don't be afraid of the dark

Утро начинается не с кофе. Утро начинается даже не с попытки встать с кровати, разлепив свои глаза после очередной дерьмовой ночи. И не с желания поваляться подольше, наслаждаясь домашней атмосферой. У Санеми утро начинается с того, что в комнате что-то оглушительно падает, дребезжит, как сука последняя, и в конце концов укатывается куда-то под братскую кровать. Отлично, все в лучших традициях — проснуться, потому что барабанную перепонку разорвало пополам, ровно так посередине. Слышно, как Генья взволнованно охает, опускаясь на колени в поисках этой неведомой херни. Ищет-ищет-ищет. Мимоходом тихо и грязно ругается, так что можно лишь только отдельные слова разобрать. Повезло его безмозглой башке, что Санеми упорно делает вид, что спит, кутаясь в кусок старенького одеяла. Так бы рот младшего уже давно был вымыт с мылом — они, между прочим, дома не сквернословят, никто и никогда. Мама это не уважает. Генья наконец выходит из комнаты, видимо, собрался все-таки, идиот бедовый. Нашел свою вещицу и свалил по-быстрому, пока за лишний шум ему подзатыльник не отвесили. Куда так рано свалил — это, конечно, вопрос хороший, но черт с ним. Санеми это потом выяснит, а пока изволит поспать еще часика два. Выходной все же, заслужил да выстрадал свой сон. Сейчас еще больше ткани на голову закинет и вообще будет шикарно, можно отрубиться. Первые минут пятнадцать кажется, что и правда можно будет немного расслабиться, подремать перед днем, полным дел. — Нееееми, вставай! Неми! Хироши забегает в комнату — походу Генья не плотно закрыл дверь, оставив щель. Ну, а это явный сигнал того, что можно наконец беспокоить братика. У них в семье вроде как правило такое — если дверь закрыта, то мы не шумим, не мешаем. Если открыта или есть прореха — ну тут пеняй на себя, раздерут на клочки, желая внимания. Маленькие ножки топчут пол, а потом и самого «Неми». Хироши гордо забирается на чужую кровать, усаживаясь на живот старшего брата. Хватает кончик одеяла и медленно тянет к себе. Боги, ребенок, когда ты успел так соскучиться? — Неми, вставай! Не спишь же, я вижу! — мальчишка смеется заливисто, щербатым ртом улыбается и ложится на брата. Греется, жмурится, ведет себя, как котенок игривый и наглый. «Как-то многовато кошачьих за последние дни», — лениво проносится в мыслях, пока Санеми уставшими руками стягивает с себя одеяло. Потягивается медленно, явно не особо желая просыпаться. Но потом стискивает в объятиях брата, прижимая к себе это маленькое недоразумение. Тот только рад, малышня же любит, когда их обнимают. — Чего так рано вскочил, сорванец? — Санеми треплет чужие волосы: жесткие черные вихры, что похожи на проволоку. Совсем как перья ворона. У его мелких у всех такие — красивые, отливают чем-то иссиня-черным. В маму пошли. Характером тоже на нее похожи, все такие покладистые, добрые, отзывчивые. Друг за друга горой, никогда не ссорятся. Неми и тут их подвел, испортив эту семейную идиллию своей харей отцовской, перекошенной, и бледными волосами. Да и нрав тоже у него такой, что иногда хочется выть от собственной тупости. Одним словом, в этой семье любой прохожий сразу скажет, кто тот самый «урод». — Покормим Кото, а? Он проснулся, а мама снова болеет. Санеми хочется хмуриться, шипеть по-змеиному тихо и противно. Проклясть в очередной раз весь несправедливый, жестокий мир. В голове на повторе крутятся, естественно, только самые отвратительные картинки того, что могло случиться с матерью. Избавиться от едкого чувства вины ни за что (он вроде как не причастен к тому, что она больна с рождения) не выходит от слова вообще. Все время кажется, что очередной твой косяк, личный проеб, невероятная глупость и невнимательность отражаются на здоровье самого дорогого тебе человека. Карма не в ту сторону, наказание ни в чем не повинному. Омерзительное ощущение и ужасные мысли, которые трудно передать. Стоят в глотке, как застрявший крик. Но нельзя показывать всю эту черноту внутри себя младшим, даже если ужасно гложет. Тем более нельзя даже на миг ее выпустить рядом с таким впечатлительным мальчишкой, как Хироши. Разве ребенок заслужил того, чтобы грустить из-за демонов его старшего брата? Заслужил ли видеть страх вперемешку с измученностью? В этом доме двойную порцию страданий заслужил лишь один человек. — Болеет? — переспрашивает бодро (насколько можно бодро) и с улыбкой мягкой и теплой. Такая рождается только рядом с семьей. С людьми, которые любят тебя, такого кривого и неправильного. Рука Санеми касается чужого плеча, он похлопывает своего брата, как взрослого парня, который уже все понимает. Знает, что Хироши любит, когда с ним ведут себя, будто он маленький взрослый. Тем более, он у Санеми и правда взрослый не по годам. — Тогда мы обязательно покормим Кото, — остается только молиться, чтобы улыбка была обычной. Но вроде как все пока спокойно. Малявка смотрит, разинув рот, на то, как рассудителен старший братик. Восхищенно так, словно перед ним какой-то самурай из старых книжек. — Иди пока на кухню, а я к маме. Сможешь пока на стол посуду поставить? Только тихо, Суми и Тейко еще спят. Ладно? — Да, я помогу! — Хироши гордо кивает, обнимая брата за шею. А потом соскакивает с кровати и бежит в кухню. Точнее сначала бежит, а потом тихонько идет, вспоминая, что сестрам нужен отдых после недели учебы. Такой заботливый и ответственный, хотя ему всего седьмой год. Санеми улыбается немного печально, думая, что им бы дом побольше. Чтобы резвиться можно было, утром друг другу не мешать. Но у них только эта потрёпанная лачуга: три маленькие комнаты, кухня и крохотная ванная. Кто-то, может, надменно скажет, что места-то «много», но, если вспомнить, что это почти столетний дом в тысячу раз перестроенном старом квартале — все станет на свои места. Среди шикарных вилл и небоскребов ютятся старенькие двухэтажки-матии* или совсем крохотные одноэтажные домики, как их родной. Им ввосьмером места впритык. Ладно, мысли о жилплощади можно отложить как минимум до выпуска из универа. Сейчас дела поважнее есть, куда важнее. К матери в комнату Санеми заходит при параде — он вроде дома, но нацепил лучшие штаны и майку хорошенько отглаженную. Словно на свидание собрался. Маму положено радовать, просто потому что она самая лучшая женщина на свете и это не обсуждается никем. — Мам, ты как? — пальцы поправляют край собственной кофты, а глаза трудно поднять на привычную, но всегда такую мучительную картину. Сколько не смотри, сколько не живи, все равно не привыкнуть к этим бледным, слабым рукам, к морщинкам в уголках глаз. К улыбке через силу на чужом лице. — О, сынок, доброе утро! — голос Шидзу слабый, он словно бы порыв легкого ветра. Слышать его отчего-то больно. Должно быть, потому что в каждом слове мамы снова сквозит стыд. Ей по предписаниям доктора положено в дни острой боли лежать в постели, отдыхать. А она не может смириться с мыслью, что пока она «прохлаждается» ее дети предоставлены самим себе. Даже за Санеми переживает, он же такой беспомощный, сам себе ни ужин не сделает, ни рубашку не погладит. Ага, так прям и есть. Ему всего лишь двадцать один, как он без мамы? Маленький Кото лежит на одной кровати с матушкой, ластится к ее тонким рукам. Спутал одеяло, пока играл с ней. Должно быть еще и ночью спал тут. К маме под бок приполз, потому что его часто кошмары мучают. Еще бы, после такого-то детства, в одном доме с этим ублюдком, которого они «отцом» называли — как тут без дурных снов по ночам. Но все-таки, лучше ему уже привыкнуть спать в своей кроватке. Он может ночью мешаться. — Неми, наконец встал! — Кото встает на кровати матери на ноги, пытаясь прыгать на пружинистом матрасе. Но Санеми быстро подхватывает его на руки, усаживая себе на колени. Сам садится с краю, стараясь не занимать место, а по возможности вообще левитировать рядом. — Прости, что не даем спать в выходной, — Шидзу кивает, опуская глаза к цветастому одеялу. Не может, видимо, смотреть на сына — у того снова под глазами круги, будто тушью выкрасили. И вообще, Санеми помятый и уставший, она это просто физически ощущает. — Мне не очень хорошо, так что не мог бы ты приготовить сегодня завтрак для Хироши и Кото? Обещаю, это только завтрак! Я скоро встану, и ты будешь отдыхать весь день! — голос матери звучит, как плач скрипки, и в груди ребра сжимаются так, что кажется вот-вот прирастут к легким, и дышать ты больше никогда не сможешь. Помереть хочется на месте, когда видишь маму такой. Нет, не сломленной болезнью, но побитой, чувствующей себя виноватой за все. — Все хорошо, — Санеми одной рукой придерживает скачущего на коленях брата, а ладонь тянет к ладони матери. Берет ее бережно за руку, переплетая их пальцы. Дарит свое тепло, какое есть. Пусть мама согреется хоть так, хотя бы немного. Она такая слабая, хрупкая и маленькая. Как изящная статуэтка из молочного фарфора. А еще вечно холодная, и это просто ужасает. — Отдыхай, тебе это полезно. Я приготовлю всем завтрак, все будет чудесно. — Да, мы сами все сделаем! Я тоже могу! — Кота виснет на шее, показывая на себя пальцем. Ему хочется похвалы, тем более похвалы от совсем взрослого Неми, который уже работает и учится в университете. Санеми такой важный в глазах ребенка, что хочется рассмеяться от ироничности происходящего. — Да, Кота, ты прав, мы все сделаем. А мама пусть пока поспит. Санеми нехотя отпускает руку матери, улыбаясь благодарно этой женщине, что ценой своих мучений подарила ему жизнь. Хотя, жизнь его жалкая, это не такой уж и ценный дар, не окупивший мук рождения, — он ее испоганил как мог во всех местах, так что теперь она ничего не стоит. А вот за братьев и сестер, за заботу и нежные взоры — за все это можно благодарить маму бесконечно, и все равно всех слов будет мало. Выходя из комнаты, он плотно закрывает дверь, и Кота вздыхает. Правило такое — закрытая дверь в мамину комнату, значит маму не беспокоить, пока она не выйдет. Жестокий закон, но даже малышня понимает, что нельзя больным мешать. Хотя Кота иногда хнычет и плачет. В такие моменты немного теряешься, но объятия обычно спасают ситуацию. Не всегда, конечно, но в большинстве случаев отвлечь получается. — А на завтрак омлет? Давай омлет! Хороший вопрос, очень даже неплохой. Хотелось бы, чтобы яйца не кончились, да и вообще было хоть что-то съестное. Обычно у них дома все сметают за раз, продукты приходиться покупать чуть ли каждую минуту. Растущие организмы требуют много топлива, и если Санеми (ну и еще Генья) могут лишний раз поголодать, то мелким такое строго противопоказано. Шуя вчера вроде гонял в магазин, но не факт, что сегодня еще хоть что-то осталось. — Давай, давай, — Санеми гладит Кото по голове, и тот хихикает тихо и довольно. В кухне пахнет крупой и лекарствами матери. Странный, иррациональный запах, что нагло въедается в кожу и волосы. Этот аромат словно бы клеймо их дома — чумное клеймо. Остается только мечтать, скрипя зубами, что когда-нибудь он выветрится, пропадет насовсем. Исчезнет из мира. Хироши успел на стол выставить тарелки и побитые чашки. В свои шесть лет он уже постиг в совершенстве азы сервировки так, что иногда на ум приходят мысли, что этот мальчишка мог бы подрабатывать в ресторанах где-нибудь в центре города. У него явно пунктик на аккуратность, даже простую посудину пытается расставить на столешнице, словно они тут собираются омаров жрать. — Я расставил, смотри, как хорошо! Тебе нравится, Кото? — Хироши улыбается, подходя ближе, беря малыша за руку. Видимо, любовь к игре в старшего братика (или сестренку) у них семейная, прописана на уровне инстинктов. Тут каждый пытается для младшего строить всезнающего и всемогущего, одному Кото не повезло, что он замыкает цепочку их родословной. — Да, очень! А мы будем омлет есть, Неми разрешил! Оба радостно смеются, но лишнего себе не позволяют — надо быть тихими, как велели. Но обычный омлет, блюдо, что за пять минут может сварганить какой-нибудь дохленький студент, так их радует. Санеми лишь улыбается. Ему кажется, что это как-то слишком несправедливо, что его младших радует блюдо из четырех яиц, а не что-то куда более приятное. Дети в их возрасте должны быть счастливы от того, что им дарят дорогие игрушки, красивую одежду, билеты в парк развлечений. А не из-за омлета позорного. Дальше все вроде протекает спокойно. Время медленно утекает, пока Санеми с пацанами готовит на всю семью завтрак. Яиц хватило, сверху соусом полили, приправили, чем нашли — и шедевр готов. Если бы еще вышло пожарить аккуратно, как обычно Тейко делает или мама, вообще было бы отлично. Но пока за повара старший братец — едим, что получилось. Кото и Хироши спокойно наслаждаются омлетом. Часы отбивают ритм. Санеми глушит растворимый кофе, который на языке оседает песком, а на вкус, как горькое масло. Но нужно поскорее проснуться. Еще проект в шарагу пилить, потом к экзамену подготовиться. Помочь младшим, если попросят. Отчитать Генью за то, что этот щен сутулый шумел, как тварь безбожная, еще и свалил куда-то в пять утра. Думает, что такой взрослый — вот по жопе пару раз получит, передумает сразу. Ему оценки исправлять положено, готовиться к соревнованиям по его любимой стрельбе (будь она не ладна), а не херней по выходным страдать. — А когда Генья и Шуя встанут? — Кото размазывает по тарелке кусочек омлета. Привычка дурная, но Санеми не сильно его ругает, сегодня даже помалкивает. — А Тейко и Суми? Давайте играть вместе. Санеми тихо давится своим ужасным кофе, который теперь стал еще горше. Почему-то ответить честно, что он сегодня будет занят, Генья сбежал, а Суми давно уже не в восторге от игр с младшим — не выходит. Да и Тейко тоже занята, все-таки девчонкам уже по четырнадцать, есть свои дела и заботы. В их дурацкой школе для девочек задают не меньше, чем в универе. — Может вечером, ладно? Сегодня братику нужно сделать домашнее задание. Кото маленькой птичкой пытается встрепенуться, словно бы вырваться из клетки. Сказать что-то, выразить ту звенящую обиду, что наполнила глаза. Он уже привык, что такие слова значат только одно — «нет, вместе играть не будем». И это ему, должно быть, как ножом по грудине. Санеми лишь молча ждет, когда ему скажут что-то ненавистное и злое, но ответом служат слова уже Хироши. — Кото, у брата дела, да? Он взрослый и большой. Он нас кормит, он наш защитник! Не донимай его, — обнимая младшего брата, Хироши прикрывает глаза. — Я поиграю с тобой вместе с Шуей! Я уверен, Генья тоже скоро придет! — И мама, мама пусть поиграет с нами! — Кото не плачет, но слышно, что близок к этому. Он вообще беспокойный ребенок, обижается на пустяки, боится всяких мелочей, вроде теней на стене или громких звуков. Понятно без подсказок, откуда все эти проблемы у ребенка трех лет. Но имя человека, который всей семье подпортил психику, они не произносят вслух. Только старая фотография на стене, где они все вместе, — все что осталось в напоминание о том, что их отец вообще существовал. Мать не дала ее выбросить, хотя Санеми хотел избавиться от подобной бесполезной ветоши. Но видите ли «единственная хорошая фотография». И видите ли ей «жалко» ее выкинуть. Жалко, жалко… а по факту она просто все еще любит ту гниду, который смел на нее руку (и не только) поднимать. От таких мыслей становиться тошно, так что чашка с недопитым напитком громко стучит о раковину. Кото и Хироши вздрагивают, но потом вроде как успокаиваются, видя, что их Неми на них не злиться. — Мама… может быть позже поиграет? Ей надо поспать. Так что пока поиграйте вдвоем. Хотите мультики включу? Дальше все идет как по маслу — отлаженная схема. Утащить малявок в свою с братьями комнату, усадить на кровать и вручить телефон с бесконечным запасом мультфильмов про всяких зверят. Сбой происходит только когда понимаешь, что сегодня спозаранку свалил не только Генья, но и Шуя — последний так еще и кровать не заправил, засранец. Куда только этим двоим приспичило? Ладно Шуя, он молодец, образцовый парень. Учится идеально, клубы какие-то математические посещает, да и в целом от него меньше всех проблем. Так что, если ему захотелось где-то затусить с друзьями или девушкой, сгонять в соседней район, или просто отдохнуть в одиночестве, — пожалуйста, пусть наслаждается. А что Генья забыл в столь прекрасный день вне дома, зная, что баллы по всем предметам сами себя не подтянут — интересный вопрос. — Неми, а где Шуя? Ушел с Геньей? Кото упал на подушку животом, смотря печально на пустующие кровати братьев. Хироши же вроде отвлекся на мультик, который был куда интереснее, чем разговоры. — Да, ушел. Но они скоро вернутся, — усаживаясь за письменный стол, отвлеченно бросает через плечо Санеми, спешно печатая на компе очередное смс через мессенджер. У него эти пищащие адские лайны и электронные почты установлены везде, чтобы мелких пасти в любое время дня и суток, при любом раскладе иметь к ним доступ (даже если отдал телефон с мультиками в чужие руки). От старшего братика не убежишь. Молчание повисает довольно быстро, как только Кото все же присоединяется к увлекательному просмотру очередной серии чего-то там. «Где шляешься в такую рань, только девять утра? Шуя с тобой? Отправлено в 9:13 AM» Но, конечно, Генья молчит, как рыба, как гадина морская. У него вообще привычка: понимая, что получишь нагоняй в скорости, промолчать. Будет до последнего тянуть, чтобы у брата все терпение выкипело, как вода в кастрюле. А вечером виновато извиняться, распинаясь о том, что на треклятой подработке не было времени. Ага, не было. «Шуя, утро. Ты куда пропал? С Геньей ушел вместе или нет? Как сам? Отправлено в 9:20 AM» Пока Санеми раскладывает по узенькому деревянному столу учебники, на компьютере задорно звенит уведомление о новом сообщении. От Шуи, конечно же. Этот парень знает, что отвечать старшим нужно вовремя, а не вести себя, как трус последний. «Утро, Неми! Я думал, Генья сказал тебе. Мы сегодня ушли на подработку в кафе, тут классно платят, а еще уютно. У нас все хорошо, мы уроки сделали. Я вчера помог Генье с математикой. Вернемся после пяти. Пока! Получено в 9:26 AM» Раздраженный вздох не получается сдержать, потому что слова «подработка», «математика» и «Генья» — самое худое сочетание в мире. Какая этому бездарю работа, если у него в школе все так плохо? Последний раз классный руководитель звонил матери чуть ли не три дня назад, снова отчитывая мелкого. Да и тут Шуя хорош. Какой «помог с математикой», когда в ней Генья настолько запутан и ничего не понимает, что у него порой бывает меньше тридцати баллов за простейшие тесты? Богов, конечно, нет, но, если бы все-таки где-то там они существовали, Санеми попросил бы у них сил вытерпеть все это издевательство над его седой головой. «Хорошо. Осторожнее там. Ждем вас дома. Отправлено в 9:27 AM» Приходится приложить адские усилия, чтобы спокойно закрыть крышку ноутбука, а не треснуть ей со всей дури (которой, между прочим, дофига). Надо не технику портить, а взяться за учебник наконец. Открыть его аккуратно и читать, пока из глаз не начнет капать кровь напополам со слезами. Без вариантов, без перерывов на сон и отдых и без еды, пока не сделаешь все запланированное. Иначе эта ублюдская история литературы будет завалена на экзамене во второй раз. И привет, долгожданное отчисление. Вздох сквозь плотно стиснутые зубы. Да, литература. Да, капец какой нужный предмет для инженера — но что поделать, их вуз заточен на гуманитарные предметы, тут молятся на хокку и гравюры. Да, второй раз на экзамене. Ничего, и не такое в жизни случалось, и не так мотало. Были дни, когда с жизнью почти прощался, так что выучить все эти книжонки — раз плюнуть. Нужно только поднапрячь мозги, которых, к сожалению, слишком мало. Зато, когда все сдаст, можно будет… На последних словах внутренний голос запинается. Потому что его перебивает другой, совершенно чужой. Возникшей в голове гулким, надменным эхом — «на пересдачу, Шинадзугава». Тсугикуни, мать его, Мичикатсу. Ах да, еще же надо добавить в начале «профессор», чтобы вообще тошно стало. Его слова крутятся теперь на повторе. Заедают, как хреновая пластинка или битый трек. Взгляд его, такой пронзительный и пробирающе-холодный, маячит перед глазами теперь. От Тсугикуни всегда веет чем-то мертвым, он сам, как падаль. От одних лишь мыслей о нем обдает холодом черной ночи. Это не человек, это хренов демон, не меньше. И когда он уже сдохнет? Ему как раз уже под тридцатник, самое время оставить эту бренную землю под солнцем, перестав портить жизнь всем и вся. Одним своим существованием, одним своим насмешливым взглядом эта паскуда умудрялась превращать жизнь студентов (да и не только студентов) в сущий ад. Впервые увидев эту морду очкастую в пафосном брендовом свитерке и с цепочкой в виде луны на шее (как стильно, блять), Санеми сразу понял, что от такого напыщенного пижона ждать хорошего будет пустой тратой времени. У «сенсея» на лице застыла постоянная гримаса разочарования в мире, он по программной установке всех в радиусе морской мили дебилами конченными считал. Но требовал, естественно, как с гениев. Домашкой и проектами только так заваливал. Да причем такой домашкой, что иногда приходилось не то, что два-три дня подряд не спать, а за неделю набирать всего часов пять сна в лучшем случае. Это еще не считая того, как он в итоге на парах спрашивал: попробуй забыть хотя бы одну строчку, пересказав ее не наизусть, без правильной интонации и выражения, — вылетаешь со свистом к херам из аудитории. Хотелось бы уличить самого Тсугикуни в том, что мразь эта особо свой же материал не знает. Точнее, как, не знает так идеально, как требует знать от своих подопечных — чтобы каждую строку из книги, каждый иероглиф, каждый стих слетал с уст без единой задержки и помарки. Но свинство и несправедливость заключались в том, что он, сука эдакая, каким-то чудом умудрялся все это уметь. На самом деле, когда он что-то зачитывал из методички или просто рассказывал, его даже порой приятно было слушать — у него был бархатный голос. Но черт, такое случалось раз в год, когда у главной радости университета, молодого преподавателя и научного сотрудника, которому все жопу целовали, происходили периоды просветления и он, отчего-то, решался быть чуть меньше стервой, чем всегда. Но даже все эти якобы заслуги, не отменяли того факта, что Санеми с завидной регулярностью хотелось вырвать глаза Тсугикуни-сенсею. Чтобы уже сдать эту литературу, в которой он понимал максимум пару символов и образов, и забыть о ней, как о надоедливом кошмаре, что наконец испарился под утро. Эх, надо сдать, как хочешь надо. Не хочется ползать на коленях перед Тсугикуни, вымаливая прощение. Но, если в очередной раз ему не понравится доклад или он задаст чрезмерно сложный вопрос — выхода, походу не останется. Санеми и так, не сказать, что ученик примерный. Бывает пропускает пары. Учится не на одни сто баллов. Еще и на вечерке. Еще и по квоте, а не по факту — такому, как Шинадзугава, в любом ином случае путь в Токийский был бы заказан. Но в год поступления правительство проявило невероятную щедрость — раздавало квоты в топовых универах, приурочив это к какой-то там мировой конференции по делам семьи. Санеми тогда перепало. Все-таки их в семье семеро, так что вот — возьми, распишись, и учись себе с радостью. «С радостью» — не выходило совсем. Извечные подработки, чтобы хоть как-то помочь семье, отнимали почти все время. Преподаватели в большинстве своем относились не лучше, чем к мусору, который по какой-то неведомой причине был закинут в их святую святых — лучший университет страны. Одногруппники, если их так вообще можно называть, сторонились. И правильно делали. Им, таким хорошим и правильным, нечего шляться рядом с таким, как Шинадзугава. Он тут лишь за дипломом, никакого научного азарта от него не жди. Широкого кармана, на который можно разгуляться с местной золотой молодежью, тоже не имелось. Одним словом, еще вот немного, еще капля, и Санеми и правда останется без будущей корочки диплома. А зная, как ценят выпускников Токийского, лучше бы все-таки доучиться последний курс, а потом устроиться куда-нибудь в приличное место. Начать зарабатывать не жалкие гроши, а нормальные деньги. Купить хорошую квартиру. Выучить младших. Завалить маму подарками. И просто наконец начать жить, а не выживать. Но это все пока мечты, которые стоит отложить. Сейчас его ждет увлекательное чтение теории и практики литературы. Когда в воздухе вдруг повеяло аммиаком и спиртом, Санеми наконец высунул нос из потрёпанного учебника. Часы над головой мерно отсчитывали минуты, смотря с издевательской ухмылкой. Было почти семь вечера. Он снова не заметил, как время просыпалось сквозь пальцы, пока он со звериным упрямством пытался хоть что-то нормально сделать по учебе. Черт, обещал же поиграть с мелкими. И обед сегодня должен был всем приготовить. А еще помочь маме. Что за идиот, как его еще в этом доме держат? Давно бы выгнать. Потянувшись и разминая плечи, Санеми спешно прибрал свое рабочее место. Ладно, ладно, совсем не свое — общий стол на троих мальчишек. Они тут по очереди занимаются, так что разводить бардак было бы просто некрасиво. Хотя, в последнее время Шуя и Генья взяли в привычку делать уроки сидя на кроватях, подложив под тетради книги. Якобы хотят отдать стол ему. Но за такие выкрутасы оба оперативно получили затрещены и хороший выговор. Хироши и Кото, конечно, давно испарились из комнаты, аккуратно положив телефон старшего брата на постель. Остается лишь молиться, что Суми или Тейко додумались их покормить. Но это вопрос не столь важный. Куда ужаснее то, что дома опять воняет чем-то едким и хреновым. Если матери станет плохо, он точно кого-то придушит. С ноги открывая дверь, Санеми заходит в их небольшую гостиную, которая по совместительству еще и кухня, еще и прихожая. Не то что бы он зол, но в его взгляде сквозит собачья усталость, и не так много надо, что бы он начал рычать. От безысходности что ли, которую в последний год ощущает особенно остро. Суми сидит за котацу, с интересом разглядывая свои пальчики. Перед ней пестрыми рядами расположились баночки какой-то цветастой пакости: блестки, гели, краски, лаки. Короче, много отравы, которая пахнет мерзостно. Ей повезет, если она не испачкала стол этим всем. Мелкие возятся рядом, кажется, играют во что-то не столь важное. Им бы тоже этими испарениями не дышать. В их маленьком домике с низкими потолками запахи застаиваются и консервируются, как в банке. — Ты опять? — подходя ближе, Санеми понимает, что, видимо, раздражение и гнев спрятать за маской строгости не выходит. Кото быстро убегает в комнату сестренки Тейко. Хироши тихонько садится за котацу рядом с Суми. — Я же просил тебя сотню раз не красить ногти дома, — выдыхает, останавливаясь напротив сестры. Смотря сверху вниз на личико, перепачканное косметикой. Не то, чтобы Суми не умела делать макияж — по словам мамы она в этом весьма преуспела — просто ее брату такая забава не по нраву. Сам по себе макияж уже стоит денег, которые лучше бы экономить. Точнее, все эти патчи, туши, помады. Да и Суми от природы очень красивая, зачем на лицо что-то лепить? Лучше бы тратила карманные на что-то полезное. — И где мне красить? На улице? — она все так же не поднимает глаз, с улыбкой смотря на собственные пальцы. Ее голос спокоен, а на лице довольная улыбка. Иногда Суми удается быть поразительно стревозной и наглой. Унижает людей своим презрением и острым языком. Не один Санеми склочностью пошел в отца. Только вот сестренка всегда куда изящнее могла людей на место ставить, да и в драки (почти) не лезла. — Ты же знаешь, у мамы астма, зачем ты таскаешь сюда это? Хочешь, чтобы ей плохо стало? — Санеми носком пинает лежащую рядом подушку и краем глаза замечает, как Хироши вздрагивает. Стоит успокоиться, не пугать мелких. Да и лишний раз ссориться с сестрой не хочется. — Да, астма. И что? Лак для ногтей не является ее аллергеном, почитай медкарту, — уже высохшими ноготками Суми стучит по столу, все еще любуясь своей работой. — Тейко заснула в комнате, поэтому крашу тут. Мама была не против, я спросила. «Тейко заснула» — прекрасная отговорка, чтобы попытаться свалить вину на сестру. Ей же мешают запахи спать, да и в принципе любые раздражители явно портят ей сон. Сон сестры — отличный повод начать малевать ногти в гостиной, чтобы аромат лаков пропитал весь дом. Неужели нельзя было днем все в комнате раскрасить? Хотя нет. Общая комната девчонок слишком близко к маминой, так что лучше бы этой пакостью вообще в доме не заниматься. Нигде. — А когда мама была против ваших дурацких затей? — голос звучит не так мягко, как хотелось бы. Но изо дня в день выслушивать одни и те же отмазки от Суми, которая ведет себя каждый раз с таким вызовом и гонором — у Санеми просто уже силы кончаются строить из себя примерного братца. Он и так после подготовки к экзамену не то, чтобы добренький бывал. — Никогда, — хихикает сестра, наконец переводя лениво глаза на старшего. –Хватит строить из себя защитника порядка, дай спокойно навести красоту. Я не виновата, что тебе не близки желания быть красивым, — очередной насмешливый взгляд как удар хлыста по лицу, — поэтому у тебя и нет девушки, — театрально вздыхая, пожимает плечами, выказывая всем своим видом крайнее пренебрежение, отвечает Суми. — Что ты сказала? — рявкает Санеми. Не то что бы разговоры о девушке и всех этих амурных делах его обижали, но сам факт того, что его маленькая четырнадцатилетняя сестра разговаривала с ним в подобном тоне, заставлял кровь кипеть. Еще и этот запах противный раздражал. — Сказала, чтобы ты перестал командовать! Может ты и старший, но дай уже мне в моем же доме спокойно покрасить ногти, в чем проблема? — голос Суми теперь звучит почти так же шипяще, как у брата. Она не боится играть с огнём, потому что сама пылает так ярко, что смотреть на нее порой больно. Сильная, смелая, безрассудная. Они с Санеми слишком похожи, хотя вроде как ее близняшка — Тейко. — В том, что у мамы астма, и не факт, что ее список аллергенов устойчив! Ты это забыла? Хироши прячет лицо в ладошки, и укол жгучего стыда бьет под ребра. Санеми делает глубокий вдох и медленный, свистящий выдох. Не хочется портить криками спокойный вечер. — Что-то случилось? — сонный голос Тейко и ее голова в дверном проеме. Она потирает глаза, смотря с удивлением на очередную сцену. Никак не привыкнет к таким постановкам. — Да нет, ничего такого, — Суми продолжает испытывать на прочность старшего брата, с весельем и даже забавой подбирая все новые и новые колкие слова. — Просто Неми снова кричит, потому что у меня нет права ногти красить. И вообще, видимо, прав нет. Надо ходить замарашкой, чтобы вся школа надо мной смеялась, как раньше над ним! — Суми, ты понимаешь, что несешь? — рявкнув еще раз, Санеми отправляет подушку в полет, куда-то по направлению «к чертям собачим». Хорошее утреннее настроение (насколько оно может быть у него вообще хорошим) летит в бездну, полную недовольства и желания наорать на Суми, которая с таким важным видом сейчас строит из себя всезнающую взрослую. — Ну не надо, не ссорьтесь, — Тейко тихо добавляет, отходя на шаг вглубь своей комнаты, придерживая за плечи Кото, который встал рядышком. У него в глазах слезы, но он боится и пискнуть. — А мы не ссоримся, просто Неми по-другому разговаривать не умеет! — Суми хмыкает, отворачиваясь, словно бы капризная кошечка от миски с молоком. — Да мы ссоримся, потому что ты не умеешь ни о ком заботиться, кроме себя! Тебе сколько раз говорить, что лучше не провоцировать новые аллергены у матери? У нас сад на что?! Там нельзя покрасить?! — Санеми уже не пытается сдержать подступивший к горлу крик, просто позволяя себе (в очередной раз) быть грубым ублюдком. — Ты еще и Тейко спать мешаешь, ты же знаешь, что у нее часто голова болит от резких запахов! Нельзя заняться собой, пока ты дома одна? — Можно подумать, я дома одна бываю! — Суми вскакивает на ноги, складывая руки на груди, и с дикой яростью в своих темных глазах смотрит прямо в глаза напротив. Она похожа на дворового кота — ласковая, когда ей дают рыбку, и жестокая, когда пробуют согнать с нагретого местечка. Так и хочет глаза выколоть тому, кто ей «мешает». — Тут мелкие дома, да и мама! Еще Шуя со своей вечной домашкой! Еще Генья со своими попытками выслужиться и всем помочь, постоянно по дому шляется! — Их сюда не приплетай, — цыкает Санеми, желая сказать что-то ещё что-нибудь неразумное, поспешное, Чтобы потом еще месяц жалеть, что такого сестре наговорил. Но не успевает, потому что на порог тихо, по-мышиному, вползают Генья и Шуя. Они запыхавшиеся, на лицах еще видны остатки прежних улыбок. Но, конечно, заметив, что дома все снова рушится, они сразу же мнутся и опускают головы. — Что-то случилось, Неми? — Генья старается выдавить усмешку, свести все в шутку. Словно бы их приход может остановить катастрофу, которая началась тут пару минут назад. Шуя лишь дергает его за рукав, мудро намекая, что сейчас лучше молчать. — О, да ничего! Просто Неми решил, что ему хочется просто так устроить скандал! Он же не мог меня спокойно попросить! — Суми хмыкает, кривя губы и тыкая пальцем Санеми в грудь. Острый ноготь впивается в кофту, и это почти как знак для цепного пса. — Сейчас еще на тебя с Шуей наорет, что вы «шлялись где-то» полдня, а не выполняли его указания! Не так ли?! Санеми закатывает глаза и молится всем несуществующим буддам, чтобы ему хватило выдержки перетерпеть эту пытку. Где-то в углу комнаты девчонок уже начал тихо плакать Кото, но это не помогает. Не дает желанной трезвости. — Я сам разберусь с Геньей и Шуей, не лезь! И не вали на меня все. Между прочим, это ты в который раз нарушаешь простые правила! — Какие правила, Санеми? Какие? Я тебе сказала на человеческом языке, что мама разрешила мне красить ногти! Ей этот запах не мешал! Суми с силой топает, так что их старенький пол дребезжит, словно бы струны натянутые. Тут даже Генья, дылда под два метра ростом, спиной пятится к выходу, прихватив с собой Шую. Хотя по сравнению с ним Суми — полторашка, размером с горшок, в гневе она способна убивать. Это не точно, но проверять не хотелось. — Да ты больше мать слушай, она же тебе еще много чего скажет! Что запах ей не мешает! Что отец у нас был хороший, просто непонятый никем! Что у Геньи учеба выправится, что у Тейко нет проблем со сверстниками! Ты нашу маму не знаешь?! Она же вам, балбесам неблагодарным, во всем потакает! Лишь бы вы не ныли! Хочешь ее в могилу свести, оправдываясь ее же словами?! Хочешь, чтобы она наконец умерла?! Тишина повисает резко. Она липнет холодной грязью телу, просачивается под кожу и начинает изгрызать кости. Больно, очень больно. В глазах братьев и сестер отражается первозданный ужас. По тому, как резко все замолкают, переставая дышать, Санеми понимает, что он сказал и когда сказал. Разум слишком долго собирает воедино все те расколотые эпизоды ссоры, которые потом, словно бы стеклом, начинают резать нервы. — Санеми, сынок, пожалуйста, не говори подобного, — голос матери за спиной добивает. Колени подгибаются, а в глазах все начинает гаснуть. Пятна света размывают мир вокруг, сменяясь темнотой, и все что он может — на еле гнущихся ногах развернутся, смотря на маму, что вышла из комнаты. На свою любимую, драгоценную, сильную, прекрасную маму, которая для него дороже всего этого жестокого, бесцельного мира. Которую он обещал оберегать от любого зла. Видимо, любого, кроме себя. В ее глазах нет неприязни, нет обиды. Она смотрит на него с такой теплотой, за которой трудно выискать разочарование. Но Санеми знает, что именно это чувство червем сейчас грызет чужую грудь. «Не смотри на меня, как на отца!» — внутренний голос истошно орет посреди этой тишины, которая давит сталью на конечности. Он этот взгляд знает слишком хорошо — сочувствующий, но таящий внутри обиду и боль на себя саму. Вину, за то, что не смогла ничего сделать, предотвратить этот ужас. У нее всегда такие глаза, когда она не может ничего сделать. Но она и не должна! Никто не виновен в том, что происходит, кроме самого Санеми. Поэтому пусть не смотрит так. Пусть не жалеет, не оправдывает. Он не отец, он не хочет быть, как отец, на которого она взирала так же. — Мне правда не мешает запах, поэтому не злись на Суми. И ты, Суми, тебе стоит проявить больше уважения к старшему брату, не говори с ним в таком тоне! Все-таки он наш кормилец и… Санеми не слушает дальше ничего. Не хочет и не может. Кидается к вешалкам, хватает свою кожанку. Напяливает кое-как и вылетает из дома, перед этим оттолкнув Генью. Нет, нет, нет. После подобных речей он просто не может там находиться. Не имеет права быть рядом с родными. Собственный токсин, яд, что у него вместо плоти и крови, он разъедает не только его самого, он ранит и близких. Причиняет им страдания. Хорошо бы, чтобы Санеми Шинадзугавы вообще не было. Он только портит все. Всю жизнь превращает своими поступками что-то прекрасное, хорошее и доброе в отвратительный ужас, не имеющий имени. В своей семье он монстр. С каждым годом медленно превращается в собственного отца. И это так чертовски пугает, что самое время выть на луну. *** Сигарета тлеет медленно, горит бронзовым огоньком. На вкус дым в легких вишневый, но не приторный, так что хочется плеваться, а приятный, с кислинкой, тягучий. Вот что значит хорошие сигареты. Санеми сидит на лавке в каком-то парке — остывает после припадка безумия и самобичевания. Курит бездумно, пустыми глазами уставившись на ближайшую урну. Ночь обдает его отрезвляющим холодом, а гул города заполняет пустоту в башке. Прогулка подарила успокоение, но оно сменилось зияющей бездной в груди. Все в миг начало истлевать, превращаясь в апатичное нечто. Какой все-таки паршивый день. Паршивый, как и вся жизнь жалкой трусливой швали по имени Шинадзугава Санеми. Человека, который превращает все вокруг себя в гниющий мусор. Человека, который не умеет ценить любовь и заботу. Который даже на человека мало похож — так, зверюга какая-то уродливая, вся в рубцах. Кусает руки, которые его гладят и кормят, а потом удивляется, почему все вокруг его ненавидят. Последние затяжки дарят мнимую легкость — и сигарета летит прямиком в урну. Тут курить нельзя, общественное место. Но насрать как-то. Сейчас слишком поздно, вряд ли его спалят. А если спалят, то валяйте. День клонится к концу — причем официально, по часам. Уже почти двенадцать. Но настроения идти домой нет. Как и настроения идти куда-то завтра, послезавтра, после послезавтра. Настроения жить нет, настроения видеть мир нет. Может, на лавке переночевать? Вряд ли его будут гнать к полицейским, бездомных обычно, если что, просят уйти, — а если те выпендриваются, вот тогда уже в участок. Может, правда стоит. А завтра вместо универа остаться на работе подольше… Теперь уже пустая пачка сигарет легко мнется в руке, но Санеми почему-то долго не решается и ее выкинуть. Черная, лакированная картонка словно бы пылает в руках. Заставляет вспомнить вчерашний поход в бар. Вчерашнего парня, который был таким же тупым, как и красивым. Вчерашний разговор. «Тот, кто вручил тебе этот брелок, явно ждет тебя дома» Тот, кто вручил брелок на удачу, попросил его возвращаться всегда. Кото так сильно переживал, что Неми заблудится по пути из университета, что попросил маму сделать ему амулет на хорошую дорогу. Хироши был в восторге от идеи. Они вместе вручили ему побрякушку, которую он тогда нацепил на рюкзак. А мама лишь улыбнулась, говоря, что всегда будет любить его. Воспоминания заставляют вздрогнуть, и в груди словно бы появляется воздух. Как когда выныриваешь со дна, наконец видя мир, так и Санеми сейчас словно бы получает хорошую затрещину по башке и начинает дышать. И думать. — Что я творю? — Санеми усмехается, поражается сам себе. Остаться на лавке? Чтобы мать и мелкие с ума сошли, или лучше пошли его искать среди ночи? Нет, такой радости не надо. Санеми смеется тихо и скрипуче, проклинает пару раз свой дрянной характер и наконец поднимается на ноги. Нет, ему некогда сидеть тут и ныть о том, как жестока его судьба, какой неудачник он по жизни. Завтра на работу и на учебу забивать болт нельзя. Дел слишком много, некогда распускаться. Сегодня, вот, еще надо успеть купить до закрытия чего-нибудь на ужин. Обрадовать малышню чем-нибудь необычным. А еще присмотреть, где купить такую же упаковку вишневых сигарет для того рыжего кота из бара. Санеми не любит оставаться в долгу. Особенно перед теми, кто помог ему.