Oktagon

Единственными источниками света той ночью были только звёзды и молодая луна, но вот-вот должен был загореться ещё один. Антон наблюдал за Арсением так, как могут смотреть только на художника в процессе создания очередного шедевра. Быстрые движения, ловкие пальцы, почти ювелирная точность — всего несколько секунд, и готовая сигарета уже торчала у Арсения изо рта, а крохотный огонёк спички поглощал её кончик. Даже сделав за последние пять месяцев не менее ста самокруток, Антон всё ещё не смог бы сделать это так же быстро, легко и аккуратно. Для шестнадцатилетнего мальчика вроде него это могло бы стать поводом для настоящей зависти, но стало очередной причиной восхищения. Крохотный апельсиново-оранжевый светлячок на кончике сигареты ласково вытянул лицо Арсения Попова из ночной темноты. Чуть прищуренные от дыма глаза, неизменно слегка нахмуренные брови, волосы ласково ерошит весенний ветерок. Он выдыхает, и Антона обволакивает табачный дым из его лёгких. Шастун жадно втягивает его через нос. — Вчера пришло письмо от мамы, — едва слышно произносит Попов, и его голос тонет в вязкой синеве ночного неба. — Отцу снова хуже. Говорят, в этот раз он не поправится. Он снова затягивается и поворачивается к Антону. Зелёные глаза несколько долгих секунд растерянно шарят по его поглощенному мраком лицу и едва сдерживаются, чтобы не отвести свой взгляд от того, чего не получается увидеть. Сможет ли Арс разглядеть это чувство в его глазах? И смог бы Антон, будь луна чуточку ярче? Эта мысль невыносима, но отворачиваться нельзя — тогда уж он непременно всё поймёт. Попов протягивает руку вперёд и вкладывает сигарету Антону в рот. — Старый идиот решил откинуться тогда, когда мне всё равно немного осталось в этом гадюшнике, — безразлично ведёт дальше он. — Но может, повезёт, и он сыграет в ящик прямо перед экзаменами. Тогда матушка сможет попросить дирекцию освободить меня от них, — говорит и со смешком добавляет: — Хотя бы какая-то польза от него будет. Антон затягивается, перебарывая противное желание закашляться — спустя почти полгода, ему всё ещё не удаётся избавиться от него насовсем — и вдохом проталкивает клубок жгучего дыма вниз по глотке. — Неужели тебе здесь так плохо? — почти обиженно спрашивает он, и губ Арса касается лёгкая улыбка. — Наоборот, Шастун, мне здесь очень хорошо, — насмешливо пылко возражает он. — Особенно, когда ты стоишь рядом и пускаешь слюни. Антон мгновенно отводит взгляд, но виноватому выражению его лица всё равно не удаётся скрыться от глаз Попова. Чуть запрокинув голову назад, мальчишка взрывается звонким, весёлым хохотом, впрочем, слегка приглушенным — пусть они и были здесь в полной безопасности, лишняя осторожность не могла помешать. Не сдержавшись, Антон всё же кидает на него ещё один быстрый взгляд. Лунным светом выхваченное из мрака лицо отливало призрачным свечением, бледная кожа походила на дорогой фарфор или искусно высеченный мрамор. Его безупречные черты, эти изящные движения вперемешку с грубой бранью, грязные мысли в его прекрасной голове — как же, прикажете, Антону оторвать от него взгляд? — Расслабься, Шастун, — всё ещё посмеиваясь, вальяжно приказывает Попов и после небольшой паузы добавляет уже совершенно другим тоном: — Неужели тебе и вправду так не терпится? Таким он всегда был, Арсений: бровь насмешливо выгнута, расширенные зрачки мерцают во мгле, движения развязны, слова бесстыдны. Он никогда не давал Антону понять, когда говорит всерьёз, а когда — шутит. Временами это просто сводило с ума, но в то же время и необъяснимо притягивало. Да и, в конце концов, какая разница, если Антону позволено целовать его губы? Так что это он и делает: тянется вперёд, нахмурившись, как маленький ребёнок, смущенный своей же несдержанностью, кончиками пальцев цепляется за талию Попова, притирается бёдрами — медлит — и лишь вдоволь наиздевавшись над самим собой, касается его губ. Арсений, всё это время с неподдельным любопытством наблюдавший за изменениями на лице Антона, тут же отвечает на поцелуй, с удовольствием перенимая легко отданную Антоном инициативу. Он не мог отрицать — ему это нравилось. Нравилось то, что Антон не лжёт себе, а ещё то, как тяжело это ему давалось. И всё же у них с самого начала не было выбора, кроме как быть искренними — правила их игры ещё до старта были обозначены прихотью судьбы, а никак не обдуманным решением. Словно дым, все их секреты растаяли в воздухе того морозного январского утра, когда Антону к горю или радости пришлось отпроситься во время урока в уборную. Как же хорошо он помнил тот день — температура на улице была самой низкой за всю ту зиму, не смотря на пробивающиеся сквозь высокие окна яркие солнечные лучи. Антон помнил, как эти лучи скакали и отбивались от кафеля на полу и стенах — того же кафеля, что натирал Арсу коленки. Он помнил, каким красивым Попов был в этом медово-золотом свету: волосы взъерошенны, верхняя пуговица рубашки расстегнута, пока пиджак валяется где-то в углу, на подбородке дрожит капля смешанной с предэякулятом слюны, пальцы цепляются за ягодицы парня из параллели, а во рту мелькает, то исчезая, то снова появляясь, его член. Он хорошо помнил лицо того парня — пылающее почти девичьим румянцем стыда и возбуждения, до наивного искреннее, перекошенное нестерпимым удовольствием. Если бы дверные петли тогда не скрипнули под нечаянным прикосновением Антона, он бы кончил всего через несколько секунд. Впрочем, Шастун не мог быть полностью уверен, что этого не случилось, — он сбежал прежде, чем смог бы это увидеть. Сколько же раз Антон доставал это воспоминание из закромов памяти, яркое и живое даже недели и месяцы спустя, будто это было лишь вчера? Теперь уж и не сосчитать. — Он нервничает, — угрюмо сообщает Арсений в одну из их первых встреч. — Я никому не скажу, — торопливо заверяет Шастун и добавляет, сдвинув брови для пущей убедительности: — Я клянусь. — Не скажешь, — медленно повторяет тот, затягивается и по привычке чуть запрокидывает голову назад, прикрыв глаза. — Я знаю. А выдыхая, направляет внимательный взгляд на Антона и улыбается так хитро и самоуверенно, будто точно знает, почему он и словом не обмолвится о том, что видел в уборной тем утром. Потому это воспоминание принадлежало ему одному. Потому что впустить кого-то в ту комнату, в то зимнее утро — значит испортить этот миг, загрязнить его, опорочить, значит дать ему погибнуть и сгнить в трясине чужих осуждений. Нет, он бы ни за что не позволил этому случиться, никогда бы не рассказал, что тогда случилось, как и что происходило позже, вечер за вечером, на террасе, у озера или в саду. И даже спустя долгие, долгие годы он берёг бы это воспоминание, как самое ценное сокровище (или трофей), и ни одна живая душа никогда об этом не узнает. — Чего тебе хочется сегодня? — между поцелуями спрашивает Попов. — Того, что нравится тебе, — не колеблясь ни секунды, отвечает Антон и жмурится от щекотки, когда Арсений оставляет поцелуй у него под ушком. — Мне нравится касаться тебя, — указательный палец его руки, по-хозяйски забравшейся под рубашку Шастуна, задумчиво вырисовывает крошечные кружки чуть выше тазовой косточки, заставляя мышцы живота непроизвольно сокращаться. — Нравится тебя целовать, — его губы ласково накрывают подрагивающее адамово яблоко мальчика; Антон отвечает на ласки прерывистым вздохом. — Делать тебе приятно. — Я тоже хочу сделать тебе приятно, — тоскливо просит Антон. — А ты сможешь? — игриво выгибает бровь Арсений, направляя на Антона мучительно прямой взгляд. Издевается, никак иначе. Шастун едва сдерживает отчаянный вздох. Он поджимает губы и хмурит брови, роясь в голове в поисках нужных слов, но даже когда находит, всё равно не может произнести их вслух. Вместо этого — рывок вперёд, стирающий самодовольную улыбку с Арсеньевых губ. Антон их целует, хватается за чужие плечи с отчаянием утопающего, цепляющегося за спасательный круг, и лишь надеется, что Попов всё поймёт. А потом, набравшись вдруг храбрости, шепчет, тихо-тихо, словно боится, что их могут услышать: — Сегодня я хочу чтобы ты овладел мною, как женщиной. Все попытки Арсения вернуть привычную ухмылку на губах терпят позорное поражение, но как тут прикажете с собой совладать, когда Антон — то ли от страха, то ли возбуждения — так дрожит у него в руках, так доверчиво заглядывает в глаза? Сил хватает лишь разглядывать его бледное в лунном свете лицо, касаться его и целовать — осторожно, чтобы не сломать. И позже, уже двигаясь между его разведенных коленей, Арсений услышит внезапно испуганное и горькое: — Пообещай, что не забудешь меня. Он смотрит на Антона под собой, на его тело, развёрнутое перед ним, словно чистый холст, готовое принять любой ему угодный облик, так жаждущее дать ему то, чего он желает, и при этом совершенно не подозревающее, что уже даёт намного больше этого. Его лицо, покрытый испариной лоб, глаза пьяные без капли алкоголя (и по позвоночнику пробегает дрожь от мысли, что именно Арс его опьяняет), нежно-розовые цветы распускаются на его щеках — те же цветы, над которыми будут кружить Арсовы пчёлы, чью пыльцу, до последней крупинки, они соберут, чтобы сделать самый сладкий мёд: тот мёд воспоминаний, что не утратит свою сладость даже годы, десятилетия спустя, и тот же мёд, который будет спасать его, когда будет казаться, что в жизни он никогда не был счастлив. И губы — дрожат, пытаясь сдержать слезы. Пусть Антон ни за что об этом не обмолвится, никогда не станет требовать объяснений или запрещать видеться с другими, Арсений и сам видит это в каждом его взгляде и жесте — ему страшно быть лишь одним из многих. Он даже не подозревает, что он, один единственный из всех бесконечных любовников и любовниц, навеки застынет в памяти Попова — застынет именно таким — открытым, уязвимым, с краплями хрусталя в уголках тоскливых глаз. В одну из ночей, совсем скоро, Арсений взглянет в них в последний раз. От одной лишь мысли горло сковывает болезненной судорогой. Хочется прижать его к себе и навеки остановить безжалостный ход времени. Остаться вместе с ним в этой весенней ночи, целовать его вечно и никогда не взрослеть. Арсений собирает губами слезу с его виска и наконец отвечает: — Я никогда не смогу тебя забыть.