***
Это поражало куда больше гроба. Теперь закрыть рот рукой было мало. Уже не думая о последствиях, она захлопнула дверь и сбежала в комнату, где мучилась от совести, стыда и страха. Неужели это Эрик? Неужели то, что она только что увидело живо? В голове метались вопросы. Мысли острыми углами резали внутренние стенки черепной коробки весьма и весьма скромного достоинства. Это приносило боль, заставляло еще сильнее сердиться и вместе с тем жалеть себя, оказавшуюся в таком положении. Положении не столь страшном, сколь непонятном. Девушка металась по комнате, в остервенении хватаясь за стены (слава богу, теперь не невидимые, освещенные рассеянным керосиновым пламенем), громко топая ногами при каждом шаге. В общем, поддавалась неугомонному чувству паники, делая что угодно, чтобы заставить голоса мыслей молчать. А мыслей было много. Они говорили голосами бывших товарок, отвратительнейших клиентов, голосом самого Эрика. Они упрекали, жалели, унижали, обвиняли и сочувствовали. Мысли были хуже всего. Если страх, вызванный внешним раздражителем, вынести можно, то ужас теорий, нагнетаемый собственным разумом, — никак. Мелькало в основном жуткое предположение о том, что она, Кристина Дае, обезумела; что события последних дней на самом деле являются событиями прошедших месяцев; что она сидит в этих подвалах уже тысячи лет; что наступила вечная ночь, во время которой господин Эрик — умер. А она все это время сидела в темной комнате, не в силах ему помочь, спустя только такое количество времени найдя его гниющий труп. Лицо ее благодетеля вызывало смятение и непроизвольные мышечные сокращения в горле — знакомый уже Кристине рвотный рефлекс. Однако последний она давно научилась перебарывать, как научилась и прятать ужас. Научилась настолько хорошо, что почти уже забыла, что это такое. Черный господин, сам того не зная, напомнил, но теперь, спустя незнамо сколько времени (не боле пары часов) Кристина, несколько успокоившись, старалась глядеть на ситуацию здраво. Господин Эрик показался ей, сказать прямо, не «страшным» — страшна паника, какую не можешь остановить, мысли, что причиняют физическую боль, — в слабом свете свечей он был совершенно уродлив. Кожа, которая натянута на кости, как на барабан, вовсе не белая, а безобразно желтая; нос такой малюсенький, что профиль совсем незаметен, отсутствие носа — вещь ужасная на вид. Даже спокойствие сна вызывало желание сморщиться и отвернуться от этой картины. Однако факт состоялся, и теперь думать можно было только о том, что же будет дальше. Как ей стоит себя вести? Сказать ему, сделать вид, что ничего и не было? Пожалуй, последнее. Учитывая, как тщательно черный господин печется о сохранности в тайне своего лица (своей личности, как думала раньше Дае), за подобный проступок — случайный взгляд на истинный лик — девушке пришлось бы серьезно поплатиться. «Еще вчера ты была шлюхой, Кристина Дае, — говорила она себе, — ты и сегодня отброс общества. Едва ли имеешь ты, ничтожество, право осуждать чужую внешность, манеру или образ жизни. Ты будешь молчать и вести себя так, будто этого вечера никогда не было.» Договорившись с собой, девушка почувствовала, как сильно ее измотали душевные метания. Веки отяжелели, туловище само собой приняло горизонтальное положение. Последняя мысль, которую девушка запомнила, была отчего-то вызывавшая умиление доктрина о том, что теперь их с черным господином связывает нечто большее, чем беда. Теперь они будут хранить не только чужие секреты — она его, а он ее, но и одну общую большую тайну.***
Как и говорил Эрик, вскоре они взялись проводить уроки музыки. Вскоре — значит буквально на через пару дней, ибо Кристине, определенно, заниматься здесь, в чужом доме, было практически нечем. Пока раненый хозяин дома чувствовал себя, прямо сказать, очень нехорошо, она сидела одна в комнате, пару раз в день выбираясь, чтобы найти в кладовой кусок булки и, воровато оглядываясь, испытывая смущение, заварить чаю себе и ему. Но, слава богу, болезное состояние не смогло надолго выбить из строя черного господина. Он вернулся к разговору об уроках. В ней не было нетерпения — слишком новым было все вокруг, чтобы жаждать еще перемен, лишь с некоторой растерянностью и сомнением ожидала Кристина первого урока. С тех пор прошло около полутора месяца — довольно, признайте, значительный срок, однако и ученица, и учитель прекрасно запомнили тот день, когда, казалось сам воздух искрился. Еще занимаясь приготовлением завтрака из свежих, купленных нынешним утром продуктов для своей юной гостьи, Фантом ощущал, как при одной мысли о запланированном на сегодня уроке руки начинают потеть (и совсем не от жара сковороды, как ни пытайся себя убедить), а затылок болезненно напрягался. Учитывая, что думать ни о чем другом мужчина не мог, то с самого утра был весь как сжатая пружина. Как же иначе! Предмет его вожделения теперь не просто живет с ним, нет! — она доверяет ему ценнейшую драгоценность — голос, который он вспоминал в бредовых снах. С ней, Кристиной было сложно раньше, но теперь… Этот шаг должен был сделать их намного ближе. Эрик одновременно жаждал и боялся. Пришло время, и они приступили к занятию — Эрик занял место за роялем, Кристина — по правую от него руку. Мужчина выбрал такую тактику: он сделался груб, небрежен, отстранен — одним словом, всеми силами пытался скрыть истинные чувства, бушующие внутри него. Он был словно сказочный океан: шторм внутри, штиль снаружи. Оба состояния одинаково страшны и опасны, оба стихийны, неуправляемы и, самое худшее, непреодолимы. Она, ожидаемо, не знала нотной нотной грамоты. Пришлось не без удовольствия (разумеется, тщательно скрытого) назначить ей дополнительные занятия для изучения сольфеджио. «Как же, мадмуазель, собираетесь вы работать в моей опере, если не можете отличать на нотном стане ми от ля!» — вопрошал он, сопровождая широкими жестами и показательным надавливанием на соответствующие клавиши. Сперва он послушал, тайно наслаждаясь, пошловатые романсы, которые она знала со времени работы в «Элизиуме». С тех пор будто бы вечность прошла. Теперь Кристина пела их со стыдом и всякими ужимками. Когда мужчина раскритиковал это исполнение, с ней включилась иная ипостась. Теперь перед ним пела, истинно, шлюха. Не ночная бабочка и даже не профурсетка, а самая что ни на есть настоящая бесстыдная шлюха. Его охватило отвращение, и тут же он велел ей закончить. Гаммы они разучивали на слух: он пел — она повторяла. Куда менее эффективно, чем было бы, если бы она умела «читать» ноты, но зато благодаря этому удалось выявить проблемы с интонированием и использованием резонаторов. Первый фронт работ был намечен. Когда Эрик объявил о том, что на сегодня с него достаточно мучений и встал из-за инструмента, Кристина, опустив низко голову, тихим голосом спросила: — Я, правда, очень плоха? Сердце защемило жалостью и нежностью, и он, стараясь придать своему голосу небрежной мягкости, через которую все же проступало искреннее участие, заверял: — Поверьте, дорогая, куда лучше, чем могло бы быть. У вас неплохой голос, но нужно упорно и даже еще упорнее трудиться, чтобы он стал хорошим. Тогда она подняла на него глаза и благоговейным шепотом произнесла: — Спасибо, Маэстро. Теперь он был не безликим Фантомом или Призраком, не черным господином и даже не Эриком-добрым незнакомцем. Он был Маэстро. И в ее устах новое имя звучало так светло и чисто, что не могло не вызывать улыбки.***
Одним из первых жестов, которые оказал Эрик, как только окончательно пришел в себя, явилась содержательная экскурсия по подземному дому, исследовать который в одиночку Кристина страшилась. Хозяин обстоятельно рассказал, как пользоваться кухонной утварью, где взять лишнюю лампу и спички, не забыл обратить внимание на резкую ступеньку на входе в ванную комнату, строго наказал, не беспокоить его в его комнате, а также не сметь входить туда в его отсутствие. Кристина, конечно, умолчала, что уже однажды посмела. Молчать, несомненно, было безопаснее для нее и полезнее для едва оправившегося него. В последнюю очередь Эрик отвел ее в библиотеку, которой, видимо, крайне гордился. Сама библиотека представляла собой два деревянных с человеческий рост стеллажа, диванчик и кресло, предназначавшиеся, видимо, для отдыха с книгой и камин, который, верно, давно не разжигали: поленьев и даже золы не было (представляя, как грозный черный господин ползал здесь, сметая в совок золу, Кристина сдерживала хихиканье), а отсутствие кочерги намекало на то, что камин вообще никогда не использовался. Г-н Эрик рассказывал о томах, которые ему удалось добыть, об изданиях современной литературы, которые приобрел недавно, авторских партитурах опер и других раритетах своей коллекции. Его глаза в это время пылали в отверстиях маски, дышал громко и глубоко, а грудь становилась шире при каждом вдохе. Да и сам он будто раздулся, увеличился. Или это проступили не его черты, но его гордости? Кристина не понимала этого самодовольства, но внимательно слушала. Как ни старалась она, разглядеть ценности в куче бумаги не могла. Эриково бахвальство для нее было все равно что трактат о красоте музыки для глухого. Однако столько книг она не видела за всю свою жизнь — крестьянскую, кочевую, бордельную. Потому могла удивляться хотя бы этому. — Так что бы вы хотели взять в первую очередь, Кристина? — вопросом окончил свою речь воодушевленный мужчина. Девушка послала ему растерянный взгляд. — Я не знаю… Что вы посоветуете? — спесь Эрика была сбита. Осталось сожаление. Он забыл, кому все это рассказывал. Девушка тем временем продолжала: — Знаете, я ведь даже не знаю, люблю ли читать. Я не прочла в жизни ни одной книжки — ни умной, ни глупой. Только писала иногда имена… господ в наш журнал. Эрика пронзила жалость, а после нахлынула новая волна нежной тоски по его прекрасной гостье с трудной судьбой. — Помню, — отрезал он, — вы говорили, мамзель. Так вы бы хотели начать? Попробовать? — девушка, казалось, и не заметила грубости, а черный господин, устыдившись резких слов, добавил мягче: — Кристина? — Да, — ответила она. — Пожалуй. Эрик выдохнул облегченно. — Тогда пойдемте, найдемте вам что-нибудь.***
О всех необходимых вещах также позаботился он. Кристине не пришлось и просить. Просто в один день — почти сразу, как он встал на ноги — Эрик ушел ранним утром, думая, что она не услышит, а вечером, когда она вернулась в комнату, там обнаружились многие любопытные вещи женского туалета. Он принес много: несколько платьев, две пары туфелек, несколько наборов нижнего белья, даже особо прочные панталоны для критических дней (раньше, в Средние века такие могли позволить себе только дчери самых крупных феодалов — лордов в Англии, синьоров во Франции. А до того, в великие столетия Античности, женщины спасались намотанной на палочки шерстью. Впрочем, сложно утверждать, не байки ли это, ведь говорить о подобном никогда не было принято в Европе). Найдя последние в отдельном пакете, Кристина покраснела, представляя, как Эрик выбирал их, но всей душой готова была горячо благодарить его. Последним, что она обнаружила, были духи — небольшой оранжевый флакон с тканевым распылителем-грушей. Кристина неуверенно поднесла флакон к носу — ничего. Девушка аккуратно нажала на «грушу», и воздух вокруг нее наполнился чем-то свежим, весенним. Это было неожиданно приятно. В «Элизиуме» тоже всегда пахло духами, но совсем другими — дешевыми, горькими. Быть может, денег они стоили и немало, но разве может бордель пахнуть приятно, разве могут шлюхи потеть, источая утонченный аромат. Нет, один факт делает любой добавочный запах отвратительным (хотя естественные тоже сложно назвать приятными). Потому Кристина всегда отказывалась категорично наносить пахучие растворы на внутреннюю сторону бедра и на мочки ушей, как делали это ее товарки. Но этот запах… запах духов, что выбрал ее неожиданный спаситель, не вызывал в ней ничего, кроме приятной дрожи. Хотелось сделать ему приятно, хотелось, чтобы он отметил, что она ценит. На следующий день Кристина вернулась к духам. Несколько раз нажала на тканевую подушечку, подставляя свое тело в новом платье под ароматные капельки. Он заметил. Не сказал этого вслух, но по тому, как потеплел его взгляд при ее приближении, она сразу поняла. — Доброе утро, маэстро, — улыбаясь, она сделала книксен. Возможно, это выглядело смешно, но тонкие губы Эрика, которые «домашняя» маска их не скрывала, растянулись в улыбке. — Доброе, мадмуазель Кристина. Приступимте к завтраку? Она послушно приступила. Он не ел, но сидел напротив. — Я хотела сказать вам большое спасибо за вещи, — в ответ он махнул рукой: — Пожалуйста. Я знаю, они вам нужны, а вы не в состоянии (вероятно, состояние он имел в виду материальное, ибо чувствовала себя девушка замечательно) разгуливать по магазинам. Неловко потупив взор и помолчав еще пару мгновений, она поняла, чего он ждал, и тут же обещалась вернуть потраченные на нее деньги, как только их заработает. Маэстро только сжал губы, но ничего не возразил.***
Урок музыки утром 2 сентября, или как бы сказали республиканцы времен Великой революции 16 фрюктидора, был внезапно прерван неожиданным визитом. Сперва Кристина испугалась, но Эрик быстро предупредил: — Не беспокойтесь, моя дорогая, сирена в озере охраняет наш дом. Мне стоит проверить. Он вылетел из комнаты стрелой, оставляя свою подопечную беспокоиться и теряться в догадках: что за сирена обитает в подземном озере? неужели волшебная ундина? или маэстро сказал «наш дом»? Кажется, от последнего в животе разлилось тепло, а в душе — удовлетворение. Вернулся он через четверть часа, насквозь мокрый и не один. Рядом, то ли опираясь на его плечо, то ли давая опору ему, стоял такой же мокрый Фарух. — Месье! — возмущенно воскликнула Кристина, едва завидя, как двое ввалились в дом. — Идите переоденьтесь немедленно, а то заболеете. Я поставлю чайник. Эрик, не рычите! Будьте же другом для своего друга, одолжите ему полотенце и рубаху. Какой важной была девушка в тот момент! Истинная, женщина, истинная хозяйка. Одно слово, случайно оброненное Эриком — «наш» — и она почувствовала себя нужной, ценной в этом доме. Не приживалкой и не гостьей, но неужели хозяйкой? Пока еще нет, мои дорогие господа, но всему, всему свое время. Кристина заварила чай, который мужчины с удовольствием выпили. Завязалась беседа, в ходе которой Эрик, конечно, отпускал колкости в адрес друга, а вот благодушно их принимал и усмехался, отвечая на вопросы Кристины. На первый возникший и вполне закономерный вопрос, почему они оба мокрые, Эрик буркнул: «Сирена», а Фарух в подтверждение кивнул, сохраняя молчание. Наконец, выяснив то, зачем пришел, а именно, что Кристина ни в чем не нуждается и ничем не стеснена, Перс собрался уходить, когда вдруг, кашлянув, вспомнил: — А ваши уроки музыки? — Те самые, от которых нас отрывает твое назойливое жужжание, дарога? — не преминул уколоть Маэстро. — Все замечательно. Кристина невероятно талантливая девушка, — его голос лился как елей, да вид его сделался такой горделивый, будто хвалили его, а не Кристину. — Да-да, ее потенциал велик, в будущем она сможет соперничать не только с Карлоттой, уверен, она сравнится и с великими! Куццони, Антье, Габриелли, Ле Рошуа… — Маэстро, вы мне льстите, — улыбнулась крайне смущенная Кристина. — Кристина, не сочтите за наглость, — обратил на себя внимание Фарух, — но не окажете ли вы любезность спеть прямо сейчас? — Если мой маэстро позволит. Все вместе они удалились в музыкальную, где Перс занял место на софе, Эрик — за роялем, а Кристина — подле него. Пальцы Эрика, быстро перебирая клавишами, заиграли арию Джульетты, Кристина же с готовностью принялась мечтать о вечной юности и влюбленности. Когда ария подошла к концу, Фарух восторженно зааплодировал и с готовностью высказал мнение, что Кристина должна немедленно прослушаться в оперу, ведь бесспорному ее таланту не место там, где некому его превозносить. Эрик спешно выпроводил товарища из своего дома, пока тот, будучи под впечатлением, не сопротивлялся, и сопроводил его наверх. Вернувшись, Эрик не возвращался к вопросу о прослушивании или о таинственной Сирене. Эрик уселся за стол напротив Кристины, предварительно разложив рагу из ягненка по двум тарелкам. Редкий случай! месье Эрик употреблял пищу вместе со своей ученицей. Кристина старалась не подавать виду, чтобы не спугнуть, но, конечно, была удивлена. — Как вы находите «Джейн Эйр», Кристина? — дежурно (хотя для него светский тон был совсем непривычен) поинтересовался Эрик. — Вы, верно, уже подходите к концу. Завязалась тихая беседа. С книги, которая девушку крайне впечатлила, разговор перешел на быт, а после на музыку; он продолжался и когда тарелки опустели, и когда дневной чай в их чашках остыл. Однако, едва воцарилось недолгое молчание Эрик громко прочистил горло, как будто собирался зачитать торжественную речь, и ровно произнес: — Кристина, я думаю, вы готовы. Перс был прав, грех прятать ваш талант боле. Вы на следующей же неделе пройдете прослушивание в моем театре. Не зазнавайтесь, дитя, мы, разумеется, продолжим наши уроки — вы можете больше, гораздо больше, но выйти на сцену я уже могу вам позволить. Кристина улыбнулась широко и радостно, но неуверенно спросила: — А как же мои документы? Паспорт, свидетельство об образовании… Господи! Как же меня могут взять без свидетельства из консерватории, или академии музыки, или… — Я, моя дорогая, запрещаю вам волноваться на этот счет. Таланта у вас на десятерых хватит, формальное образование мы с вами нагоним, а документы… все, что нужно, я уже сделал. Остается только ждать. Ждать долго не пришлось. Уже неделю спустя молодая певица, «опоздавшая» на всеобщее прослушивание на пару недель предстала перед комиссией, состоящей из директора (был это г-н Ришар или г-н Мушармен, о которых ей рассказал Маэстро, Кристина не знала), дирижера и главного режиссера театра. Комиссия казалась нервной, напряженной и даже напуганной, и только один человек - режиссер г-н Монте - весь напомаженный, как последний франт, сидел с видом вызывающим и безразличным. Однако Кристина, не менее испуганная, чем ее судьи, ничего подобного приметить не могла. Ей подыгрывала женщина лет на десять старше ее, вежливая и неулыбчивая. Голос сорвался на первой же модуляции, но ощущение неотрывного взгляда, темного, жаждущего и уверенного в ней, не позволило сдаться, сбежать. В конце арии она услышала слабые аплодисменты. Вряд ли это исполнение их заслужило. Но комиссия, видимо, считала иначе. Крайне нервно директор (кажется, все-таки Ришар) поблагодарил ее, похвалил образование, упомянув при этом, что лично был знаком с одним из ее преподавателей в консерватории, а затем повернул голову к дирижеру, передавая слово ему. — Я думаю, мои коллеги согласятся, что вы бесспорно приняты в наш хор, — коллеги покивали, — займете место второго сопрано, верно я говорю, месье Монте? (главный режиссер Монте подтвердил) Поздравляю. Что касается расписания репетиций… Кристина была счастлива, но гораздо более она была шокирована. Состояние неверия настолько затопило ее сердце, что в ответ на поздравления не смогла даже выдавить улыбку. Только кивала и внимательно слушала. От г-на Монте и г-на Рьера (дирижера) девушка получила расписание репетиций, а от директора Ришара прощальный кивок. Эрик ждал ее на улице с букетом. Кристина не рассказывала, как прошло прослушивание — он уже все знал и уже поздравлял, всучив в руки цветы, уже обращал внимание на ошибки и рассказывал, как они их исправят. В подземном доме их ждал праздничный обед. Кристина задавалась вопросом, когда Эрик успел приготовиться и что было бы с этим празднованием, если бы ее не взяли, но спросить не решилась. За едой говорил один Эрик. Говорил, ел, пил вино. Кристина не говорила, ела мало, а первый бокал стал единственным. — Волшебный день, — повторил в который раз Эрик, поднимаясь из-за стола. — Дорогая Кристина, позвольте пригласить вас на танец? Она позволила и вместе они прошли в гостиную, где Эрик, поколдовав над каким-то механизмом, заставил музыку заиграть. Они медленно танцевали, и Кристина внезапно ощутила, что этот день, этот момент и правда волшебный, особенный. Живот сжался — что-то должно произойти сегодня. Когда танец подошел к концу, Эрик изъявил желание отвести Кристину в музыкальную комнату. «У меня есть для вас подарок», — заявил он. Подарком оказался этюд, резкое вступление, сочетающее ноты первой и контроктав, сменилось мрачной тягучей мелодией. Это было con anima, и ardente, и doloroso. Это не просто этюд, подумала Кристина, это элегия. Ее душа оживала от звуков, которые порождали пальцы Маэстро, она наконец оттаяла, почувствовала происходящее вокруг. На глазах выступили слезы, которые были столь незначительны по сравнению с захлестнувшим девушку счастьем, что она их и не заметила. Этюд закончился долгим аккордом. Они молчали. Кристина первой решилась заговорить: — Спасибо, это было чудесно. Я, право, и… — Я люблю вас. Была ли она шокирована? Вряд ли, сейчас это казалось естественным, будто все это время сам факт этой любви не был тайной. Она кивнула, внутри полностью спокойная, однако внезапно осознала, что ее руки трясутся, а губы произносят: — Эрик… В следующее мгновение он уже дико прижимался своими губами к ее. Это не было настоящим поцелуем, он просто давил своей челюстью на ее. Она чувствовала через два слоя кожи — его и ее, как соприкасаются ряды их зубов; ей молго бы быть больно, но было приятно. С такой силой он прижимался к ее рту, что она упала бы, если бы не его ладони, вовремя опустившиеся на лопатки. Кристина сосредоточилась на горячем давлении и в следующее же мгновение, открывая рот, двинула губами навстречу. Потом они оказались в ее спальне. Он повернул ее спиной к себе и начал расстегивать крючки на платье. Она безмолвствовала. Они опустились на постель. Кристина не проявляла инициативы, не могла ни выразить одобрения, ни сопротивляться из-за нахлынувших чувств. «Я хочу этого, — повторила она про себя. — Я этого хочу». Не страстью называлось то чувство, что испытывала она. Не страстью, а согласием.