don't be afraid of the dark

Перед началом чтения главы автор настоятельно рекомендует прочесть краткое содержание романа Сюсаку Эндо «Молчание». Музыка для атмосферы Rainbow — Catch The Rainbow

Короче, Санеми ничего не понял. Не то чтобы он ожидал другого. Одно только название фильма и его выцветший ретро-постер на входе в зал уже говорили о том, что подобное кино создано для умненьких отличников вроде Ренгоку, которые в чрезмерно пафосной эстетике кино семидесятых найдут особую прелесть, поймут все тонкие отсылки на что-то там заумное и, конечно же, будут в курсе всех исторических событий мудреного сюжета. Ограниченным же придуркам, таким как Шинадзугава, стоило держаться подальше от фильмов категории «у тебя на них не хватит мозгов». Санеми был уверен, что ему от природы просто не было дано понять все смыслы и идеи таких вот сложных кинокартин. Нехватка образования и банальной эрудиции сказалась еще на первых минутах этого треклятого «Молчания»: какие-то непонятные вбросы про христианство, историю Японии, века эдак шестнадцатого, малопонятные философские проблемы — это все, безусловно, хорошо. Хорошо, когда ты это можешь осмыслить, принять, прочувствовать, а не когда приходится сидеть весь фильм с лицом, выражающим одну единственно мысль — «что тут, блять, происходит?». Увы, но познания Санеми о такой странной и экзотической штуке как христианство, ограничивались лишь очень и очень поверхностными знаниями уровня средней школы. Он что-то такое слышал, что всякие богатеи любят носить на шее удавку, украшенную деревянным несимметричным крестиком, который походу символ этих христиан. А еще он припоминал, что где-то в Тиёда* вроде был храм этих вот «какурэ-куристо»**, только он больше не нормальный храм напоминал, а какой-то заброшенный дворец парка аттракционов. Весь такой цветастый, с башенками и непонятными рисунками. Собственно, на этом все. Ничегошеньки больше Шинадзугава про религиозные дилеммы «куристо»-поклонников сказать не мог, а посему проблемы и страдания мужика по имени Родригес показались ему в целом не столь уж значительными. Все его переживания относительно того, что тайных поклонников крестов убивают, сжигают да топят, выглядели как минимум жалко. Зачем этот иностранец вообще сунулся в Японию? Тут и своих проблем хватает, ни к чему новые разводить. Чего он ждал? Что его тут с распростертыми объятиями встретят? Ага, сейчас. Здесь своих-то особо не любят, а чужих тем более. Войны, болезни, голод… Живым жить тесно, а тут еще какие-то фанатики западные приплыли. Смешно, чего говорить. Да, Санеми явно ничего не понял. Как бы ни хотел, но весь фильм он провел в праведном замешательстве, пялясь с наглой рожей на стенающие лица с экрана. Пока весь зал беззвучно хныкал и еле слышно вздыхал, он закатывал глаза, откидываясь на бархатное кресло, порой таская из их большой упаковки соленый попкорн. Еда хоть как-то скрашивала томление в темной коробке кинозала. Было тупо скучно. Но снова же — другого Шинадзугава и не ждал. Историческая драма, мать ее. Самый «интересный» жанр фильмов, естественно. Как можно было это вообще смотреть с удовольствием? Даже не так: как это вообще можно было смотреть? Таким дебильным во всех отношениях вопросом Санеми задавался только первые минут пять-десять-двадцать. Но стоило ему один раз, мимолетно и совершенно «случайно» взглядом наткнуться на сидевшего рядом Ренгоку — он резко передумал. Решил, что любые фильмы можно любить, смотреть. Особенно этот… Потому что он, как оказалось, нравится Кёджуро. Пока Санеми исподтишка (оставалось надеяться, что именно так) наблюдал за своим другом, силясь понять его настроение, тот, кажется, забыл на время как дышать. Все то, чем являлся Кёджуро, превратилось в натянутую жесткую струну, какой обычно украшают гитарные грифы. Он завороженно наблюдал за каждым кадром, и в его взгляде монохромными огнями отражались полоски света так, что прозрачный янтарь чужих глаз рассыпался на соцветия темных оттенков. Необычно, но завораживающе. Раньше Шинадзугаве не доводилось видеть, чтобы кто-то так всецело отдавался обычному фильму. Ну или чему-то другому. Чтобы кто-то полностью погружался в мир по ту сторону выдуманной истории, забывая о той погани, что творится вокруг. Забывая о себе настолько, что сам словно бы становился частью действа на экране. Санеми успел прилично так охренеть с такого умения концентрироваться — Ренгоку был будто какой-то монах, который поймал за крылья летучее вдохновение и теперь пребывал в каком-то состоянии между абсолютным пониманием вещей и бренным существованием в материальном мире. Здорово, что он умел так погружаться в любимые вещи. Это же признак ума и всех сопутствующих благ. И правда, Кёджуро был особенный. Не такой как все. Остаток фильма, начиная с момента пыток одного из этих неудачников-святош, Неми провел в тихих, томительных наблюдениях за чужим взглядом и чужим сосредоточенным лицом. А что поделать? Вроде уже выяснили, что этот котяра — красивый блядский. До скрипа зубов и тихой ругани в кулак, красивый и все тут. Так что выбор у Санеми в столь (не)однозначной ситуации был небольшой: либо вообще не встречаться в живую, обезопасив себя от превращения в ебанутого «сталкера» из манхв; либо все-таки встречаться, но при этом по-девичьи наблюдать за тем, как Ренгоку… просто наблюдать за Ренгоку. Без лишних «как». Может быть, фильм просто стал хорошим поводом, чтобы до самых финальных титров всматриваться в чужие глаза, в которых играл калейдоскоп огней. Может быть все было куда проще, чем Шинадзугава себе напридумывал, пока старался найти тысяча и одно оправдание тому, почему это хоть бы немного, с натяжкой, нормально — наблюдать за кем-то столь внимательно и заворожённо. Жалко только, что пока сам с собой в голове вел очередной протяжный бесцельный монолог, пропустил добрую половину сюжета. Кёджуро казался куда интереснее и красноречивее кадров на натянутом старом полотне экрана. После фильма у Санеми остались скомканные и противоречивые впечатления. Само «Молчание» ему показалось каким-то черезчур запутанно-сложным, да и отчасти бессмысленным, как он уже много раз успел подметить. История Родригеса и его несчастного дружка показалась скорее саркастичным анекдотом, чем трагедией верующего во что-то там человека. Куда эти двое сунулись — то и получили, как говорится. В общем, ничего дельного он для себя не вынес. Человечки с экрана остались для него безмолвны, они не о чем не поведали. Но с другой стороны, куда больше актеров, честнее и откровеннее об этой истории, ему рассказали чужие глаза. В них в стократ искреннее отражались все те эмоции и чувства, что испытывали главные герои. Ренгоку походил на кусок чистого стекла, которое превращало один слабый луч света в нескончаемый поток золотых отблесков. Дисперсия — так вроде это называется, когда из одной жалкой безделицы рождается множество чего-то прекрасного. Кёджуро был дисперсией. Стопроцентно. Странно, что именно сейчас этот термин из школы пришел на ум, но он отлично описывал все то, что Ренгоку делал, что думал, чем был. — Так что думаешь о фильме? Они шли по бархатному коридору кинотеатра совсем одни. Ну, или так казалось Шинадзугаве. Узкий проход напоминал нутро кита, а сплетения проводов и светильников — стальные кости рыбины. Словно бы они вдвоем заперты в живой клетке из вымышленных ребер — никуда не денешься. Хорошо, что куда-нибудь «деться» уже не хотелось. — Ну, нормально, — поведя плечами, тихо ответил Санеми, взглядом скользнув по цветастой афише на стене. Он не запомнил, в чем был ее смысл. Наконец-то голос волнения и прежней злобы затих. Можно было и поговорить спокойно. Липкая, гадкая субстанция под названием «пассивная (и не очень) агрессия» упала куда-то на дно живота и там же затаилась до очередного неловко-провального момента, который обязательно наступит когда-нибудь. Но пока все было ровно. Неми даже удалось каким-то невообразимым образом расслабиться. Кажется, темнота кинозала и минуты молчания (вот ведь ирония) на него подействовали вполне себе благотворно. Особенно с учетом того, что все это время он провел подле Кёджуро. Тем самым Кёджуро, которого он хотел пару часов назад размозжить об асфальт, а сейчас не может себе представить, что когда-то этот вечер закончится. Может быть, в начале этой странной встречи Шинадзугаве реально было как-то не по себе. Неуютно короче. Особенно из-за того, что фильм оказался тем еще отстоем, который он так и не понял. Постепенно страх отступил. Все оказалось не таким уж стременным, как он успел себе навоображать: общаться с Ренгоку приятно и не напряжно, в кой-то веки не чувствуешь себя вторым сортом; ничего не рушилось, ничего не катилось к чертям. Хотя любые беседы все еще оказывались волнительными, ведь шанс того, что Санеми все испортит своим «трудным» характером — он всегда есть. — То есть, тебе понравилось? — голос Кёджуро все равно что звенящий гонг — невозможно от него спрятаться. Также, как и невозможно впасть в какое-то подобие беспамятства, когда сидишь где-то хмурый и перебираешь свои личные маленькие трагедии. Должно быть, из-за этого все это время было так просто продолжать говорить, не замолкая — в живую просто не успеваешь впасть в обыденное отчаянье, самоуничижение и самокопание. Голос Ренгоку вытягивает из глубин собственной души. А если учесть, что говорить он любит пиздец как много… То все встает на свои места. — Нормально, — фыркая, Шинадзугава кривится в ухмылке. — Фильм, как фильм. — Да ладно тебе, — чужой легкий толчок локтем под бок ощущается совсем не легким. По веселой улыбке Ренгоку видно, что он лишь забавы ради толкает: так, совсем чуть-чуть. Только вот у Санеми внутренности скручиваются в узел, а пара рёбер трещит. Сильный он, зараза. Но это даже хорошо, наверное. Парню положено быть сильным. Хорош, умело бьет. И это даже совсем необидно. В прошлый раз, в баре, когда Неми пытался заехать Ренгоку по лицу, а тот схватил его крепко за руку — было обидно до хриплого рыка. А сейчас нет. Хотя вроде и там, и там этот рыжий бес руки распускает. — Поделись впечатлениями! Не мог же фильм не вызвать у тебя хоть каких-то эмоций! Слова Ренгоку звучат безукоризненно правильно. Хорошо поставленный голос, приятная чистая речь, соблюдение всех изысканных форм, мать ее, вежливости — такое ощущение, что Кёджуро выполз со страниц какого-то учебника по японскому языку. Так красиво говорил, что аж тошно становилось. В последний раз Санеми слышал подобные высокопарные речи от своей учительницы по языку, которая до нервного тика боялась лишний раз нарушить очередное формальное правила ведения беседы. Но несмотря на все эти проклятые словоформы и порой какие-то не совсем понятные старинные обороты речи, Ренгоку умудрялся не выглядеть при этом совсем уж забитым задротом или пай-мальчиком, который разговаривает так, как мама научила. Все свои фразы он сопровождал пачкой жестикуляций, то и дело выделывая руками такие финты, что пару раз Шинадзугаве казалось — совсем немного и его сметут к чертям. Еще забавно было, что столь пафосную речь Кёджуро выдавал не как положено монотонным приглушенным голосом, а просто выплескивал на тебя все свои чувства, оглушал безбашенной экспрессией. Раньше Санеми не встречал людей, что так виртуозно совмещали в себе вежливые разговоры и свои пламенные порывы. Ренгоку и правда во всех отношениях был какой-то необычный. Особенный. Они неспеша вышли на площадь перед кинотеатром, что утопла в молодой зелени. Весенний дождь помпезно отгремел пару дней назад. Пахло влагой и мокрым асфальтом. Где-то далеко шумел большой, ненасытный город. — Чем делиться-то, — буркнул себе под нос Санеми, устремляя свой взгляд на каменные плиты мостовой. В этом небольшом закутке между огромными домами, где ютился старенький, но чистый и ухоженный кинотеатр, он чувствовал себя странно. Хотел бы сказать, что как мусорная крыса в хитрой мышеловке, но все же не так ужасно. Просто порой забывалось, что в мегаполисе Токио еще остались такие вот места, где нет извечной толкотни и гомона. Даже на их узенькой улице и то по утрам и вечерам было не протолкнуться — она вела прямиком к станции, так что часпик из рабочих и студентов проходил как раз мимо их лачуги. Толкотня и куча народа стала неотъемлемой частью жизни. Здесь же все было иначе — довольно-таки тихо. Вокруг высоких стволов тополей гулял ветер. Дышалось легче. Да, этот кусок спокойствия в огромном городе не был мышеловкой, скорее изящной золотой клеткой. Но все еще клеткой. — Всем, чем хочешь! — не изменяя себе, громко и ужасно оптимистично, продолжал Ренгоку, идя как-то слишком резво куда-то вправо. А станция была совершенно в другой стороне, если Шинадзугава правильно запомнил дорогу, пока они тащились сюда. Хотя, куда там. Он половину дороги к кинотеатру то под ноги себе пялил, то на чужую рожу. Много тут не запомнишь, должно быть, и правда направо. — Чем хочешь? — вздыхая обреченно, Санеми чуть замедлили шаг. Вроде как они тут были друг с другом откровенны. Раз уж в сообщениях хватало духу хамить и писать, что думаешь, смысл тогда юлить при встрече? Тем более, если сейчас все-таки Кёджуро разочаруется — может, и лучше будет. Наконец поймет, какой Неми еблан непроходимый и необразованный. Осознает (по-настоящему) с кем связался. — Ну, сюжет явно говно, — безапелляционно изверг Санеми, следя за тем, как резко вдруг остановился его собеседник. Он был готов поклясться, что Ренгоку от таких «бранных слов» (точнее «бранного слова») просто-таки передернуло где-то внутри, а на лице по-любому дернулась бровь. Но, увы, этого он не видел. Перед ним была только ровная спина. Кёджуро стоял спиной всего пару секунд, но почему-то эти жалкие мгновения показались вечностью перед прыжком тигра. Когда же он повернулся лицом, то вовсе не выглядел расстроенным или разочарованным. Скорее заинтересованным. В мыслях Санеми пронеслось, что с ним снова играются как с наивной мышкой, угодившей в когти к голодному зверю. — Почему же ты так думаешь? — четко произнося каждый слог, процедил Кёджуро, тоже останавливаясь на середине пустующей дороги. Они стояли теперь друг напротив друга, смотря глаза в глаза. — Не вижу смысла в действиях этих падоре***, зачем им было это все? Тащились в такую даль из своей Испании. Идиоты. Их бог тут не нужен. Свои есть… Закончить свою и без того краткую мысль Санеми не успел, его виртуозно перебили. Точнее еще хуже — поправили. — Падре, — усмехаясь беззвучно, медленно произносит Кёджуро тоном училки начальных классов. — Правильно падре. Там нет лишней гласной. — Падре, падоре — вот это разница, — закатывая глаза и стараясь не материться по-черному, рычит Санеми. — Мне все равно, как правильно. Суть в том, что этот Родуригес или как его там, — придурок. Лучше бы отказался от своих мнимых идеалов. Спас бы людей. Легче жить, не веря в выдуманных будд. — «Выдуманных», — голос Ренгоку становится чуть мягче. Почему-то в его взгляде мелькает что-то вроде понимания, даже согласия. Удивительно. Он не выглядит как человек, который не верит во что-то такое. Санеми вообще казалось, что он из законопослушных приверженцев какого-нибудь райского культа или секты, которые ходят как штык на все храмовые служения, крутят барабаны на удачу, пишут записочки святым и занимаются прочей бесполезной херней. — Может, они и выдуманные, но ты не думал, что эти «будды», этот «бог» даруют людям мужество. Помогают пережить страдания. Дарят радость. — Не из-за этих ли самых поганых крестиков и бус простые люди были распяты? Радостно-то как, — саркастично подмечает Санеми, улыбаясь надменно. Ему давно не приходилось с кем-то спорить. Обычно он все недомолвки решал немного по-другому — грубой силой, а не языком. Но тут даже напал какой-то азарт. — Ты прав. — Кёджуро кивает согласно, делая шаг назад. Точнее шаг вперед — он же стоит спиной к той дороге, что стелется перед ним. Спиной к дороге, зато лицом к Санеми. — Но, должно быть, те крестьяне были поистине счастливы быть мучениками за веру. В этом суть их учения — в страдании они находят особую радость. «В страдании находят радость» Фразу подхватывает ветер, который уносит ее обрывки куда-то в высокое, холодное небо. Санеми на пару минут клинит — он тупо моргает, смотря на ухмылку Кёджуро. Все это звучит как-то подозрительно похоже на его собственную историю: в своих страданиях по одному человеку, он тоже неожиданно нашел что-то… приятное и, если честно, безумно нужное. Остается надеяться, что это не делает из него одного из этих куристо. — Дебильное учение, — стараясь звучать уверенно, Шинадзугава вздыхает протяжно и тяжело. — Но их дело, что исповедовать. Просто умирать за подобное — глупо. — Может быть. — Ренгоку снова пятится назад. Выглядит как пятилетка, которая играться вздумала. Санеми-то знает, у него у самого малявок дома хоть отбавляй, все эти лунные походки ничем хорошим не заканчиваются. Так что он резко нагоняет собеседника, обходя его, встав впереди. Кёджуро разворачивается на пятках, заводя руки за спину. Делает это так ловко и быстро, что как будто бы только и ждал чтобы Шинадзугава его обогнал. — Сложно понять людей, которые верят. Но быть верующим — особый дар. Я уважаю их за то, что они могут отдать всех себя за свою веру, что они видят и чувствуют что-то, что не чувствуют остальные. На краткий миг во взоре Ренгоку мелькает сталь и усталость. Такой взгляд царапает больно нутро. Он неправильный какой-то, его невозможно вынести, трудно принять. Поэтому Санеми резво разворачивается, начиная шагать быстро вдаль. — Пошли уже, ты вроде говорил тут есть хот-доги? Жрать хочу. Все равно от станции куда-то не туда идем. *** Газировка оказалась неплохой. Со вкусом сладкой дыни и каких-то приторных ягод. Холодная жестяная банка была чуть влажной, удобно ложилась в руку. По краешку шли какие-то забавные рисунки и кривые иероглифы. Обычно Санеми было абсолютно плевать на такие мелочи, как дизайн будущего вторсырья. Но в этот раз проснулся интерес, захотелось рассмотреть повнимательней эту самую обычную банку. Ее все-таки притащил Кёджуро из какого-то автомата со снеками. Они сидели в небольшом парке. Вытянутом и не особо широком, больше похожим просто на зеленый клочок деревьев, спрятанный между двух дорог. Народу тут особо не было, даже несмотря на выходной день, за что Шинадзугава был в кой-то веки благодарен судьбе. Не хотелось бы наблюдать перед собой снующие фигуры. А так они могли просто немного отдохнуть в относительном одиночестве и не менее относительном спокойствии. Санеми вновь опускает глаза на жестянку — желтая и розовая. Пестрая, глаза колет. Такие разноцветные обычно малышне нравятся, потому что мало того, что газированный сок вкусный, так еще и глазу приятно на упаковку смотреть. Надо младшим таких принести, как денег наскребет. Они обрадуются, улыбаться будут. — О чем задумался? — Кёджуро точным движением отправляет свою банку в урну — безупречное попадание. За всю их не столь уж и короткую дорогу до киоска с едой Ренгоку так и не замолкал. Говорил бодро, много, нескончаемо, даже пока они грызли хот-доги. Рассказывал об учебе, об увлечениях, о друзьях. Слушать его истории было сродни просмотру телека — все казалось таким нереальным. Каждый рассказ был особенным, уникальным. Верилось с трудом, что у простого парня из Токио может и правда быть жизнь, как в пафосной дораме. Ренгоку столько всего видел, слышал, делал. Успел за свои короткие двадцать с хвостом лет испробовать кучу профессий, хобби, побывать в куче мест. Интересно, он вообще спать и дышать успевал при таком графике, когда каждая секунду на счету? Самое удивительное, что при всем этом он еще успевал учиться исключительно на отлично и присматривать за целым домом. Магия, не иначе. По сравнению с ним Санеми был лишь комком серой неопределённости, у которого все существование сводилось к схеме работа-дом. Иногда еще учеба. Пока кетчуп капал на пальцы, а Ренгоку пытался найти салфетки в рюкзаке, Шинадзугава только больше убеждался в том, что он не ровня Кёджуро. И что ему про себя и рассказать нечего. Вот и поели хот-догов, как говорится. — Ни о чем, — тоже выкидывая банку из-под газировки в урну, отозвался Шинадзугава. Жестянка ударилась о край мусорного бака, но попала, куда ей следовало. — Да ладно, невозможно ни о чем не думать, ты же существуешь, да? Значит, думаешь. — Кёджуро потянулся, подняв свои сильные руки над головой, и откинулся на скамейке. Санеми предпочел не думать о том, что такое простое действие вызвало у него смешанные эмоции. В целом ему больше понравилось, чем не понравилось вновь наблюдать за этим котом. Котом… От подобных сравнений уже тошнило. Мысли о том, что Ренгоку — это пушистый хищник, который только с виду похож на комок шерсти, перешли в разряд навязчивых. Но отделаться от подобных ассоциаций было не так просто. Порой вообще нереально, как вот сейчас. Хотелось просто почесать Кёджуро за ушком и провести рукой по его рыжим, как огонь, волосам. Потом бы, это руку, конечно же, откусили. Но что-то подсказывало, что потеря какой-то там конечности, правой или же левой, стоило возможности прикоснуться. — «Существую». — Очередной высокопарный оборот от Кёджуро Санеми предпочел проигнорировать, просто буркнув что-то хрипло. — Ни о чем важном не думаю… О банке думал, понятно? — Банке? И что же ты думал о банке? Это разговор казался пустым. Какой смысл спрашивать, о чем размышляет Неми, если это все равно только лишь пустой звук? Красивых рассказов, как у Кёдужро, тут не будет. Выдавить из себя хоть каплю эстетики Санеми не в состоянии. И именно поэтому его так удивляло, что порой посередине длинного монолога, Ренгоку вдруг что-то у него спрашивал, интересовался, уточнял. Ему было интересно, ему было важно, что ответит его спутник. Это и отвращало (мол, правда, так хочешь слушать все эти неловки «ну, эм, ну, да»), но это и заставляло почувствовать себя человеком. Таким, как все. — Подумал, что моим мелким понравилась бы этикетка этой штуки, - кивнув на урну, где пару мгновений назад скрылась банка, продолжил Санеми. — «Мелким» — это Хироши и Кото? Они вроде у тебя младшие. — Чужая улыбка становится на полтона ярче, отчего Шинадзугава вновь ощущает прилив алой краски к ушам. Лицо вспыхивает в момент, но смущение быстро гаснет. Надо же, Ренгоку запомнил имена младших. Даже их возраста. Неужто не пролистывал редкие сообщения, в которых шла речь о семье друга? — Да не только им, — махнув рукой и тоже разваливаясь на спинке скамьи, с плохо скрываемой улыбкой, ответил Санеми. Говорить о своих близких ему, что таить, нравилось. Это была единственная радость в его жизни, луч света в непроглядной тьме. Сестры, братья, мать — вот смысл его жизни. — Старшим тоже бы зашло. Особенно Тейко и Суми — они сладкое обожают. Есть и пить что-то приторное могут в три горла. Только Суми вечно на диетах, так что редко себя балует. Сначала показалось, что вновь ляпнул лишнего. Наговорил чего-то не того, скучного и не нужного. Но Ренгоку, видимо, так не считал, ведь он со все той же особенно теплой улыбкой ухватился за этот разговор о младших. — Мой младший брат тоже любит сладкое. Особенно бисквиты и белый шоколад, — закивав согласно, Ренгоку придвинулся чуть ближе. Кажется, такая у него была привычка — если он с кем-то говорит, то обязательно хочет оказаться как можно ближе. — Только тоже редко их ест. — Диеты или предрассудки? ***** — Санеми хмыкает беззлобно. То, что теперь они стали на несколько жалких миллиметров ближе не напрягает. Но по спине все же скребется легкий холод. — Нет, ему просто нельзя много глюкозы по лечебной диете. — Паскудно, — губы Шиадзугавы немного кривятся в усмешке, но в его голосе слышны нотки грусти. Когда малышня болеет, это всегда паскудно, он по себе прекрасно знает. — Надеюсь, он скоро поправится. — Не думаю, что скоро. У него рак легких. Кёджуро произносит это ровным голосом, не дрогнув. Улыбается все так же, словно бы ничего не произошло. Словно все абсолютно в порядке — он все такой же светлый и радостный, как будто не понимает, что говорит. Так-то оно, может, и так. Но у Санеми что-то звонко бьется внутри. Как стекло об пол — разлетается на острые, мелкие осколки. Его отчего-то выворачивает наизнанку от таких речей. Точнее от того, с каким спокойным лицом Ренгоку все это ему рассказал. Словно все в порядке. Должно быть, заметив смятение друга, Ренгоку только тихо смеется. Для него, кажется, такой разговор повторяется не в первые. — Не делай такое лицо, все не так страшно, — в его голосе снова прорезается тон учительницы, которая пытается растолковать что-то совсем простое маленьким детям. — У моего брата периферийный тип, тем более диагностированный на ранних сроках. Нет каких-то явно негативных симптомов, так что все в порядке — ему даже дома можно жить. В Японии рак легких довольно распространенное заболевание, статистика показывает, что за последние годы случаи заболеваний увеличились втрое. Каждый двадцатый человек болен этим заболеванием. Все звучит логично, правильно и стройно. Но Санеми все равно мерзко. То ли из-за чужого жизнелюбия вездесущего, то ли из-за того, что перед лицом резко всплыл образ матери. Непроизвольно все внутри съеживается. — Экология в нашем городе не самая лучшая, даже у простых людей вроде нас увеличивается шанс заболеть. Хотя у Сенджуро свою роль сыграла генетическая предрасположенность. Последняя фраза — как выстрел на поражение. Непонятно только в кого попадает дробь: в Санеми, для которого такие истины — приговор, известный с ранних лет, или в Ренгоку, что на краткое мгновение позволяет себе понурить голову. — Предрасположенность, — шепотом вторит чужому откровению Шинадзугава, глотая вязкую слюну, что скопилась во рту. Ему дурно и пакостно. Даже рядом с вечно горячим Кёдужро — все равно холодно. Изнемождённое лицо матери и ее слабые руки — вот его приговор, вот его клеймо и его проклятье, с которым он ничего не может сделать. Картинки из детства в голове вертятся с дикой скоростью — от первых приступов маминой астмы до последнего ее пребывания в больнице. Ренгоку напомнил ему о том, что Санеми ненавидит более всего в своей жизни, даже больше себя. И теперь стало как-то трудно дышать. — Понимаю, — то ли в слух, то ли про себя, отвечает Неми, прикрыв глаза. Принять тот факт, что кто-то еще знает, что такое отчаяние и безжалостный страх перед болезнью — трудно. Всегда ведь так непросто сказать себе, что кто-то в силах постигнуть твое личное горе. Кажется ведь, что никто и никогда не будет так же страдать, как страдаешь ты. Все слова успокоения — наглая ложь, фарс, фальшь. В них нет искренности. Так считал Санеми. Считал и сам же при этом говорил это треклятое «понимаю», которое сам вечно слышал от окружающих. Только у чужаков из большого мира вокруг была пустота за таким формальными соболезнованиями, а он сейчас искреннее говорил. Правда ведь знает, что такое страдание из-за здоровья близких. — У моей мамы… тоже. Генетический фактор, — выдыхая тяжело, обрывисто продолжает свою речь Неми. Быть честным ему в новинку, но сейчас он просто не может не рассказать об этом. Почему? Да фиг его знает, просто чувствует, что так надо. Нет другого выбора. Да и хочется как-то поддержать Кёджуро. Ну хоть как-то… Даже если это не нужно самому Кёджуро. Эта поддержка для него, но нужна она Санеми. — Понятно, — чуть тише отвечает Ренгоку. У него тон становится серьезным, но на лице все та же улыбка, от которой у Шинадзугавы все болит и ноет. Как можно быть таким пламенным всегда? Даже сейчас? Это невозможно для простого человека. Но Ренгоку, видимо, и правда, кто угодно, но не простой смертный. — Но ведь даже такая болезнь не приговор, — широкая ладонь Кёджуро ложится на плечо Санеми. Тяжелая и горячая, живая. — Мы живем в удивительное время, когда медицина способна излечить почти что угодно. Или хотя бы облегчить муки. Терять надежду — глупо. Небо сегодня пасмурное, но Санеми жмурится. Сжимает пальцы до побелевших костяшек. Незаметно для себя чуть подается в бок, к чужой ладони. Дисперсия слишком сильная. Один маленький разговор, который начался с какой-то мелочи, незначительного замечания, превратился во что-то большее, чем просто рассказы о болячках родных. Ренгоку умел превращать боль в силу, умел не терять надежду, умел дарить ее другим. Санеми хорошо это понял. Санеми это увидел в чужих глазах. Ощутил кожей, когда его коснулась чужая рука. Понял и принял. С благодарностью.  — Да, ты прав. Это ужасно глупо.