Oktagon

Рассвет. Колючий мороз вокруг. Позади лес, впереди — укутанное снегом, словно пуховым одеялом, поле. И ветер: свистит-стенает, рассказывая об ужасах, которым он стал свидетелем. В этом пустом и злобном месте было не много вещей, в которых Антон был полностью уверен. На самом деле, если бы его руки не окоченели и ещё гнулись, их можно было пересчитать на пальцах одной его ладони. Первое — сейчас была зима сорок пятого. И пусть наверняка определить дату или хотя бы месяц не представлялось возможным, Антон всем сердцем надеялся, что был уже февраль. Второе — они уже вошли в Германию, что было очевидно по названиям рек и посёлков, которые они проходили. Третье — ты непременно будешь скорбеть по каждому, чью смерть увидишь, — даже по тому, кто за секунду до этого направлял дуло винтовки тебе меж глаз. И, наконец, последнее — это было худшее в мире время для того, чтобы найти любовь всей своей жизни. И всё же вот она, его любовь — стоит прямо перед ним, опасливо пригнув голову. Прозябшая, голодная, с запекшейся кровью на руках и лицом в грязи, с запутавшимися в ресницах снежинками и огрубелым от холода и смертей взглядом. Хмуро, сосредоточенно вглядывается в поле впереди. Поле. Где-то по ту его сторону сидел враг. И если сейчас лесная полоса сообщнически прятала их от вражеского взгляда, то совсем скоро они выйдут из этого убежища — нужно попробовать подобраться поближе, пока ещё не совсем светло. Антон поднимает взгляд к небу. Грозные, тёмные тучи клубятся над макушками сосен, словно густой молочно-бурый дым. Будет метель. От одной лишь мысли внутренности обжигает холодной решимостью — слишком свежо в памяти было воспоминание о том, как буря застала их посреди вылазки. Антон тогда подумал, что умер, а когда всё кончилось, жалел, что ошибся. Он не знает, сколько тогда времени прошло, пока он искал Арсения в снегу, и сколько — пока тащил его, замерзшего до полусмерти, обратно к своим. Нет уж, Шастун лучше умрёт, чем снова переживёт такое. В голове вспыхивает воспоминание — его густо-синие губы и покрытая коркой льда, тонкая, как бумага, задубелая кожа — и Антон рывком подаётся вперёд: упереться в него пальцами, найти его ладонь, убедиться, что она тёплая и гнется, что с ним в порядке, напомнить ему и себе, что они в этом лесу не одни, а вместе. И почти тут же останавливает себя, да так и застывает: смотрит на Арсения, любуется, но коснуться не решается — боится испугать. — Нам нужно поговорить, — вместо этого говорит он. Но Арсений молчит, только брови сильнее хмурит, надув губы, как ребёнок, и взгляда не отрывает от поля, так что Антон пробует снова: — Ну правда, сколько ещё мы будем молчать? — Нам не о чем разговаривать, — наконец бурчит Попов, выпуская изо рта крохотное облачко пушистого пара. — Думаешь?! — внезапно вспыливает Антон, но голос всё же не поднимает — пусть немцы сидели достаточно далеко, чтобы не услышать даже их криков, нужно было остерегаться птиц, сидящих в ветках у них над головой: слишком громкий звук мог заставить их всех разом сорваться в воздух, и тогда их убежище было бы раскрыто; Шастун продолжает: — А мне кажется, было бы неплохо обсудить некоторые вещи. Будто и не услышав этого, Арсений в который раз поднимает к глазам бинокль, но Антон перехватывает его руку на полпути. Его пальцы цепко обхватывают чужое запястье, но всего на мгновение — тут же всполошившийся Арсений дёргает руку на себя и выскальзывает из этой хватки, пошатнувшись назад: под его ногой трещит промерзлая ветка, и этот звук разносится по лесу, вловно грохот от выстрела. Одинокая птица за их спинами вскрикивает и срывается в угрюмое небо, тревожно залопотав крыльями. Оба — и Антон, и Арсений — тут же замирают, мигом позабыв о споре, и ждут, едва дыша, взлетит ли какая птица следом. — К примеру, какого хера ты боишься ко мне прикасаться? — снова подаёт голос Антон, почувствовав, что опасность миновала. — Я не понимаю о чём ты говоришь, — ровно произносит Попов, снова отвернувшись к полю, но опять поднять бинокль всё же не решается. — О, правда? — язвит мальчишка, раздражённо вздыхает: — Серьёзно, это уже просто смешно. — Сейчас не время и не место для разговоров, Шастун, — будто и не услышав этого, говорит Арсений, и этим «уставным» обращением ещё больше выводит Антона из себя. — Нам пора выдвигаться. Он сбрасывает с плеч тяжёлый и прочный, потемневший от крови армейский рюкзак. Засовывает в него бинокль, застегивает слегка дрожащими пальцами и надевает обратно. — Хватит уходить от разговора, Попов, — угрюмо настаивает Антон, не обращая внимания на приготовления мужчины. — Ты сам не хуже моего знаешь, здесь подходящего времени не бывает, так что… — тараторит он, но вмиг замолкает, когда Арсений наконец оборачивается и смотрит ему в глаза. Несколько долгих мгновений Антон просто разглядывает его лицо, скованное вечным выражением строгой усталости: подбородок, щеки, губы, шрамик на переносице, запутавшиеся в ресницах снежинки, торчащие из-под шапки волосы… Щетина, синяки под глазами, заострившиеся от мороза морщинки меж бровей. Он был невыносимо красивым — даже с кровью на руках, даже грязный и уставший, даже посреди этой ледяной пустыни. Он был красивым настолько, что Антону хотелось коснуться губами каждого сантиметра его тела, исцелить все его раны и шрамы, целовать его губы, как тогда, и с поцелуем вдохнуть в него хоть капельку надежды, подарить ему хоть чуточку любви и желания в этом безжизненном месте, пообещать, что всё непременно наладится, — и сдержать своё обещание. Но всё, что он может — смотреть и покорно ждать, пока Арсений скажет что-нибудь. — Антон, — только и произносит он, с нажимом, но без тени угрозы, да смотрит Шастуну в глаза. Антону это выражение было отлично знакомо — Попов любил кидать на него такие взгляды, мол, что ты, мальчик, в этом понимаешь. Он вдруг будто бы видит себя его глазами — видит своё лицо, ещё не лишившееся подростковой угловатости, с ещё не тронутой морщинами кожей, потрескавшиеся от мороза, надутые от обиды губы и большие зелёные глаза — глаза ребёнка. Вот кем Арс его видел — всего лишь ребёнком, которого нужно защищать, поучать и беречь. Но в этот раз, кроме обычной раздраженной снисходительности, есть во взгляде Арсения и кое-что другое — пылающее, дикое, неудержимое и чуть подернутое поволокой воспоминаний. Этот взгляд пробегает по лицу Антона, и тот, взволнованно задыхаясь, разрывается между порывом ринуться вперёд и жгучим желанием отвернуться от стыда. Он вдруг понимает, почему Попов всё это время так тщательно избегал его взгляда. — Кажется, я люблю тебя, — вдруг срывается с языка, прежде чем Антон успевает себя остановить. Слова, одинокие и вдруг почему-то смешные, зависают в морозном воздухе между ними, словно первые снежинки предстоящей бури. Еле дыша, Арс застывает вместе с ними — и снова отворачивается. — О какой любви ты говоришь? — его голос сухой и острый, и Антон невольно отступает назад, чтобы не порезаться. — Оглянись вокруг, Антон. Разве ты забыл, где мы, что мы с тобой делаем? Разве ты не знаешь, кто я? Так я напомню — я убийца, — с тоской и усталостью говорит Попов. — Как и я, — с готовностью отвечает Шастун и собирается с силами, чтобы не дать голосу дрогнуть, когда говорит: — Значит, и ты меня не любишь? Арсений молчит — проводит рукой по лицу, тяжело вздыхает, рассеянно поправляет рюкзак на плече, закрывает глаза. Где-то позади них трещит, разрывая затянутое тучами небо на куски, первый раскат грома. Ни один из них не вздрагивает. — Люблю или нет — не имеет значения, — наконец сдавленно выдыхает Попов. — Конечно, имеет! — тут же пылко возражает Антон и, не сдержавшись, подаётся вперёд и берёт едва заметно напряженную руку Арсения в обе свои ладони. — Разве ты это не чувствуешь? — Что «это»? — едва слышно произносит тот, но руку не вырывает, лишь с неясной тоской смотрит на пальцы Шастуна вокруг своих. — Чувство, будто нам суждено быть вместе, будто мы с тобой уже встречались, — горячо выдыхает Антон, сильнее сжав чужую ладонь. Арс молчит, но Антону и не нужно слов — хватит и того, что Попов не расхохотался. Он вздыхает с облегчением и, расхрабрившись, делает шаг вперёд и упирается лбом в чужое, обтянутое грубой армейской формой, плечо. Непонятное тепло, что медленно и несмело рождается где-то слева от солнечного сплетения, расползается по всему телу. Как же хочется ступать и шагу вперёд! Как же хочется остаться на этом же месте навеки — рядом друг с другом, с переплетенными пальцами и закрытыми глазами, не думая ни о чём, кроме ощущения чужого дыхания над ухом. И на крошечное мгновение Антону кажется, что они и вправду останутся здесь. Тогда война останется где-то вдали, а наступающие солдаты пройдут мимо, не замечая их, огибая двух влюбленных мужчин, словно вода, что обтекает камень и бежит дальше, пока они с Арсом будут вместе, дышать друг другом, касаться, прижиматься поближе. Тогда весь этот кошмар закончится и, как страшный сон, растворится в колючем предрассветном воздухе. Тогда всё наконец встанет на свои места. Но и это мгновение проходит — Арсений чуть поворачивается к Антону, мажет сухими губами по его виску, сжимает его пальцы и нехотя отстраняется, скривившись от боли и тоски. — Нам нужно идти, — говорит он, пытаясь придать голосу как можно более бодрого звучания, но полностью стереть с лица гримасу боли всё же не может. Он выступает первым, Антон следует чуть позади. Под подошвами их сапог тихонько потрескивают снег и мерзлая солома, позади снова разносится гром, откуда-то издалека слышится эхо одинокого выстрела. Антон думает о том, что они с Арсом могли бы воспользоваться суматохой, что обязательно воцарится после захвата вражеской столицы, и остаться жить в Берлине. «Вместе», — думает Антон, кидает торопливый взгляд на идущего впереди Попова и не может сдержать смущённой, девичьей улыбки: от одной только мысли мурашки по коже. Он думает о маме и сестре (нужно будет отправить весточку из нового дома им в родной Воронеж, рассказать об Арсении и всё объяснить — они обязательно его поймут), думает о погибшем полгода назад брате, единственном, кроме Антона, мужчине в семье, о вражеском лагере, притаившемся где-то в лесу далеко впереди. А потом замирает, будто поражённый выстрелом. Он молится о том, чтобы тот щелчок ему послышался, но когда встречается взглядом с Арсением, понимает — нет ни шанса. Руки подлетают к лицу быстрее, чем мозг успевает переварить информацию. Затуманенный вмиг выступившими на глазах слезами взгляд ползёт вниз по телу Арса — мучительно медленно, оттягивая неизбежное, будто если никогда не посмотреть на мину под его ногой, её там и не будет. А потом, достигнув своей цели, тут же возвращается обратно к остекленелым глазам Попова. В горле рождается полный ужаса всхлип, но, задавленный внезапной судорогой, вырывается наружу лишь беспомощным стоном. — Беги отсюда, — едва слышно хрипит Арс, глядя на Антона в ответ. — Я не оставлю тебя! — Беги. Скорее. Не просьба. Приказ. Арс смотрит строго, пусть по щекам и текут слёзы, и наконец не пытается скрыть — шепчет взглядом, нежно и щемяще искренне: «Я люблю тебя.» Словно во сне, Антон разворачивается и срывается с места, подхваченный внезапным порывом ветра. Беги, беги, беги — болезненной пульсацией вопит в висках. Беги сквозь иглы хрустяще-морозного воздуха, впивающиеся в глотку и лёгкие, беги сквозь снег, глотающий ноги по колено, беги сквозь треск померзших веток под подошвами ботинок. Беги, не останавливаясь, даже когда земля под ногами вздрогнет и за спиной, приглушённый рядами молчаливых деревьев, прогремит взрыв, разом срывая в воздух десятки перепуганных птиц. Антон бежит, бежит вперёд, не чувствуя под собою ног, а тогда вдруг падает ниц. Резкая боль в коленях проходит мимо, заглушенная застывшим в груди ужасом. Горячие, как кипяток, слезы брызгают из глаз и стекают вниз по щекам, подбородку, шее, затекают под воротник, капают в снег, оставляя за собою крошечные воронки. Не плач, не крик — с мелко дрожащих губ льётся животный вой: безумный, отчаянный, потерянный, полный боли, страха и слепой ярости. Его внезапно ставшее таким маленьким и хрупким тело судорожно жмется к земле, словно обезумев от затяжной лихорадки. И Антон горит — покачивается взад-вперёд, скулит и стонет, будто загнанный в тупик раненный дикий зверь, и лишь сжимает снег в окоченевших кулаках. А потом, замерев и затихнув на несколько секунд, выпускает весь воздух из лёгких и ныряет в него лицом, пока чья-то невидимая и неумолимая рука не тянет вверх за воротник шинели, заставляя сделать вдох. Кожа и мышцы немеют от холода, лёгкие рвёт от боли и всё же он ненавидит себя за трусость. Он должен был дать себе задохнуться и умереть. Он должен был пойти вперёд Арсения. Антон должен был лечь в том поле вместо него. Каждый новый вдох — это предательство. На что ему теперь такая жизнь? Первая мысль — вернуться. Ему здесь не место. Антон не оставит его в этой серой, ледяной пустыне вдали от родины, на вражеской земле, не позволит равнодушным солдатам топтаться по его бездыханному телу. Он скорее сам сгниёт в этой земле, чем допустит это. Он заберёт его оттуда и принесёт домой, похоронит, как подобает, подарит его душе покой, раз уж не смог уберечь тело. Но в ушах крик: «Беги отсюда!», — и взгляд Арсения, устало-обречённый, и его поцелуй на виске, и эта щемящая нежность, что одной зимней ночью наполняла каждое его прикосновение, так что Антон взбирается на ноги и, вместо того, чтобы повернуть назад, бежит дальше, едва разбирая пути впереди. Он будет бежать ещё долгих четыре года, пока в марте сорок девятого, сидя в крошечной кухне своей съёмной квартиры на Фридрихштрассе, наконец не остановит свой бег, приставив револьвер к виску. В этот раз Антон не струсит.