Oktagon

Это место просякло холодом. Даже в самый жаркий июльский день, когда и коней выводили пасться лишь рано на заре (а если уж и выходили они в поле во время обеда, то падали замертво в чистом поле, так и не успев вернуться домой) — даже тогда холод витал здесь прямо в воздухе. Он был повсюду — в бетоне стен и сырой земле, в тяжелом, ледяном эхо в гулкой тишине, в остывшей каше и студёной воде раз в день и даже в изрезанных кривыми прутьями полосах лунного света, что каждую ночь пробираются в камеру сквозь крошечное окошко под потолком. Арсений подползает ближе к нему и подставляет лицо под тёплые и сладкие, как гречневый мед, поцелуи солнца, жмурит привыкшие к бесконечной темноте голубые глаза и блаженно выдыхает. Когда-то в посёлке около родительского поместья жил старик, у которого была пасека. Летом он каждую неделю приносил баночку свежего мёда, похожего на жидкий янтарь, а однажды маленькому Сене даже позволили сходить вместе со стариком и посмотреть на ульи. Он жмурится ещё сильнее, ворочает сухим языком во рту и почти ощущает на нём приторно сладкий и в то же время нежный вкус блинов с мёдом и маслом на Масленицу — вкус, который он уже никогда не почувствует. Ребёнком он всегда оставлял несколько из них на тарелке, не желая набивать живот. От этой мысли желудок пронимает резкой, болезненной судорогой, и в тот же момент, когда Арсений охает от неожиданности и боли, гулкое эхо доносит до его ушей далёкий скрежет ключа в замке, а затем протяжный скрип дверных петель. Один. Спустя минуту воздух сотрясает глухой хлопок двери, и снова — скрип петель, в этот раз чуть ближе. Два. Арсений вслух считает до семи, втупившись взглядом в дверь своей камеры, прежде чем повернуться к ней спиной и закрыть глаза. Седьмой хлопок двери. Скрип дверных петель прямо у него за спиной. Лёгкое дуновение ветерка низко над землёй. Восемь. — Доброе утро, — звучит позади, и Арсений едва сдерживается, чтобы не обернуться, чтобы не взглянуть на него хоть на секунду, хоть одним глазком — и от одного лишь его вида наконец согреться, пусть даже всего на миг. Сегодня дежурил Антон, и Арсений был так в этом уверен не потому что мог узнать его голос всего по нескольким словам (хотя он ни на секунду не сомневался, что смог бы это сделать). Нет, просто Антон был единственным из всех стражников в Царской темнице, кто, разнося тарелки с помоями, которые здесь назывались едой, желал заключённым доброго утра. Кроме того, он был единственным человеком в этой грязной столице, чьё присутствие не вызывало у Арсения острого желания воткнуть ближайший острый предмет себе в шею, а наоборот пусть и всего на секунду, но могло избавить его от страха и отчаяния. — Ты всё ещё не собираешься кушать? — снова подаёт голос Антон, пока Арсений тайком закрывает глаза, вслушиваясь в его звучание. На его губах распускается тоскливая улыбка. Должно быть, стражник никак не может понять его отказа. Ну и пусть. Попов не будет таким, как те семеро несчастных, что идут перед ним, — все они наверняка бросаются к решётке при одном лишь едва различимом звоне тарелок в конце коридора. И Арсений ни капли их не осуждал за эту слабость. Прежде Арсений бывал в темнице лишь однажды. То была его семнадцатая весна, и он с матушкой проводит её в гостях у одной боярыни. Спустя несколько недель их пребывания, случилось некоторое проишествие — одна крестьянка оставила маленького сына боярыни, за которым ей было приказано присматривать, наедине. За проступок её было приказано бросить в темницу. Арсений был знаком с девушкой: он несколько раз встречал её в саду и раз или два беседовал. Ему нравилось её диковинное имя Соломия, украинский акцент и забавные нерусские слова, которыми она ругалась каждый раз, когда мальчик снова решал залезть на дерево или попробовать землю на вкус. Зная, что ребёнок не пострадал и даже не заметил отсутствия няни, Арсений решил проведать бедняжку и принести ей еды. Стащив с обеденного стола кусок мяса и несколько ломтиков хлеба, он тут же, пока еда не остыла, поспешил в темницу. Он как сейчас видел тот тёмный, тесный проход между камер, тот сырой и затхлый воздух, измученные голодом, холодом и одиночеством лица и гадкий холодок, ползущий по спине от одного выражения в их глазах. Конечно, та темница была совсем крошечной по сравнению с царской — здесь под землёй лежали целые лабиринты. Но лучше всего Арсений помнил лицо Соломии, бледное и испуганное, но всё такое же горделивое. Он протянул ей еду, а она вдруг сердито сверкнула на него чёрными глазами и отвернулась. «Убери это, — сухо приказала она. — Я не буду…» -…это есть, — говорит Попов, наконец, после стольких лет, понимая слова девушки. — Отдай другим, если хочешь, а нет — оставь на земле, мне всё равно. Он слышит, как Антон послушно укладывает тарелку на пол, и зажмуривается, готовясь к хлопку двери, но он так и не звучит. Попов оборачивается, но только краем глаза заметив всё так же стоящего за решёткой стражника, тут же снова отводит взгляд. — Лучше тебе поесть, — говорит Антон. — Твоя гордость ничего никому не докажет. Не будь дураком. Арсений осторожно оборачивается и на секунду замирает, восхищённо сквозь металлические прутья всматриваясь в мягкие черты под пшеничными, отливающими чистым золотом прядями. И лишь после его придирчивый взгляд оглядывает серую жижицу в тарелке на полу. От одной мысли о том, чтобы съесть хотя бы ложку этого, к горлу подкатывает ком тошноты. — Я не буду есть это, — наконец, скривившись, заключает он. — Даже если бы захотел, не смог бы. — Ничего другого нет, — пожимает плечами Антон. — Значит, сегодня снова останусь голодным. Внезапно вспыхнувшее разочарование в глазах стражника в ответ на эти слова настолько сильно застаёт Арсения врасплох, что он больше не смеет открыть рта, пока дверь наконец не хлопает за спиной Антона. Его взгляд несколько мучительно долгих секунд не отрывается от того места, где только что стоял Антон, и ёжится от странной, почти зудящей тоски по человеку, которого он знал не дольше недели. Арсений наконец находит в себе силы отвернуться — поворачивается лицом к солнцу, подтягивает колени к груди, укладывает на них голову и за весь день двигается лишь следом за медленно ползущими по земле лучами солнца, которое неспеша проходит свой зенит и спускается обратно к горизонту. Небо густеет, наливается густой, багровой кровью, как синяк, желтеет и наконец становится тёмно-сливовым. Высоко в складках беззвёздного полотна зависает Луна. Закоченелые суставы прорезает вспышкой боли, когда Попов впервые за день встаёт на ноги. Он несколько раз подпрыгивает, размахивая руками в стороны, захватывая воздух открытым ртом от боли в мышцах и позвоночнике, разминается и, запыхавшись, опускается обратно на сырую землю. Тогда-то дверь в его камеру и открывается. Только восстановленное дыхание снова перехватывает, а сердце тревожно подскакивает к горлу. Едва замечая, Арсений мигом вскакивает обратно на ноги и невольно пятится прочь от решётки. В его мучительно пустой голове ярко загорается одна-единственная мысль — смерть. В зияющей тьме дверного проёма вдруг появляется стражник с факелом в вытянутой вперёд руке. Вот и человек, который оборвёт его жизнь. Арсений несколько долгих секунд в оцепенении пялится на то, как танцуют на его коже глубокие тени, как языки пламени отражаются в расширенных зрачках его зелёных глаз, а потом вдруг сдавленно охает и едва не рушится на пол от облегчения. Антон. Не проронив и слова, тот подходит к решётке почти вплотную, несколько секунд смотрит на Арсения, будто пытаясь понять, правильно ли поступает, и наконец снова поворачивает ключ в двери, на этот раз закрывая её. — Что происходит? — не выдерживает Арсений, и на губах Антона появляется слабая, ласковая улыбка. — Не бойся. Я принёс тебе поесть. Он аккуратно укладывает факел на землю чуть вдали, опускается на колени перед решеткой и разворачивает небольшой узелок, который всё это время держал в другой руке. Чуть помедлив, Арсений садится напротив него, как можно ближе к факелу. От огня тут же повеяло теплом — ощущение хорошо знакомое, но далёкое, как будто воспоминание из детства настолько раннего, что, кажется, словно из другой жизни. Из лёгких невольно выскальзывает облегчённый вздох. Арсению вдруг вспоминается большой камин, что стоял в его старой опочивальне в отчем доме. Ребёнком он, прежде чем уснуть, мог подолгу смотреть, как в нём мягко, вкрадчиво мерцали и переливались ярко-алые угольки. — Держи, — прерывает его воспоминания стражник и передаёт сквозь решётку Арсению тарелку со всё ещё дымящейся кашей и мясом на кости, а затем протискивает остальное содержимое сумки. — Съешь это первым, остальное оставишь на потом. Я не смогу приходить каждый день, так что тебе придётся распределять провизию, — объясняет он. Арсений слегка растеряно смотрит то на Антона, то на огонь, то в тарелку, пока на языке беспокойно копошатся все слова, которые ему вдруг хочется сказать, но вместо этого он, неожиданно для самого себя, бросается вперёд и хватает тарелку обеими руками. Постоянная ноющая боль в желудке, которую он к этому времени научился не замечать, внезапно впивается в его тело гигантскими, острыми, как лезвие, клыками. Пока Арсений ест, Антон сидит рядом, а после подаёт ему флягу с вином, к которой заключённый припадает губами с не меньшей радостью. — Зачем тебе это? — закончив, спрашивает Арсений, неуверенно нарушая тишину, что царила между ними всё это время. Он сидит на земле, скрестив ноги и подставив руки поближе к огню, и не смеет поднять на Антона глаза дольше, чем на пару секунд, теперь немного стыдясь своей прежней несдержанности. — Ты уже неделю сидишь голодный, — пожав плечами, отвечает стражник, и Арсений фыркает с горькой усмешкой на губах. — Не я один. Взгляд Антона, будто в ответ на эти слова, отрывается от лица Арсения и соскальзывает куда-то вниз. Арсений прослеживает за ним и упирается в кольца на своих руках. Он невольно засматривается на них. Драгоценный металл отливает богатым, спокойным блеском; в безупречно огранённых и отполированных рубинах, изумрудах и сапфирах отражаются и скачут крохотные языки пламени — точные копии тех, что объяли голову факела. Эти кольца были последним, что связывало Арсения с его прошлой жизнью, но теперь и они на его грязных, бледных пальцах смотрелись неестественно. Больно жалит догадка — Антон всё это время был к нему так добр, надеясь взамен получить драгоценности. Арсений испуганно поворачивается к стражнику, желая найти этой мысли опровержение, и встречается с ним глазами. — Ты совсем не похож на других заключённых, — вдруг говорит Антон, пристально взглядываясь в пусть и изнемождённые голодом, холодом и страхом смерти, но всё такие же прекрасные черты молодого лица. — И почему же? — с придыханием спрашивает Арсений. Глаза Антона снова, лишь на мгновение, возвращаются к украшениям на его руках. — Эти кольца, откуда они у тебя? — будто бы и не услышав вопроса, говорит стражник. — Ты их украл? — Конечно нет! — возмущённо хмурится Арсений и, чуть погодя, уже спокойнее добавляет: — Они были сделаны по приказу моего отца. — Стало быть, ты из знатной семьи? — то ли спрашивает, то ли заключает Антон. — И это каким-то образом делает меня лучше остальных? — с вызовом произносит Арсений. — Нет, — легко отвечает стражник, игнорируя его враждебный тон. — Лучше тебя делает то, что ты всё ещё не попытался выменять кольца на свободу. Из груди со свистом вылетает весь воздух, будто после особо точного удара в живот. Ошарашенный взгляд Арсения мечется от мягко мерцающих в свете огня драгоценностей к Антону и обратно. До сих пор ему никогда не приходила в голову эта мысль. — За что ты получил приговор? — вдруг вырывается у Антона. Он спрашивал это уже дважды. Первый раз — тем же вечером, когда Арсения с завязанными глазами и разбитым лицом затолкали в камеру. Тем же вечером Антон принёс отвар, который нужно было приложить к ранам, чтобы они не воспалилась. «Думаю, мне не стоит об этом распостраняться, — только подогревая интерес стражника тогда в ответ на вопрос нахмурился Арсений. — Но я уже получил свой приговор, что ещё они смогут мне сделать? Ладно… На самом деле, дело в том, что я истинный наследник трона, а Царь-батюшка, что сейчас на нём сидит, — самозванец.» Чистый шок и ужас, что вспыхнул в доверчивых зелёных глазах, вмиг разбился вдребезги, столкнувшись с шкоднической улыбкой на разбитых губах лжеца. Антон закатил глаза, но смешок сдержать не смог. Спустя несколько дней он решил снова попытать удачу. В тот раз Арсений тяжело вздохнул, опустил взгляд и едва не загробным тоном изрёк: «Я случайно споткнулся и разбил любимую вазу Царя, — и едва не плача, добавляет: — Заграничную!» А потом не выдерживает и, зажав рот ладонью, разражается неудержимым хохотом, сам не до конца понимая, как можно шутить и веселиться с удавкой вокруг шеи. — Я несколько лет вёл роман одновременно и с царём, и с его женой, — с совершенно серьёзным выражением лица в этот раз говорит Арсений. — Меня бы никогда не выкрыли, если бы у нового наследника не было голубых глаз, точно мои, — мужчина указывает пальцем на свои глаза, будто бы для наглядности, а потом, выждав несколько секунд, не сдержавшись, хитро прищуривается, будто бы спрашивая: «Неужели ты поверишь в любую ерунду, которую я скажу?» Антон слегка раздражённо фыркает. — Ты никогда не расскажешь мне правду, не так ли? — его голос звучит устало. Арсений в ответ лишь кривовато улыбается. — Почему нет? — настаивает Антон. — Потому что тогда ты больше ко мне не придёшь, — после мучительно долгой паузы до боли честно признаётся парень, слушая взволнованный шум крови в ушах и молясь о том, чтобы в этой холодной тишине его не было слышно Антону. Он поднимает глаза на Антона и вдруг сбрасывает всю так тщательно выстроенную защиту. «А я не могу этого допустить, — безмолвно шепчет его взгляд. — Потому что это всё, что у меня осталось.» Антон судорожно вздыхает, смутившись такой внезапной откровенности, отворачивается и смотрит сквозь крошечное окошко на зависшую между кривых металлических прутьев полную луну. Арсений не отрывает взгляда от его лица, задумчивого и печального в холодном лунном свете. Ему вдруг невыносимо хочется сцеловать тоску с этих тонких губ. — Спасибо, — вместо этого говорит он. — Ты сегодня спас мне жизнь. Что я могу сделать для тебя? Стражник недолго молчит, прежде чем ответить, тихо и коротко, но до боли искренне: — Не умирай здесь, — и чуть погодя, добавляет ещё тише: — Ты не заслуживаешь такой смерти… «Нет, — мысленно соглашается Арсений, горько усмехнувшись, — я заслуживаю намного худшего.» Антон оборачивается и смотрит на него, выглядя при этом таким растерянным и беспомощным, что в груди тотчас вспыхивает пылкое желание прижать его к себе и дать, пусть на секунду, пусть ложную, но всё же уверенность, которой у него и самого нет, — уверенность, что всё будет хорошо; шептать ему об этом раз за разом, путаясь в словах и задыхаясь, обещая, что эта ночь никогда не закончится и Антону никогда не придёт время уйти. Это желание становится таким невыносимым, что в уголках голубых глаз вот-вот выступят непрошенные слёзы, но Арсений не может пошевелить и пальцем, чтобы его удовлетворить. Лишь сидит на земле, подтянув к груди ноги и смотрит на разглядывающего луну Антона так пристально, будто это сможет спасти ему жизнь.

x x x

Когда Антон заходит в камеру Арсения, ему по началу кажется, что она пуста. Его сердце радостно подскакивает к горлу от мысли о том, что он смог сбежать, — но почти тут же опадает на привычное место, когда стражник приглядывается и замечает непривычно крошечную, свернувшуюся калачиком в дальнем углу фигуру. Когда за вторым разом, как Антон его зовёт, тело всё ещё не двигается, в голову заползают опасения о самом худшем. И лишь в третий раз Арсений сдавленно мычит и с трудом поднимается на локтях (кажется). — Я принёс покушать, — сообщает Антон. — Оставь на земле, — шелестит Арсений в ответ странным, искаженным голосом. — А лучше забери с собой, я не голоден. — Что с тобой? — наконец не выдерживает Антон. — Ничего, — тут же отрезает Арсений, но после небольшой тишины поступается: — Мне просто холодно. Его голос звучит по-детски жалобно и уязвимо, даже капельку обижено, и Антон представляет его глаза сейчас — ясно-голубые и большущие, как у кошки, с застывшим в расширенных зрачках доверчивым выражением, из-за внезапно навалившейся усталости сбросившие всю обычную напускную гордость и высокомерие. А тогда он вдруг замечает тихий звук, так похожий на хорошо знакомое всем темничным стражникам мышиное шуршание, — мелкий стук чьих-то зубов. — Подойди ко мне, — тут же приказывает Антон тоном, не терпящим ни возражений, ни задержек, и Арсений неожиданно повинуется: с трудом взбирается на одеревенелые ноги и, обхватив себя руками за плечи, непривычно горбится и опасно пошатывается со стороны в сторону, пока идёт к решётке. Два чёрных, как уголь, глаза упираются в Антона с той стороны ржавых прутьев, лихорадочно поблёскивая в мягком свете огня. Это пламя выхватывает его лицо из темноты, и Антон охает. Слегка посиневшие губы на осунувшемся лице. Короткие, мокрые волосы прилипли ко лбу. На щеках пылают багровые пятна румянца. — Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спрашивает Антон. — Лучше всех, — саркастично выдыхает Арсений и пытается слепить из непослушных, дрожащих губ что-то хотя бы отдалённо напоминающее беззаботную, жизнерадостную улыбку. Его лучшая попытка разбивается в пух и прах стоит лишь Антону просунуть руку меж прутьев и прижать ладонь к покрытому холодным потом, пылающему в лихорадке лбу. Только ощутив это прикосновение, Арсений мгновенно спускает всю свою оборону: блаженно закрывает глаза, хрипло, со свистом вздыхает и почти неосознанно льнёт к спасительно прохладным пальцам стражника. — Да ты же весь горишь! — почти мгновенно вскрикивает тот и спустя секунду одёргивает руку. Арсений с тоской смотрит ей вслед и обессиленно прижимается виском к холодному металлу тюремной решётки. — Правда? — равнодушно переспрашивает он. — Давно у тебя так? — вновь грозно хмурится Антон, и Арсения вдруг охватывает непреодолимое желание потянуться вперёд, коснуться его лба и разгладить угрюмые морщинки на нём. — Не знаю, — вместо этого хрипит он. — С утра, наверное. Я плохо разбираюсь во времени, сидя под землёй. — Ты целый день в таком состоянии и ничего мне не сказал?! — мгновенно вспыхивает Антон. Его разъярённый голос вбивается осиновым колом в макушку Арсения, и когда приходит время отвечать, ему нужна минутка, чтобы усмирить белые вспышки головной боли перед глазами, а сил хватает лишь на то, чтобы в очередной раз пожать плечами, заставляя Антона зарычать от злости и отчаяния. — Поверить не могу! — ревёт он. — Ты просто невыносим! Твоё бесконечное упрямство когда-нибудь сведёт тебя в могилу! — Какая вообще разница?! — вдруг не выдерживает Арсений. — Моя могила и так уже выкопана. Так скажи же мне, какая разница: умереть здесь, сейчас, от лихорадки, или завтра, с удавкой вокруг шеи или головой на плахе? Он с трудом продирает глаза и сталкивается с невыносимо несчастным, пустым взглядом вмиг побледневшего Антона — и тут же ощущает жгучий порыв ударить себя, да как-нибудь побольнее. — Не говори такого, — из горла стражника вырывается лишь хрип. — Это правда, — вздохнув, устало произносит Арсений. Он глупо наблюдает за тем, как сердито вспыхивают Антоновы глаза, сдавленно охает, когда внутри сброшенной на землю сумки стражника что-то жалобно звенит, и съёживается от хлопка тяжёлой двери. И лишь тогда, в звенящей тишине, понимает, что произошло. С минуту он из последних сил пытается собрать себя в кучку: пытается унять мелкую, обиженную дрожь в губах, отлипнуть от решётки, в которую он так отчаянно вцепился, и оторвать взгляд от того мучительно пустого места там, где только что стоял Антон; пытается взять себя в руки и, ради всего святого, выбросить это из головы, ведь ничего же не изменилось, верно? Он один — так же, как и раньше, как и с самого начала, с той самой минуты, когда он вошёл в эту камеру, а может быть, и до этого. Он всегда был в этом только один, так с чего же ему сейчас горевать? Только вот это неправда, не так ли? Из всех мест мира, лишь в этой одиночной камере он никогда не был одинок, потому что знал — если Антон не придёт сегодня, то непременно вернётся завтра. Но не теперь. Теперь этого не случится, ни завтра, ни через неделю, никогда — и хуже всего, что Антон будет прав. Вот теперь Арсений действительно один. Вот теперь он готов. Глаза обжигают глупые, детские слёзы — горькие и горячие, как кипяток, — и вдруг их уже не сдержать. Они застилают и так размытый взор, струятся вниз по щекам, будто бы оставляя на них ожоги, и лезут в рот. В попытке их смахнуть Арсений лишь размазывает грязь по лицу. Всхлипывая от обиды, досады и боли в теле, он расцепляет окоченелые пальцы и наконец отлипает от решётки. Покачнувшись, разворачивается и бредёт туда, где сидел всего несколько минут назад, до того, как Антон коснулся его лба своей ладонью и скорчил эту глупую, сочувствующую гримасу, будто ему не плевать, и заставил на мгновение подумать, что он всё исправит. Арсений не осиливает и половины — просто сваливается на землю посреди камеры и уже не пытается подняться. Он надрывно закашливается, чувствуя глухую боль в грудной клетке, и, прижавшись лбом к холодной земле, блаженно закрывает глаза. Сил хватает лишь на то, чтобы подтянуть колени к груди и так и замереть. Мир вокруг медленно тускнеет и блекнет под звуки его собственных свистящих вдохов, пока не гаснет вовсе, погружая Арсения в густую, как смола, непролазную тьму.

x x x

Из сна или обморока — или объятий смерти, раз уж на то пошло, — его выбивает внезапно и грубо: толчком в грудь. Налитые свинцом веки отказываются открываться; пульсирующая боль выстреливает в безвольно мотающейся голове каждый раз, когда чьи-то цепкие руки в очередной раз встряхивают его за плечи, словно какого-то паршивого щенка. Это повторяется с дюжину раз, пока Арсений наконец не разлепляет глаза и глупо упирается взглядом в чьё-то до боли знакомое лицо в попытках достать с глубин воспалённого ума имя человека, которому оно принадлежит. — Слава Господу! — тут же истерично взвизгивает человек, и одного лишь звука его голоса достаточно, чтобы вспомнить — Антон. — Я уж было подумал, что не успел! Его руки снова с лёгкостью подхватывают безвольное тело Арсения с земли и сжимают его в объятиях. Облегчение — такое сильное, что глаза опять начинает легко пощипывать — охватывает Арсения, когда он утыкается лицом в плечо Антона и, балансируя между сознанием и тьмой, ощущает ухом короткие пряди его пшеничных волос. — Ты вернулся… — глупо хрипит он, уставившись широко распахнутыми глазами в длинные, дрожащие тени от факела на противоположной стене. — Вернулся… Он с трудом поднимает руки и только-только успевает уложить их поверх часто вздымающихся лопаток Антона, когда тот отстраняется. Несколько мгновений они смотрят друг на друга — Антон, робко, почти виновато, вдруг смутившись своей несдержанности, и Арсений, как никогда радостно и сладко. — Я принёс некоторые снадобья, — наконец, будто очнувшись ото сна, быстро тараторит стражник. Он помогает Арсению сесть, оперевшись спиной о стену, — предварительно накинув ему на плечи свою шинель насыщенного багрового цвета венозной крови. Арсений благодарно укутывается ею, сжимаясь и ёжась от тепла и вновь накатившей сонливости, пока Антон достаёт из-за спины небольшой узелок, в котором оказывается целая гора самых разных баночек, бутылочек и мешочков. — Думаешь, это сможет меня вылечить? — переспрашивает Арсений. — Я в этом полностью уверен, — ложь даётся Антону необычно легко. Кажется, проходит целая вечность, пока он без остановки и перерыва на обед попеременно всовывает Арсению в рот разные дурно пахнущие травинки или крошечные баночки с микстурами и порошками, а после ещё и подтягивает поближе оставленную ранее сумку и заставляет Арсения целую гору всякой всячины, грозно хмурясь каждый раз, когда Арсений говорит, что с него хватит. «Ничего, — невозмутимо бурчит Антон в ответ на его заявление, что ещё чуть-чуть, и он свалится в обморок. — У меня здесь есть фиалковая мазь, мигом приведёт в чувства». Арсений понятия не имел, как и к каким частям тела эта мазь прикладывается, и тем более каким образом она должна была заставить его очнуться, но и узнавать об этом ему не сильно хотелось, так что больше спорить он не стал. — Итак, — заметно повеселев и приободрившись — что бы Антон ему не давал, видно, оно начинало действовать — Арсений был снова готов язвить: — откуда у тебя всё это? В смысле, вся эта еда и лекарства? Неужто твоя жёнушка подсуетилась? — тщательно скрывая по-детски собственнический укол ревности в своем голосе, вкрадчиво спрашивает он. Лёгкое, расслабленное выражение, что до этого царило на лице стражника, совершенно неожиданно затухает, и Арсений тут же жалеет, что открыл рот. — Нет. Я всё это сделал сам, — в его голосе сквозит внезапным, пронзительным холодком. — Моя бабка по матушке была целительницей, почти от всего на свете лекарство могла сварить. Она и научила всему, что знала. А уж с готовкой я и сам был в состоянии догадаться что к чему. В сыром, землянистом воздухе между ними зависает угрюмое молчание, и Арсений вдруг чувствует себя самым последним идиотом. — Очень вкусно, — словно между делом говорит он, а сам тайком приглядывается к изменениям на лице отвернувшегося к окошку Антона. Тот лишь вздыхает и устало трёт глаза. Арсений впервые вспоминает, что уже глупая ночь на дворе, и время уж давным-давно, наверное, перевалило за полночь. — Ешь давай, — только и отвечает Антон с какой-то тоской. Арсений послушно откусывает. Неспеша пережевывает, не отрывая взгляда от стражника, а потом спрашивает тихо-тихо: — Ты же понимаешь, что я не выйду отсюда живым? Антон вздрагивает от этих слов, как от пощёчины, поджимает побледневшие губы, ещё пуще хмурит брови, но не издаёт и звука. — Это оставь на потом, — наконец, спустя минуту, приказывает он. Арсений помогает ему сложить всё обратно в сумки, всё время пытаясь придумать, что же ему сказать на прощание, но, закончив, Антон не уходит. Он откладывает вещи в сторону, чуть ёрзает, напрасно пытаясь по-удобнее устроиться на холодной и твёрдой земле, но быстро бросает это гиблое дело и просто откидывается спиной на кривые, поржавевшие от постоянной влаги прутья. — Ты сегодня останешься? — неуверенно спрашивает Арсений. — Я не могу уйти, ты же болен, — рассудительно ведёт стражник и закрывает воспалённые от недостатка сна глаза. — А вдруг тебе станет хуже? Арсению вдруг хочется коснуться Антона, и неважно — очертить кончиком пальца контур его губ или сжать его в объятьях, прижимаясь к нему всем телом от макушки до пальцев ног, — лишь бы хотя бы на один миг ощутить под пальцами тепло его кожи. Лишь бы показать, как он ему благодарен. — Арс, я кошмарно устал, — вдруг обессилено выдыхает Антон прерывая внутреннюю борьбу желания и здравого смысла в голове Арсения. — Пожалуйста, прекрати на меня пялиться и ложись спать, тебе нужно… -…набираться сил, — подхватывает тот. — Знаю. Он колеблется ещё несколько секунд, а потом пододвигается ближе к Антону, пока их плечи не соприкасаются, сбрасывает шинель с плеч и накрывает ею их обоих. А затем, расхрабрившись от полумрака догорающего факела и бездействия стражника, укладывает голову ему на плечо и закрывает глаза, едва дыша от такой близости. — Прости меня, — после долгой паузы шепчет он, когда обнаруживает, что взорвется, если не скажет это. — За что? — удивляется Антон. — За то, что я такой, — искренне отвечает Арсений. Стражник немного медлит, прежде чем с толикой беззлобной насмешки произнести: — Я тебя прощаю. Арсений понимает, что протянул руку к Антону только когда его пальцы касаются грубой ткани его армейских брюк чуть выше колена. Отступать к тому времени становится уже поздно да и, оказывается, незачем, потому что уже в следующий миг его ладонь обхватывает чужая, длинная и слегка прохладная рука. Рука Антона. Их пальцы медленно, несмело переплетаются, связанные тем странным, необъяснимым чувством, которая приходит лишь однажды, приходит, неожиданно и совершенно ниоткуда, срывая двери с петель и мгновенно сбивая обоих с ног. Приходит, чтобы остаться навсегда — до конца жизни, этой и всех последующих. Разомлевший от еды и измученный болезнью, Арсений быстро проваливается в сон, но прежде успевает ощутить лёгкое прикосновение чужих губ ко своему лбу, слишком нежное для того, чтобы быть просто проверкой температуры. Ему снится Антон в венке из трав и полевых цветов, что пахнет тем же сладковато-удушливым ароматом аниса, что и одно из снадобий, пренесённые Антоном. В этом сне Арсений слышит его звонкий, по-детски беззаботный смех, чувствует под пальцами ткань его лёгкой льняной рубахи, ощущает на губах сладкий, как спелая земляника, вкус его поцелуев. Этот Антон сидит на земле, зарывшись босыми ступнями в густую, нагретую послеполуденным солнцем траву диких садов, раскинувшихся около приземлистого домика где-нибудь вдали от всего мира, домика, что выглядит в точности, как жильё всегда улыбчивой старухи-целительницы, к которой как-то пришёл маленький Арсений. В том дому, за кружевными занавесками и дверями из душистой хвойной древесины, живёт их счастье. В нём всегда есть приторно-сладкое домашнее вино, много солнца и букет свежих цветов. Там тепло и безопасно даже в самую страшную грозу. Когда Арсений просыпается, солнце стоит в зените, голова уже не болит, а место возле него пустует. И Арсений мог бы подумать, что всё это ему приснилось, что Антон, его голос, прикосновение его руки и губ — это ничего более, чем бред его охваченного лихорадкой разума, — если бы только не кроваво-красная армейская шинель, чужой рукой заботливо накинутая на плечи Арсения. Он пробегает пальцами по её тяжелой, шероховатой ткани и, тыкаясь носом в твёрдый воротник, на все лёгкие вдыхает травяной запах из своего сна.

x x x

Когда время приходит, Арсений наконец понимает, что не готов. Ещё слишком, слишком рано, но, с другой стороны, этот день в любом случае наступил бы слишком рано, когда бы это ни случилось. Так что думать о своевременности назначенной на рассвете казни бесполезно. Ровно как и сожалеть о чём-либо или представлять другую жизнь, или рыдать от страха, жалости к себе или чёрт пойми чего ещё. В действительности, вещи, которые всё ещё имели смысл, можно было бы сосчитать на пальцах одной руки, даже если бы на руке был всего один палец. Ладонь Антона — тёплая и сухая, по-армейски твёрдая и в то же время не утерявшая способность к нежности и ласкам: на лбу, проверяющая, есть ли у Арсения жар; на щеке, поглаживающая подушечкой большого пальца щетину, которая уже никогда не станет бородой; запутанная и расслабленная в Арсеньевых пальцах каждый вечер и иногда по утрам, если была возможность встретиться. Ладонь Антона была единственным, что имело смысл этой ночью. Вспоминать её беглые прикосновения, воображать, как она путешествует по его телу, — это стало святой миссией Арсения в последнюю ночь его жизни, — ведь если ему не было суждено поцеловать губы Антона, то пусть же он коснётся губами каждого сантиметра этих рук, ибо это руки единственного в мире человека, который будет держать по нему траур. Скрежет ключа в замочной скважине отбивается от голых стен тут же стоит только линии горизонта едва-едва засеребриться. Желудок Арсения сжимается от внезапной судороги, сердце испуганно подскакивает к горлу. Ещё миг — проносится в голове Арсения — и его вывернет прямо здесь. Но потом он видит Антона, как обычно смешно подгибающего голову в дверном проёме, чтобы не удариться макушкой, бледного, как смерть, и полного пугающей решимости, и тошнота отступает, забирая вместе с собой весь страх. От Арсения не остаётся ничего, кроме глупого желания, чтобы этот миг длился вечно, и совершенно неуместного порыва попросить у Антона прощения за всё — и за то, что они повстречали друг друга, и за то, что приходится прощаться вот так. — Поднимайся, — твёрдо приказывает Антон. Арсений повинуется. Каждый шаг даётся ему с трудом, так что он не отрывает взгляда от русой макушки. Стены коридоров с бесконечными поворотами, проходами и разветвлениями, что вели Арсения прямо в объятия смерти, вдруг становятся не более чем неясными декорациями на фоне идущей чуть впереди фигуры Антона. Внезапно стражник, не замедляя шага и не поворачиваясь, чтобы взглянуть на него, берёт Арсения за руку. Он тут же сжимает её в ответ. Они останавливаются у двери. Сквозь щель под ней пробиваются яркие лучи восходящего солнца, и внутри Арсения что-то трусливо вздрагивает — теперь бежать было некуда, остался последний шаг, шаг за край отрыва, а потом — лишь вечное падение вниз. Арсений сильнее, почти до боли сжимает пальцы Антона, прежде чем навеки выпустить его ладонь из своих и дать ему открыть дверь. Звон связки грубо сделанных ключей, натужный скрип дверных петель — и волна ослепляющего света. Арсений долгую минуту не может открыть привыкшие за столько дней к сумраку глаза, а тогда растеряно оглядывается по сторонам — ни помоста, ни виселицы, ни стражников, ни палача. Лишь бесконечная степь, исполосованная невысокими холмами и выстеленными густым туманом ущельями. Она раскинулась всюду, сколько мог охватить взгляд, и заканчивалась далеко-далеко, у самого горизонта, изумрудной полосой леса прямо под налитым кровью солнцем. А потом он видит чуть поодаль осёдланного коня с перекинутой поперёк седла хорошо знакомой сумкой, которая — Арсений мог бы положить на это свою жизнь — наверняка была доверху забита самой разной пищей и лекарствами от всего на свете. Медленно, будто во сне, он оборачивает свой недоверчивый взгляд к Антону. — Я не мог позволить тебе умереть, — мотает головой стражник. — Не здесь. Не так. Дрожащие ладони Арсения внезапно подлетают ко рту, пытаясь задавить то ли всхлипы, то ли стоны шока и облегчения. Антон касается его лица, убирая упавшую на глаза прядь, нежно улыбнувшись, но быстро отстраняется. — У нас мало времени, — поморщившись, будто от зубной боли, говорит он. — Мне нужно успеть вернуться на своё место, прежде чем за тобой придут. Он вдруг спохватывается, шарит руками по грубой ткани тёмно-красной формы и наконец достаёт из-за пазухи небольшой, но добротный и наверняка очень дорогой кинжал в толстых кожаных ножнах. Арсений видел похожий кинжал во время своей недолгой службы в армии, и его обладатель тогда сказал, что найти такое оружие можно только на Закавказье. — Возьми его, — говорит Антон и протягивает кинжал вперёд. — Если придётся защищать себя. — Что будет с тобой, когда заметят мою пропажу? — будто и не услышав этого, спрашивает Арсения. — Ты тогда будешь уже далеко отсюда, — увиливает от ответа стражник, но тот лишь мягко мотает головой. — Тебя казнят, если узнают, что ты меня спас, — Арсений пытается говорить как можно тише, но голос всё равно срывается. — Антон, я никогда не прощу себя, если с тобой что-то случится. Тот тяжело вздыхает, поджав губы, оглядывается на пылающее на востоке небо, а потом берёт руку Арсения, осторожно раскрывает его ладонь и, вложив в неё кинжал, заставляет его сжать пальцы вокруг ножен. — Никто не узнает, — твёрдо отвечает он, не отрывая взгляда от голубых глаз, и наблюдает, как они медленно наполняются слезами. Едва дыша, Арсений протягивает руку вперёд и осторожно укладывает её на щеку Антона. — Ты же даже не знаешь, что я сделал, — шепчет он, и его голос дрожит. — Это не имеет значения, — выдыхает в ответ стражник, мягко мотая головой. Арсений ярко, радостно улыбается сквозь слёзы, будто нет этого рассветного солнца, нет степи и нет коня, будто они в домике с кружевными занавесками и дверью из хвойного дерева, и им никогда не нужно будет прощаться. Немного помедлив, он наконец прячет оружие за пояс, а потом, чуть подумав, стягивает с безымянного пальца одно из колец — серебрянное с опалом и изумрудами — и надевает его на руку Антона. Арсений ничего не говорит, Антон ни о чём не спрашивает — лишь перехватывает чужие пальцы и на несколько долгих секунд прижимает их к губам, крепко зажмурив глаза. Время прощаться, и всё же Арсению кажется, что они обязательно встретятся вновь. Ему хочется сказать это Антону, но когда их взгляды встречаются, он читает в зелёных глазах это же чувство. И вздыхает с облегчением. Они смотрят друг на друга тем тягостным — и в то же время окрыляющим; горестным — и всё же мучительно сладким взглядом людей, которые хотели бы провести вместе всю оставшую жизнь, но больше никогда не встретятся; они смотрят, пытаясь навеки впитать в себя каждую черту, каждую морщинку и родинку, чтобы, умирая вдали, закрыть глаза и увидеть лица друг друга. Смотрят, пока Арсений вдруг не берёт лицо Антона в ладони, поднимается на носочки и приближается к чужим губам, обжигая их своим дыханием. Стражник тут же крепко зажмуривается, то ли испугавшись, то ли намеренно бросаясь в этот омут с головой, и застывает в ожидании прикосновения. Осторожно, будто боясь спугнуть, Арсений подаётся вперёд и целует, струсив в самый последний миг, уголок Антоновых губ, не решившись на настоящий поцелуй. Но когда он собирается отстраниться, уже Антон тянется навстречу и перехватывает его губы на полпути. Его губы сухие, тёплые и мягкие, и сладкие на вкус — точно как во сне, а поцелуй — трепетный и нежный. Он целует Арсения, как маленький мальчик, что впервые касается губами девочки, в которую так долго был влюблен, — робко, почти невинно, но при этом напирая всем телом и цепко хватаясь за его руки и талию в отчаянном желании показать, как сильно он этого хотел и как долго ждал. Вдруг становится ясно: вся их жизнь вела к этому самому моменту — губы на губах, пальцы в чужих волосах и вздох, вылетающий изо рта одного и тут же оседающий на языке другого. Этот лёгкий и невинный поцелуй, подаренный вдалеке от людей и всего реального мира, зависнув в сладкой, эфемерной полудреме, что всегда наступает на рассвете, становится самым интимным и любящим в жизни обоих. Ведь Антону большего-то и не надо — только чувствовать, как ветер гладит холодными пальцами его шею, как невыносимо близко стоит Арсений, вцепившись в его плечи и прижавшись к нему всем телом, как из груди выпрыгивает сердце. Ему только бы уложить ладони на спину Арсения и обвить его талию, и ощутить, как он льнёт навстречу, комкая в кулачках армейскую форму. Только бы зарыться носом в волосы у него за ухом и закрыть глаза, на секундочку забыть об опасности и предстоящем расставании. И не понять — а ощутить, и не головой — а всем своим телом, от макушки до пальцев ног; почувствовать это, как с первым дуновением тёплого ветерка чувствуешь приход весны или как с первого взгляда понимаешь, что смотришь на любовь всей своей жизни; почувствовать это как что-то большее, чем ты сам, что-то неизбежное, что-то, в чём нет твоей вины или заслуги, что просто с тобой случилось — почувствовать, что с этого момента они оба полностью, душой, сердцем и телом, принадлежат только друг другу. Они отстраняются одновременно, но не отходят друг от друга ни на шаг, — и Антон готов умереть за то обеспокоенно-нежное выражение, что рождается в глазах Арсения, когда он на него смотрит. — Прощай, Антон, — шепчет он, легко, будто бы неосознанно касаясь чужих волос в последний раз. — До встречи, — поправляет стражник. Он помогает Арсению взобраться на лошадь, в последний раз сжимает его руку и смотрит вслед, когда он уезжает прочь. А потом разворачивается и возвращается: в тяжёлую, закрытую на ключ дверь со скрипящими петлями, по холодным, мокрым коридорам-туннелям к своему посту. А поздно вечером, разобравшись со всей связанной с побегом заключённого вознёй, устало вваливается в свой дом, целует детей, привычно выкручивается из объятий жены и отказывается от ужина, напрочь забыв всё сказанное Арсению про важность полноценного питания, а потом падает в кровать, чтобы уснуть и встретить Арсения во сне. И когда кто-то из отряда замечает на руке Антона слишком дорогое кольцо и доносит об этом командиру, Антон даже не пытается оправдываться. Он молчит, когда его обвиняют в измене и дезертирстве, когда стоит на коленях перед плахой, когда прижимается ухом к влажному и дурно пахнущему, избитому в труху от ударов лезвия бревну. Он лишь гадает, по какой степи скачет Арсений, и до самого свиста топора вспоминает вкус его губ. Он обещает ему и себе непременно найти друг друга в следующей и, если потребуется, жизни после этой, и в ещё одной — раз за разом, пока они наконец не будут вместе.