Кондраша, что ты всегда прав. Лучше скажи, где Серегу потерял. А то я его кислого лица не наблюдаю весь перерыв.
— Куда там; у него собрание старостата.
— Ах, да, все время забываю, что он там не по мыслям исключительным, а по душевному принуждению.
— В таком случае, он еще более раздраженным тут появится. — Миша, стараясь ничего не задеть больной рукой, устроился рядом с Пестелем, бодро спихивая собственную сумку между ними.
— А парнишка шарит.
Паша весело фыркнул, едва взъерошив светлые волосы под недовольный возглас Бестужева, не нашедшего даже поддержки в мягкой полуулыбке Муравьева.
Хоть она и была прекраснее всего, черт возьми, из того, что с ним приключилось.
— Что ж, надеюсь на благополучное завершение истории в вашем отношении. Вынужден, увы, покинуть вас, господа, во избежание нежеланной встречи с одной персоной.
Рылеев шутливо склонил голову, поправляя собственную сумку. Однако ремень ее быстро оказался перехвачен другом с юрфака, на что поэт лишь вопросительно вскинул брови.
— Что это ты от Трубецкого прячешься, м? — губы Пестеля растягиваются в веселой усмешке, а зеленые глаза загораются привычным озорным огоньком.
Догадывается что ли о чем?..
Но тон собеседника нисколько не смущает Кондратия. Похожая улыбка зеркально появляется на его лице, а свободная рука легко отцепляет чужую от сумки. Он едва слышно фыркает, склонив голову вбок, и отвечает с приторными нотками:
— Не от него. Ваша Лиличка подоспела, господин Пестель.
Неожиданной фразы хватило для того, чтобы литератор скрылся за поворотом, а насмешка на лице будущего юриста сменилась недовольством и явным напряжением — сейчас Павел абсолютно разделял позицию друга. Лиличкой Рылеев называл только одного человека.
Младшего Романова.
— Нам хана. — резонно наконец оценивает обстановку он, быстро спрыгивая с подоконника.
— Может, не все так плохо?
— Мне тоже бы несказанно хотелось в это верить, Муравьев.
Николай Павлович появляется неожиданно, заставляя Бестужева едва ли не подскочить на месте, а упомянутого Муравьева выпрямиться по струнке. «Как черт из-под земли», — недовольно отмечает про себя Пестель, резко разворачиваясь к преподавателю. Холодом от голубых глаз веет больше обычного, значит что-то и правда стряслось. Хотя, поставить можно было точно на историю с митингом и дальнейшим разбирательством в органах, при этом не прогадав.
— Нам поступили некоторые сведения о том, что Сергей Трубецкой принимал непосредственное участие во вчерашнем действе в центре города. Это так, молодые люди?
Видя, что Мишель было хотел ответить явной резкостью проректору, Серж вовремя его одернул, едва отрицательно качнув головой. Сейчас было определенно не самое лучшее время для того, чтобы еще и от Романова проблем наживать. Однако и молчание — не всегда хорошая реакция. Если молчанием стараешься кого-то выгородить можно сделать только хуже. И Муравьев это прекрасно сознавал.
— Мы не знаем этого.
— Вот как. Он был не с вами?
— В тот день мы его не видели.
— Упрямство не поможет вам решить существующих проблем. Хотя, полагаю, Пестелю это отлично дается. В любом случае, надеюсь, вы понимаете, что нам еще придется вернуться к этому разговору. Но уже в другом формате; Михаил Андреевич непременно захочет увидеть вас.
Романова проводило лишь молчание студентов и шелест бумаг из открытой аудитории.
Проблем, разумеется, и правда никто не хотел наживать.
Но, кажется, в этот раз все более чем серьезно.
