don't be afraid of the dark

Водка с кислым яблочным соком вяжет и отдает гнилью. Обжигает нутро так, что тянет блевать. Прямо сейчас, прямо здесь. Хотя, может, проблема не совсем в алкоголе — он вроде не паленый — а в том, что Санеми успел выжрать уже третий или четвертый стакан, заев все это дело жареным миндалем (гадость мерзостная, но лучшего ждать не приходится). По граненому стакану в его руках бегут трещины тусклого света, рассеянный в дымке неон отражается в стекле ломано и путано, словно нитки. Если бы Санеми был в состоянии, да и в настроении говорить, сказал бы, что это чертовски красиво — эстетика, все дела. Прям как любят маленькие девочки. Но пока все, что он может — это пустым взглядом пялиться на пустоту в проклятом тысячу раз стакане, думая, хватило ли ему на сегодняшний вечер или нет? По-хорошему, конечно, «хватило». Еще часа два назад хватило, когда у него только-только рабочая смена закончилась. Нужно было бы пойти домой, купив маме по дороге цветы. Какие-нибудь тюльпаны розовые, чтобы ей точно зашло. Пойти домой, принести букет, закинуть младшим их богомерзких сладостей с таким количеством сахара, что зубы сводит. Поиграть с ними, оценки их проверить… Вот что стоило бы сделать, если уж рассуждать, что там надо было «по-хорошему», «по-приличному». Но Шинадзугава Санеми так не умеет. Он умеет только виртуозно все портить, чтобы стыдно потом было всем. Эх, черт, может, еще стаканчик? Все равно завтра выходной, можно домой приползти хоть в пять утра. Потом отоспаться пару-тройку часов. Мать уже давно не обращает внимания, что ее старшенький под утро домой заваливается, не то живой, не то мёртвый. «Весь в папашу» — насмешливо шепчет внутренний, не менее пьяный голос. Но Санеми его грубо затыкает, пальцами скребясь по барной стойке. Не надо тут лишних страданий от сходства отражения в зеркале со старой фотокарточкой на стене. В отличие от этого ублюдка, его ненаглядная сыночка хотя бы просто тихо топит свои невысказанные печали в задрипанном баре. Один раз в неделю и не больше. На свои честно заработанные деньги (хоть что-то честно в жизни, хах). Так что милый папочка и воспоминания о нем могут пойти далеко и надолго, в пешее эротическое. Не хватало еще лишних переживаний. Тут и так в последнее время куча проблем, которые Шинидзугава решить не может. У Геньи вот оценки испортились. Тейко ноет, что у нее нет новой юбки. — Может, тебе стоит пойти домой? Голос раздается над самым ухом и течет по нервам, разливается масляной лужицей. Совсем как бензин на поверхности воды. Сейчас рванет, загорится и будет пылать где-то в сознании, эхом прокатываясь по закоулкам разума. Каждое слово кажется горячим. Поэтому Санеми неприятно жмурится, все же поднимая голову. Какому идиоту пришло в голову мешать его атмосферным посиделкам с самим собой? Разве не видно, что он тут, между прочим, пытается тихо сдохнуть? Вроде как обычно бармены не пристают к нему — нет привычки мешать постоянным клиентам пропивать свою зарплату. Тем более такому постоянному клиенту, как Шинадзугава. — А может, тебе стоит пойти нахер? — рычит Санеми в ответ. Голос звучит хрипло и прокурено, как и должен. Отличное начало разговора, как раз в его стиле. Чтобы всякие сердобольные не лезли. В подобных заведениях лучше сразу дать понять, что тебе не интересны неторопливые разговоры и отсос в туалете. Хотя, кажется, этому парню совсем не интересен последний вариант. Да и первый. Что он вообще забыл рядом с Санеми? Выглядит еще так, как не должен выглядеть бармен. Красивый, черт возьми. Волосы то ли крашеные, то ли просто от природы такие светлые… Да не, крашеные. У людей не бывает таких золотых патл. Растрепанные, как перья, собранные в хвост. Позер, что ли? Девчонкам вроде как толь и надо, чтобы была этакая «неухоженная» прическа и немного расстегнутая рубашка. — Нет, не думаю. У меня еще смена, — смеётся так, словно бы это не его сейчас грубо послали. У него голос такой звенящий и громкий, что даже паршивый клубный джаз перебивает. Санеми поёживается, продолжая ленивым взглядом окидывать парня — идеально отглаженная черная рубашка, джинсы, белый фартук. Образцовый работничек, ничего не скажешь. Даже рукава закатал, какая, блять, умница. Видно сильные руки, накаченные… так, о чем он вообще думает? Не до этого сейчас, тут нужно вправить мозги идиоту, который немного попутал со словами. — Тогда иди и отрабатывай свои деньги. Отъебись. Шинадзугава хмыкает, наконец заглядывая в глаза напротив. Лучше бы не делал этого. Такие яркие, походу этот прилипала еще и линзы вставил себе. Горят в темноте и выжигают дырки в самом Санеми. Горячие, как и чужие слова, и смотрят с хитрым прищуром. Похож на лисицу, хотя нет — лисицы мерзкие и склочные, знаем одного такого. Скорее на кота. Большого полосатого кота. Тигра или как там. Самоуверенности точно столько же. Не важно. Важно, что походу докатился до того, что к нему уже пристают какие-то неформалы в униформе. Ему же так не хватало в жизни общения. По нему же прям видно, что он только и хочет, что разговаривать с кем-нибудь. Особенно с работниками питейного заведения, где он появляется с завидной регулярностью уже в течение месяцев трех. — А лучше принеси еще. — Санеми протягивает пустой стакан с вполне ясной просьбой обновить ему паршивую выпивку. Но вместо этого рыжий чертяга только выхватывает из его рук посудину и… уносит. Просто убирает куда-то или кидает в раковину за баром. Одним словом, новую порцию горячительного Шинадзугава не получает. Получает только новый ответ. — Тебе хватит, парень, иди домой. Ты и так уже носом клюешь, — рыжий смеется так, что вянут уши от этого уверенного смеха. Ему вообще не страшно, что его башку тупую и крашеную могут разбить о столешницу? Не слышал, что бывает, если здешней клиентуре не наливать (окей, возможно, корректнее "Санеми не наливать")? Должно быть, новенький, раз так нагло себя ведет. — Слушай сюда, бармен, мне указывать, что… — Ренгоку Кёджуро. Санеми даже замолкает, когда его перебивают. Или поправляют, он не очень понял. Подобное случается крайне редко, так что он просто смотрит на этого «Кёджуро», как на конченого идиота. — Меня зовут Ренгоку Кёджуро, будем знакомы, — улыбка плывет по чужому лицу, такая же жаркая, как и все в этом непонятном парнишке. Видимо, беды с башкой и правда самое распространенное заболевание наших дней, если ему все еще не понятно, что пара лишних слов могу окончательно выбесить пьяного и без того злого Шинадзугаву. — Я тут работаю первый день, должно быть, ты поэтому не знал мое имя. А тебя как называть? — Ты издеваешься, «Кёджуро»? — Санеми кривит губы в оскале, уже чуть более заинтересованно смотря на этого фрика. Может быть, это такой способ развести его на драку или что там? В подобном баре за городом нередко находятся те, у кого кулаки просто так чешутся. Санеми, в принципе, не исключение. Но он все же предпочитает просто мирно пить. — Нет, с чего ты взял? Просто хочу познакомиться. Почти верится, что у мерзкого мсье «Ренгоку Кёджуро» в голове так пусто, что он задает этот вопрос без сарказма и тени смущения. Боже, когда умственно отсталых начали нанимать на подобные должности в самые грязные и взрывоопасные места города? С другой стороны, диджей, что ставил тухлую музыку явно из таких же придурошных. — С чего бы тебе хотеть со мной знакомиться? — голос Санеми становится на тон громче, явно плохой признак. Он потихоньку начинает заводиться, выходить из себя. Злится он на эту шваль улыбчивую, что не дает спокойно спиваться и теряться в безднах самобичевания. Да, да, спасибо за такие припадки ненависти генам. Спасибо папуле, что у Санеми проблемы с контролем гнева и контролем себя в целом. Ах да, он же еще пьяный. Отличный набор, чтобы прибить ненароком одного слишком разговорчивого бармена. — Просто налей еще, — вскакивая со стула весьма резво для обычного алкоголика, он перегибается через стойку (та не особо высокая, рост позволяет). Чеканит каждый слог и рычит, как псина побитая, оттого злая до ужаса. Лучше не играть с бешеной дворняжкой, она не просто укусит, она тебе глотку перегрызет к херам. Санеми тянет руку к черной рубахе, хватает резко за ворот — зря ты так близко подошел, парнишка. На ощупь рубаха открахмалена до идеала, даже пальцы скрипят на ткани. Какой исполнительный мальчик ему попался. Даже жалко, если что, такого бить по его красивому личику. — Или ты глухой? Делай, что тебе сказали, не беси меня, — дернув на себя парня, продолжает хрипеть Шинадзугава, думая, что пару злобных слов да матов и такая лапочка в отглаженных брючках не будет больше ему перечить. Но дальше все превращается в какой-то сумбурный сон. Смятый и неправдоподобный кошмар, который случаться вообще не должен был. Этот Кёджуро перехватывает его запястье на вороте собственной рубашки и сжимает свои пальцы так сильно, что у Санеми скрипят кости и нервы. Становится больно, но куда больше становится непонятно. Непонятно, что тут происходит? Когда в последний раз кто-то его хватал так, что по телу шла дрожь? Да еще и так, что руку не высвободишь, такая крепкая хватка. Пьяный угар и дымку грусти снимает моментально. Тут простой дракой явно не отделаешься, тут можно и без пары зубов остаться. Или без руки — лишнее движение и ее сломают. Ну или вывихнут. Пофиг, так интереснее. Если этот рыжик хочет помериться силой, пусть не ждет, что Шинадзугава испугается такого фарса. Санеми и правда пёс — его чем больше раззадориваешь, тем громче инстинкты будут кричать «бей». А уж в пакостном расположении духа тем более раздумывать над тем «бить» или «не бить» он не собирался. — А ты из храбрых типа, да? — Санеми все-таки пытается отдернуть руку, но зря — он попал в ловушку и теперь, видимо, единственный способ высвободиться — отгрызть себе запястье. Он не прочь, не надо обольщаться. В словах подтекст читается лучше, чем буквы безвкусно яркой рекламы на билбордах в центре города. «Не лезь, я тебя сожру вместе с сухожилиями». Шинудзугава посмеивается, думая, что так оно и будет в ближайшем времени. Закусывать свое пойло орешками уже надоело до сблева. А тут как раз свежая кровь, на которой, если что, и злобу можно выместить, раз сам нарывается. Пару раз приложить его, для научения. Может, даже не сильно, если сам только не попросит «хардер, дедди». Но в чужом взоре он не видит ничего, что могло бы послужить ответом. Там все такое же спокойствие и даже… веселье? Словно бы умиляются с выходок ребенка, который бесится просто потому, что может себе такое позволить. Ненависти, ярости, оскорбленности, омерзения — нет ничего из этого привычного набора. В глазах цвета охры играет искрами рассеянный свет медовых ламп бара. И на миг Санеми в них тонет. Путается в своих мыслях и даже забывает о нахлынувшей обиде (за что-то там). Потому что сложно ненавидеть, когда на тебя смотрят с такой теплотой, будто бы ты и вовсе не отброс общества. А тоже человек. — Что тут происходит? — голос менеджера зала, который по совместительству еще и вышибала на полставки, рушит в прах ту тонкую нить, что натянулась между ними за то время, пока они просто смотрели друг другу в глаза, как последние придурки. Санеми слышит ее треск, как эта острая леска обрывается, так и не успев завязать между ним и этим парнем узы. За то, что руки распускаешь, тут обычно штрафуют нехило. Тем более если пытаешься хоть пальцем тронуть драгоценных работничков этой забегаловки, которая гордо называет себя «баром» или «пабом». Или что там модно сейчас. Терять деньги не хочется от слова вообще, их и так не много. Большую часть Шинадзугава все же отдает матери, себе оставляет те жалкие гроши, на которые хоть куда-то можно сходить. Если сейчас очередная сука влепит ему штраф или просто выставит отсюда — будет вообще паскудно. — Ничего, просто мой клиент попросил у меня сигарет, — Кёджуро говорит это так спокойно, что Санеми сам верит, что минуту назад не слал его в лучшие места, а непринужденно просил закурить. Руку, кстати, теперь тоже можно убрать поспешно. Его отпустили. Это сон, скомканный и глупый сон наяву. Ну или он просто спился наконец. Потому что какой резон этому парню заступаться за него и выгораживать? В мире героев не существует, так что нутро болезненно скрипит, подмечая, что просто так не отделаешься. Должен теперь будешь — а это самое отвратительное чувство в мире. Развели как мальца. Теперь эта рыжая башка с него тоже спросит. — Сигарет? И что? — Мужик в такой же черной форме, как и у Ренгоку, не отваливает, смотря с подозрением. Но голос у него уже не такой противный, вроде бы успокоился. В конце концов, если сами сотрудники говорят, что все нормально, можно оставить на их совести все дальнейшие разбирательства. Ну или же дядька тоже понимает, что этого золотого мальчика просто так не одолеешь. Сам за себя постоит — но дежурное слово надо было вставить. — Я ему сейчас одолжу, у меня как раз перерыв по расписанию, — кивает Ренгоку в сторону часов на стене бара. На минутную стрелку, конечно же, никто не смотрит. Да и какой перерыв на подобной муторной работе с алкашами? Но менеджер кивает, давая добро. Самому ему явно в падлу выпроваживать Шинадзугаву из бара — должно быть, знает, как эта тварь кусаться умеет и пальцы ломать. Уж лучше потом оплатить больничный новенькому, чем самому лезть. А так — как раз сказал пару строгих слов, показал свою власть, мол, могу, если что, штрафануть и вызвать копов, а теперь валите вы и свалю я. В переулке между плотно посаженых зданий спертый воздух. Пахнет протухшей едой и мокрой шерстью кошек, которые трутся у входов в забегаловки. Все в традициях старых, сопливых фильмов — котяр тут нередко подкармливают объедками, гладят, называют не то «лапочками», не то «облезлыми уродами». С неба накрапывает мелкий дождь, чтобы окончательно добить Санеми нуарностью происходящего. Мол, «вот, сука, почувствуй себя героем тупого сериала, который так любят твои сестрички, наслаждайся моральным унижением». Ночь, улица, тусклый фонарь, который отрывисто мигает — стандартный набор криминального чтива, в которое сам Шинадзугава попадать вообще не собирался. Но каким-то «чудом» оказался замешан в этой идиотской истории, где его жопу от очередных трат (в лучшем случае трат) спас какой-то парень в обтягивающих штанах. Дно с треском было пробито. — Так как тебя зовут? — Кёджуро стоит под козырьком чёрного входа, ловкими пальцами доставая из кармана сначала пачку каких-то недешевых сигарет, потом зажигалку — необычную такую, с эмблемой пламени. Вот мажор, еще и дизайнерские приблуды носит и курит что-то дорогое. Санеми молча косится на этого придурка, который чуть ли не за руку привел его сюда. Пока шли через сплетения коридоров, повезло, что тот молчал. А сейчас вновь приспичило языком почесать. — Я тебя все-таки спас, ответь, — вкрадчиво замечает рыжий, с насмешливой и хитрой улыбкой косясь на собеседника. И черт, как же хочется с чужого лица сгрызть это выражение — победное. Такой довольный, блять. — Шинадзугава Санеми, — хмыкает безучастно, поднимая глаза к пестрящему рваным светом фонарю. Так и быть, может считать это благодарностью, раз уж такой добренький. Если ему имя что-то там даст, то пожалуйста. — Приятно познакомиться, Санеми, — усмехается вновь, да так снисходительно, что теперь точно выхода, кроме как врезать, не найти. Издевается, нет, все-таки издевается. Все это было представлением, ни жалости, ни добродетели. Но порыв быстро гаснет, словно мотылек с мокрыми крыльями падает на влажный асфальт. — Будешь? Неплохие очень, — под бок пихают ту самую пачку сигарет, лакированную такую, с блестящими значками качества. Не больно, но вновь неожиданно. «Кёджуро Ренгоку» — имя проносится в голове с чередой нескончаемых вопросов. Но в целом хочется просто заорать, какого хрена крашеная златовласка творит. Почему ведет себя так вызывающе «нормально», словно бы все люди ему друзья, а Санеми тем более. Пьяный, злой, пропахший водкой и соком Санеми, у которого на лице заебанность не просто нарисована, а выгравирована клеймом. Шрамы на полхари, так что даже малышня в садике Кото ревет, завидев его. — Да бери, не отравленные. Сам курю. — Ренгоку вертит в пальцах тонкую «бабскую» сигарету, а потом поджигает. Прикрывает ладонью летучий огонек зажигалки, и пламя вырисовывает на его лице ползучие тени. Огонь ему к лицу. Дымок поднимается куда-то к черной пустоте этажных пролетов между зданий, уходит тонкой лентой и совсем теряется. Санеми вздыхает так тяжело, что ему становится тошно от такого знака слабости со свой стороны. Но все так же усталость и заебанность (что на лице у него, ага) дают о себе знать. Сейчас давно за полночь, а он на ногах с четырех утра. Так и так, в какой-то момент дня или ночи устанешь скалиться, станешь хоть на секунду, но покладистым. Тем более рядом с сумасшедшим, который слов не понимает, как и не понимает, с кем связался. Ну и черт с ним. Вроде пару секунд назад хотелось ему врезать, теперь вот уже сам тянешься за сигареткой из всунутой в руки пачки. Достаешь, зажимаешь между зубов. — Дай прикурить, если такой щедрый, — без лишних формальностей и наигранной вежливости бросает коротко Шинадзугава, смотря все еще с неким недоверием. С похмелья, которое хоть и быстро выветрилось, лень искать зажигалку по карманам и рюкзаку за плечами. Прикурить дают сразу — Кёджуро протягивает в своей руке зажигалку, на которой яркой искрой тлеет пламя. Фильм продолжается, потому что когда Санеми наклоняется чуть ближе к огню, не поднимая глаз на парня напротив, ощущает себя словно те девицы, которых угощают огоньком. Как положено — прекрасный бармен, что спас из передряги. Тупо до невозможности. — Надеюсь, ты пойдешь потом домой. Тебя, должно быть, ждут. — Ренгоку выдыхает дым медленно, выпуская ртом колечки. Смотрит все еще с каким-то азартом в лицо Шинадзугавы — походу шрамы пересчитывает. Ну попробуй, интересное занятие, сами плавали, знаем. — Тебе какое дело, Кёджуро, — голос вроде как должен быть включён на режим «отъебитесь, товарищи», но после всех событий получается не так холодно, как хотелось. Хотелось в край нагло и дерзко, а вышло скорее в стиле «ты меня и так удивил своей шизой, так и быть, поговорю с тобой, полудурок». — Мне никакого дела нет, тут ты прав.— Ренгоку пожимает плечами, и его золотые волосы чуть выбиваются из хвоста. Он стискивает зубами сигару, поправляя хвост. Так аккуратно, что даже завидно — Санеми пока не научился так хорошо и туго заплетать сестрам косы и хвостики. — А вот тот, кто вручил тебе этот брелок, явно ждет тебя дома. На рюкзаке болтается самодельная кукла-брелок, сшитая неровно, и вся в каких-то идиотских блестках и аппликациях. Мама сделала ему вместе с Кото и Хироши. Они же малышня, под стол еще ходят пешком. Так что часто с матерью дома остаются втроем, вот от нечего делать и слепили пару дней назад «талисман на удачу» старшему братику. На работе и учебе эта побрякушка вопросов не вызывала, а вот перед приходом в бар ее Санеми вообще снять хотел (аккуратно убрав внутрь рюкзака). Забыл. Сигарета тлеет, ее еще прилично осталось. Но одно огромное недоразумение по имени Шинадзугава Санеми поправляет на себе этот самый рюкзак, в цвет хаки, готовый раз в жизни прислушаться к чужому совету. Эта морда кошачья и рыжая до невозможности по больному метко ударила, внимательно выискала за что можно было зацепиться. Пора уходить, докончит курить уже на ходу. До дома еще где-то минут двадцать тащиться, как раз раскурит при ходьбе — спортсмен же. — Пошел ты, — цыкает Санеми, возвращая упаковку курева обратно, все еще не решаясь заглянуть в чужие глаза. Они такие жаркие, что по спине мурашки. Как рентген поганый, все видят — это сразу понятно стало. А сейчас, когда бешеный приступ ненависти прошел, еще больше эта истина прояснилась. Какой же странный фрик, таким бы только в цирке выступать. И тоже детей пугать, как самому Шинадзугаве. — Не, себе оставь, а я пошел! — снова смеется Кёджуро так, что по телу мокрая дрожь, а уши щемит. Возразить и выругаться на подобное поведение, достойное только малолетнего школьника не выходит, потому что тот быстро скрывается за подсобной дверью бара. Походу на работу пора. В отличие от Санеми, он тут делом занят, нет времени вальяжно раскуривать сигаретки — быстро все в легкие запустил и вперед на службу. На прощание какой-то кот трется о ноги Шинадзугавы, явно клянча что-нибудь захавать, но не на того напал. Тут из еды только пачка соленых крекеров в рюкзаке, да и те почти кончились. Так что прости, облезлая котечка, сегодня без ужина. Только почесать за ушком и все. Санеми уже пора, не хочется задерживаться тут в одиночестве. До дома он добирается поразительно быстро и легко. Голова даже не раскалывается, как обычно. Спит тоже хорошо, крепко и что-то там во сне видит, кроме привычной черноты, — какие-то яркие, золотые сны. Пачка вишневых сигарет лежит в кармане куртке. Ждет своего часа.