don't be afraid of the dark

Музыка для атмосферы Death Ninja — Senbonzakura

Какой-то паренек чуть не врезается в его спину со всей дури. Проносится весенним вихрем где-то под ногами вместе с толпой таких же мелких засранцев, смеется заливисто на прощанье и кидает совершенно несовестливое: — Прости, дядь! Санеми только беззвучно рычит в кулак, думая, что это последние слова, которые он хотел бы услышать сегодня. Видимо, он и правда выглядит настолько не очень, что даже сопливые мальчишки называют его «дядь». Хотя ему еще с утра, вроде как, было двадцать один. Приличные шмотки, которые он удосужился на себя нацепить, как оказалось, совсем не красят. Старят, блять. А он, может быть, впервые в жизни постарался нормально одеться: подобрать там чистое, красивое, отглаженное. Совершил такое вот перевоплощение по-тихому, чтобы домашние лишние вопросы не задавали. Извернулся-исхитрился, как раньше не приходилось. Только, как оказалось, зря. Глазастая толпа — ком из человеческих тел — все равно косилась на него с презрением. Потаенным, аккуратным, очень вежливым таким презрением, которое присуще всем зевакам в радиусе пары миль вокруг Санеми. Но никому не хотелось нарушать негласных правил вездесущего этикета, пялясь на очередного меченого урода открыто, не принято у них так. Так что прохожие смотрели на Шинадзугаву то недоверчиво-исподлобья, то брезгливо-мимолетно и как бы случайно. Очень интересно, видимо, было его шрамы поразглядывать. Редко ведь можно наткнуться на такую неведомую херню, как он, где-то помимо пресловутого Харадзюку* или Акихабары*. Чужие взгляды на своей коже чувствовались словно проростки бамбука, которые продирались через плоть и цвели гнилым желтым оттенком. Отвратительное ощущение, но уже привычное. Терпимое. Санеми пинает носком ботинка гравий под ногами и хочет куда-нибудь спрятаться от людей. Дышит тяжело. То ли от волнения, то ли от обыденного припадка злобы к миру. Чертовски тянет закурить. Хорошо так курнуть, чтобы прям по глотке дым клубом прошелся, а потом залетел в легкие. Спалить бы к чертям себе все слизистые и не слизистые. Пусть нервные окончания рассыпятся в пепел. Но такой радости ему не видеть. Общественное, мать его, место. Посему не покуришь. Стой, терпи и скрепи зубами — вот тебе и все развлечения на сегодня. Для разнообразия можно продолжить свои наблюдения за телами вокруг. Смотри в бездну, пока она смотрит в тебя — вроде как-то так говорили? Носок ботинка глухо ковыряет землю у клумбы. А люди все так же бегут. Снуют резво туда-сюда, как тараканы с подпаленными лапками. Мельтешат на фоне серых, картонных зданий и все смотрят противно. Как же блядски неуютно каждый раз оказываться предметом всеобщего дурного внимания. Куда ни пойдешь — везде одно и тоже: взгляды, смешки, шептания за спиной, мерзкие улыбки-ужимки. Бесит. Может, именно из-за этого-то Шинадзугава и предпочитал дома ошиваться большую часть времени. В любимом тепле и темноте родных стен. Выползать же предпочитал только на работу, где всем давным-давно было наплевать на его перекошенное лицо. Там у парней задача простая — задача не сдохнуть за смену, а на любование погрызенными харями у них лишних пяти минут нет. Иногда, конечно, приходилось еще и в университете появляться, чтобы не отчислили-таки. Но там за года два все как-то пообвыклись, притерлись к его косым шрамам на щеках и переносице. Смирились с необходимостью несколько дней в неделю терпеть это чудовище за партой. И на том спасибо, как говорится. Какой-то малыш лет трех вдруг тыкает в него своим пухлым пальчиком, что-то старательно выговаривая то ли мамочке, то ли сестре. На мгновение в мыслях поселяется странное желание ему улыбнутся, несмело махнуть рукой, пока он еще стоит у входа на железнодорожные пути. Но эта дебильная мысль разваливается на кусочки, как только девушка рядом подхватывает ребенка на руки, испуганно унося прочь. Замечает, что на нее с сыном (или младшим братом) смотрит монстр. Чего и следовало ожидать. Пора бы перестать после таких уебанских происшествий сжимать руки в кулаки до побелевших костяшек, а то кисти к чертям отвалятся. А они ему еще нужны для работы. Резкий порыв ветра залетает под футболку, намекая Санеми о том, где его место по жизни. Место побитой псины, которой стоит встать поближе к стене станции, в тень, и не пугать своим видом детей и молодых женщин. И зачем он вообще согласился прийти? Зачем написал вчера первым? Зачем старался что-то поменять в своей жизни? Зачем? Спине становится немного холодно, когда Шинадузгава приваливается к влажной штукатурке здания. Сверху бежит вибрация от рельсов, снизу поднимаются облачка пыли. В голове все так же много вопросов, на которые уже несколько дней к ряду не удается найти ни одного, ни одного, черт его дери, ответа. Правда, теперь все эти странные мысли-домыслы на тему «а как же так вышло» стали еще более агрессивными и прилипчивыми. Не удавалось от них скрыться, хоть и хотелось до ужаса. Смыть бы все это, как смывают грязь с лица. Но сегодня он дошел до той точки, где уже нельзя дать заднюю. Все — загнан в угол, путей к отступлению нет. Сам их добровольно отрезал. Убежать от себя не получится, как ни старайся. Не в этот раз. Именно поэтому ничего не остается, кроме сожаления об очередном решении. Санеми в принципе, можно сказать, по жизни этим занимался профессионально, мастером по сожалениям был. Для него неотъемлемой частью существования стало до бесконечности прокручивать в голове миллионы черно-белых эпизодов, чтобы еще раз напомнить себе, какой он идиот. С самых ранних лет, практически с рождения, у него было так много вещей, которые ему бы хотелось изменить. Первые его воспоминания — это уже сожаления о чем-то. Сожаления о том, что не сделал, зачастую: не помог матери, не защитил ее от побоев, не досмотрел за мелким Геньей, не смог как следует позаботиться о Тейко, подвел в очередной раз Масачику, заставил Кото плакать и еще куча чего. Перечислять все прегрешения – перечислялка отвалится, новая не вырастет. А теперь в копилку к нетленной «классике» его проебов прибавится еще и сегодняшний день. Санеми даже представить себе не мог, что он таки согласится прийти сюда. Для него было дикостью взаимодействие уровня наивных школьников старших или средних классов, которые вместе-дружно ходят по киносеансам, а потом топают сладким закидываться где-то в миленьких кафе с аниме-тематикой. Такие увеселения были уделом Суми, ну или, может быть, еще Хироши. У этих как-то лучше складывалось с общением с людьми. Они знали, что и как делать, что и как говорить, как получать удовольствие от взаимодействия с живым человеком. Но Неми, их побитый и озлобленный старший брат… Разве такому, как он, светило подобное? Разве ему нужно было подобное? Светить — не светило однозначно. Но почему-то сегодня он полтора часа тащился на своих двоих на другой конец Токио. И дотащился наконец. На полпути все не бросил. Не плюнул на асфальт и не развернулся. Светить — не светило, да. Но, кажется, было нужно. Над головой стучат колеса скорого электропоезда. Санеми лениво переводит взгляд куда-то наверх, утыкаясь в неоновый указатель «станция». Ему резко делается хуево. Ну или он резко вдруг начинает эту константу-хуевость ощущать внутри собственных жил. Есть такой закон, который гласит, что осознание дурных вещей приходит в последний момент. Вот у него так и происходило походу. Изначальный запал потихоньку угас, и без того слабая храбрость куда-то утекла, как вода из грязной лужи. И теперь стоял он одиноким оборванцем где-то в углу, осознавая в очередной раз собственную ничтожность. Занятие не из приятных, если признаться. Два дня назад он впервые получил то злосчастное смс. Проклятый текст с не менее проклятым содержанием, из-за которого конечности парализовало, а кончики нервов воспламенились. Должно быть, со стороны он выглядел как словивший припадок психбольной. Сидел на лавке, тупым взглядом смотря в свой телефон и молчал упорно. Еще, может, даже мелко подрагивал, как несчастная жертва паралича. Тогда-то Лисица почти успел поднять на уши всю бригаду и медработника, но Шинадзугава все-таки смог взять себя в руки, чтобы быстро и эффективно заткнуть вездесущего Урокодаки. Тот, конечно, по всем законом хренова жанра разобидился, говоря о том, что просто беспокоился о нем, подумал, что его матушке снова плохо или нечто в этом духе. Но даже если бы дело обстояло как-то так — это не повод его опекать. И тем более не повод о нем беспокоиться. Санеми сам со всем разберется. Как-нибудь да разберется. Справится через боль и через слезы, но зато сам. Справиться, естественно, блять, не получилось нихуя. Все, что он смог тогда сделать — наспех собрать вещи и вылететь свинцовой пулей из подсобки. На этом его «продуманный» план действий закончился, потому что что еще делать в такой паршивой ситуации — Санеми тупо не знал. Впервые его пригласили куда-то. Его. Куда-то. Пригласили. Звучит как бессмыслица. Несмешная шутка, слишком толстая издевка. Но так оно все и было. Живот тогда скрутило просто ужасно. И все из-за того, что нервы и башка у него больные. Не знал, что делать, как думать, как чувствовать. Точнее, что чувствовать. Какие эмоции он правда испытывал, а какие нет? Что было ложью, а что истиной? И как в такие моменты поступают обычные люди? Вновь фигня с волнами накрывала. От одних паскудных мыслей его штормом перебрасывало к другим, не менее ненормальным. Раздражение и желание убивать плавно перетекало в подобие детского любопытства — «а что если согласиться, а что, если попытаться узнать, каково это — жить как все?». Терзания эти не прекращались в течение двух дней. Словно бы пожёванная жвачка, они растягивались и приобретали все более запутанные и неясные формы. Мерзость эта накрепко прилипла к Санеми, не отпуская ни на секунду. Куда бы он ни пошел, чтобы ни делал, последнее сообщение могильной плитой стояло перед ним. Пара коротких строк и смайлик — а он из-за них просто напросто подыхал. Да, видно, настолько все плохо было, что дома мать пару раз даже спросила, что же с ним. Санеми никогда не был умельцем скрывать свои чувства и все свои мерзотные порывы щедро на домашних вываливал, но его семья к такому привыкла. А тут, видно, все настолько запущенно было, что даже мама всполошилась. Оставалось только гадать, как много дикости пойманного зверя было в те вечера в его глазах. Пойманного зверя… именно так он себя и ощущал. Ему руки и ноги связали незримой тесемкой и заломили до скрипящих суставов. Сколько ни рычи — все равно не выпутаешься. Уделом был жалобный скулёж и надежда как-нибудь выбраться. Но нет. Охотник, что расставил силки, оказался куда умнее. Кёджуро оказался умнее. Он поймал его и держит теперь крепко. Санеми, еще сидя на парах в шараге, решил, что отвечать котяре не будет. Вообще не будет. Ничего не напишет, пусть хоть Ренгоку помрет там от ожидания. Вместо того, чтобы унижаться, отмазываться и писать что-то вроде «ой, прости не могу» или же соглашаться с радостью щенка, он выбрал третье — в целом ничего не говорить. Идеальный, казалось бы, выбор, который должен был избавить от мук написания ответа, самого факта выдумывания какого-то сносного ответа. Нужно было просто забить и забыть, перестрадав в гордом одиночестве. Ну, так он думал. Но и тут не прокатило. После целого дня нервного молчания наступила обманчиво сладкая ночь. И если на парах и дома хоть как-то выходило отвлечься от мыслей о Ренгоку и его отношении к себе (как оно там испортилось после игнора?) за бытовухой, то лежа в своей кровати, Санеми в полной мере осознал, как пиздецки сильно он влип и в какую-такую клоаку смрадную он влип. Ломать начало нещадно, стоило ему услышать родной храп Геньи, верный знак того, что брат уснул. Шуя же отрубался, как только ложился на матрас. Оставшись наконец наедине со своими истериками, Санеми в полной мере ощутил то, что испытывают бывалые наркоманы, которые не находят новой дозы порошочка. Мелкая дрожь по коже, влажный озноб по телу, каша из образов в голове, сухость в глотке, немой крик и ужасное желание напиться яда какого-нибудь — и все в один момент. Домашняя тишина впервые чем-то даже пугала, а не успокаивала. Но самое ужасное было отнюдь не то, что, сминая без милосердия одеяло, он вертелся, не находя себе места. Самым ужасным было то, что приходилось себе в кое-чем признаваться. Очевидно и оттого постыдно, но ему было слишком иррационально плохо из-за того, что за все время он так и не взял в руки телефон. Так и не написал ничего. Так и не пообщался с Ренгоку. Не услышал его голоса через знакомые строки. Шинадзугава, конечно, предполагал, что у него теперь особые отношения с Кёджуро, но понимание того, как сильно теперь он зависим, убивало. Буквально убивало — до мыслей о суициде оставалось немного. Больной разум выматывал физически тело, и все существование сводилось к нестерпимым мучениям, которые хотелось прекратить. По итогу до полтретьего ночи он лежал без сна, давя свои рыки и не зная, чего толком хочет. Ненависть ко всем живущим (кроме семьи) с гаденькой ухмылкой предлагала так и продолжить молчать, но остатки каких-то других чувств, немного более светлых, убеждали тихим голосом, что это просто глупо и неблагодарно. Видимо, у него и правда какие-то беды с менталочкой, если даже описание своих внутренних дилемм получается выстроить только разговором двух персонажей, как в детских картинках: вот есть злое злое, а вот тут совесть и они сейчас перегрызутся к чертям и тебя заодно захуярят. Два голоса бесконечно долго не затыкались, продолжая подкидывать очередные абсурдные идеи, они спорили и кричали внутри черепа. Могло все это продолжаться, видимо, вечность. Но все решилось проще. Скучал. Санеми долго шел к тому, чтобы дать своим странным эмоциям форму. Это было почти невозможно, но одну из них он все-таки смог вычленить, поймать за хвост и достать из глубин грудной клетки. Назвать ее по имени и выкинуть подальше. Но та приползла к ногам снова. Отделаться от нее теперь не получалось. В какой же момент Санеми схватил в руки телефон, напечатав первое, что пришло в голову, тем самым положив начало их ночной беседы — он не знал. Может быть, просто перестал управлять собой, впал в беспамятство, да начеркал. И тут началось. Слова полились, как плотину прорвало. Он даже особо тогда не думал, что пишет, отвечал почти сразу. Читал взахлеб чужие ответы, которые ночью казались такими нужными и правильными. А потом он пару раз моргнул — и все, он уже тут. Стоит в новой футболке, мнет в кармане пачку сигарет и молится всем несуществующим буддам и богиням, чтобы случилось что-нибудь. Чтобы пришло спасение. — Долго меня ждешь? Спасение, да? Санеми резко отшатывается от стены, путаясь в ногах. Глаза ему начинает жечь, потому что рядом разгорается слишком яркое пламя. Человек, которого он ждал куда дольше пресловутых десяти минут у обочины платформы, появляется перед ним слишком скоро. И, как и положено любому огню, слишком неожиданно. Без лишних слов и глупых формальностей, одним коротким приветствием, Кёджуро рушит все сны наяву, разгоняет марево мрачной безысходности, заставляя снова начать дышать свободно. Самокопаться в своих мыслишках больше не получается — в голове становится поразительно пусто и тихо. Перед газами плывут образы прошлого, да и весь мир заодно. Ренгоку затмевает все, у него это поразительно легко выходит. Сегодня он выглядит куда более неформально — поношенные джинсы, растянутая футболка, толстовка с белой молнией. Все как у «нормальных» людей. Но даже в таком простецком наряде он все равно походит на какого-то айдола, чью рекламу крутят по телеку без конца. Волосы в этот раз у него распущены. Струятся мягкими прядями по плечам. Похожи на змей с переливающейся чешуей. Интересно, это он так патлы необычно красит и мажет каким-нибудь дорогущим лаком или от природы такие искристые? Хотя это же Ренгоку — так что скорее от природы. В нем ведь все такое безукоризненно идеальное: жесты, слова, манеры, улыбки, внешность. Особенно внешность, да. Санеми ловит себя на мысли, что он слишком долго смотрит на Ренгоку, подгорая, как уголек, в жаре чужой гипертрафированно-счатливой улыбки. Пялиться на Кёджуро, который только-только пришел, — это последнее, чем хотелось заниматься. Точнее, как — хотеться, безусловно, хотелось. Но поступать так явно не следовало. Это дико, это ненормально, это странно. Не получается даже объяснить нормально, почему что-то такое происходит. — Минут пять, — стараясь выглядеть как можно более безразличным, пожимает плечами Санеми, делая шаг навстречу. Кёджуро на него смотрит сегодня как-то по-особенному внимательно. От его взгляда по спине мокрые мурашки. Может быть, все-таки мысли первой встречи были правдивы? Когда Шинадзугава подумал, что этот котяра ему лицо расцарапает. Ну или не расцарапает, а просто сожрет с потрохами, посмакует каждую косточку. Убьет нежно и ласково. — Прости, мне стоило прийти пораньше. — Ренгоку виновато чешет затылок, но Санеми только хмыкает и глаза закатывает. Между прочим, это он, вроде как пришел раньше на полчаса, потому что решил с утра пораньше выдвинуться. А этот идиот еще и извиняется непонятно за что и непонятно перед кем. — Ты и так пришел раньше на двадцать минут, что ты извиняешься? Шаркающие шаги вторят хриплому голосу, пока Шинадзугава подходит еще ближе. Настроения хамить нет, но уже по привычке удается ответить только злобно. По-другому не получается, даже если очень стараться. — Просто хотел встретить тебя первым, — со все той же блуждающей улыбкой, спокойно и без тени обиды, отвечает слету Кёджуро. Ему словно бы и правда все равно, как и что ему говорят. Он слышит только то, что хочет слышать. Плохо это или хорошо — Санеми не знает. Скорее, хорошо, потому что без этой своей черты характера, Ренгоку бы его точно вытерпеть не смог, бросил еще две недели назад. А быть брошенным как-то не хотелось теперь. — Переживешь и без этого. — Да, переживу, — отбиваясь от очередного выпада, Кёджуро кивает согласно, смотря бесстыдно глаза в глаза. Вынуждая поежиться мерзло от того, как это до дебильного странно ощущать на себе (даже в себе) чужой горячий взгляд. Для вечной мерзлоты и темноты Санеми почти убийственно терпеть подобный пыл. Но, как оказывается, Шинадзугава тот еще мазохист, которому в кайф общаться с кем-то, кто медленно изнутри убивает. Прорастает алыми цветами между ребер, заполняя собой прежнюю родную пустоту. — Ну что, пойдем? У нас есть время до сеанса, можно зайти в кафетерий взять попкорн. Ренгоку его совсем не ждет, разворачивается ловко на мысках кроссовок и шагает куда-то в сторону пешеходной дороги. Видимо, он уже настолько уверен, что смог крепко привязать к себе Санеми, что может позволить себе не оборачиваться. Ну не нужно ему удостоверяться в том, что тихо матерясь, Шинадзугава поглубже сует руки по карманам и тащится следом, нагоняя. Был волком, а стал погано воспитанным псом — вот та фраза, которой можно описать это жалкое представление. — Какой попкорн любишь? Сладкий, соленый? С добавками? — Кёджуро не устает смотреть в упор, резво шагая вперед. Для него как будто нет мира вокруг. Громкие слова, еще более громкие вопросы. И абсолютная уверенность в себе. Не боится разговаривать вокруг хищной толпы, не боится смеяться. Ничего не боится, как и положено огню. — Любой. — Санеми пытается отвечать чуть менее грубо, но даже такая малость у него не клеится. Все старания коту под хвост. Ответ звучит как-то сухо и надменно. Немногословие отдает чем-то похуистичным, а не должно же вроде как, не так задумано. Шинадзугава просто не знает, что же такое еще сказать. — Я предпочитаю соленый, хотя все зависит от места и марки, — совершенно не принимая на свой счет тон чужого голоса, продолжает их неловкую беседу Ренгоку. Точнее, из неловкого тут только Неми с его дурацкой способностью все превращать в какое-то говно. Даже поговорить нормально не может. Отвечает односложно, словно опять они переписываются, а не вживую видятся. Придурок он конченный. Нет, все-таки не стоило приходить. Чтобы лишний раз не позориться. Жалко, что теперь уже никуда не уйдешь. Кёджуро такой солнечный, не хочется его расстраивать… Интересно, что ему жизнь больше подпортит — подобный выходной с бешеным Шинадзугавой или отсутствие этого самого Шинадзугавы в этом прекрасном выходном? Вопрос хороший, и Санеми даже не знает, чем больше бы испоганил Ренгоку жизнь. Хотя нет — он ее и так уже испоганил собой. Зачем только цепляется за какие-то нереальные возможности быть ближе? Зачем сам себя убеждает то в одном, то в другом, то в третьем? То он хочет видеть Ренгоку, то не хочет. То ненавидит его до припадка, то скучает до скулежа. Разобраться бы в себе для начала, а потом разбираться в их «дружбе». Потом уже ходить по всем кино-кафе-геймбарам. Чтобы, поняв, чего же желаешь на самом деле, не причинять боли Кёджуро своим мудакским поведением. Было бы только у него время и место, чтобы просто немного подумать в одиночестве. Правда, есть вероятность, что при таких обстоятельствах Санеми все равно ничего бы дельного не придумал, а вот голову бы себе разбил бы об ближайшую стену. — Санеми. Ренгоку останавливается резко, так что Санеми вовремя это не успевает заметить и затормозить. Оборачивается в пол оборота через пару шагов от него, смотря удивленно на такие выкрутасы. Кажется, он снова провалился куда-то в собственные кошмары. — Я рад, что ты пошел со мной, мне приятно. Кёджуро говорит без смущения и фальши. Открыто, без страха. Говорит все это посреди многолюдной улицы Токио. Его слова — лишь шепотом среди рева города, никто не услышит всех признаний, но все равно Санеми успевает почувствовать, как нечто алое ползет по его скулам и палит кожу. Ренгоку поражает своей способностью быть выше всех и в тоже время не упиваться высокомерием. Он стоит над людьми, позволяя себе то, что не позволил бы никто. Но при этом он так близко. И от него исходит тепло. — Я рад, что мы проведем время вместе, для меня это важно. А для тебя? Ты не сожалеешь, что пришел? Еще не поздно все отменить… Я пойму. «Сожалеешь» В жизни Шинадзугавы так много вещей, которые заставляют его давиться горькими слезами сожаления. Их не пересчитать. Каждый его день проходит в бессмысленных попытках вспомнить все ошибки прошлого, каждый день у него как пир во время затяжной чумы. Ничего не меняется многие годы. Точнее нечего не менялось. Две недели назад привычное течение смрадной реки времени повернулось вспять. Он начал страдать куда больше обычного, он запутался в себе и запутал людей вокруг. Потерялся среди чувств, которые раньше казались мертвыми. Захлебнулся океаном черноты своей души. И все эти муки ради возможности стать немного ближе к свету. Даже если свет сожжет. Признавайся себе или нет — но все на самом-то деле ради этого. Все хотят изменить свои жизни, все хотят прекратить боль. Санеми не исключение. Просто у него дурные гены и омерзительный характер, который ему самому в первую очередь все поганит. Не позволяет быть откровенным. Но сейчас, слыша прямой вопрос остаётся только без уловок отвечать. Сначала у себя в голове. Потом уже и в жизни. Отвечать так, как должен. Отбрасывая свои страхи и свою ненависть, отбрасывая все лишние домыслы и попытки оправдаться. Отвечать, смотря напряженно на чужую улыбку, от который сердце пропускает не удар, а целых три, как минимум. Отвечать, борясь с демонами внутри. — Нет, не сожалею, — отводя взгляд куда-то в сторону, все же подает голос Санеми. Он не видит, но ощущает кожей, как улыбка Кёджуро стала еще шире и пламеннее. — Пошли уже, хочу успеть купить колы.