Муж Беспорочный

О Русская земля! Уже ты за холмом. «Слово о полку Игореве».

Ростислав объяснял Вадиму: «В первом бою не хоробрствуй. Просто удержись рядом со мной». Впрочем, и Вадиму вдоволь досталось вина на кровавом пиру, поскольку в те далекие годы почиталось бесспорным, что место полководца – в самой гуще схватки. Размазывая по лицу кровь, к счастью, чужую, бывший отрок с жаром рассказывал кому-то о своих приключениях. Ростислав снисходительно улыбнулся; мальчику еще предстояло понять, что все это ой как не весело… К Ростиславу подскочил варяг Эрик: - Славная битва, князь! Правда, я ничего не помню. Видимо, у него был очередной приступ бешенства. Ростислав невольно поморщился. Не нравились ему Остромировы наемники, которые жили в Новгороде сами по себе, не подчинялись никому, кроме князя, и отношения между собой выясняли исключительно с помощью мордобоя. - Князь Ростислав! Когда закончится поход, позволь мне побывать в Белозерске! - Зачем? – удивился Ростислав. - Мне сказали, что некая дева смирила меня своей песней, - не без труда выстроил фразу варяг. – Я хочу увидеть ее. А если она красивая?.. – Эрик многозначительно подмигнул. Вот уж не думал Ростислав, что когда-нибудь станет ревновать. И к кому! К сумасшедшему викингу. - Красивая, - отмолвил он довольно холодно. – Но предназначена эта женщина не тебе. И Белозерская земля для тебя запретна. - Ко мне отец убитого приходил, - зачем-то добавил Ростислав, помолчав. – Требовал мщенья. Что мне было ему сказать? - Я виру дал! – обиделся варяг. – Я, между прочим, княжеский браслет отдал! Вот это уже было серьезно. Ростислав знал, что викинги считают подарки и награды, полученные от вождя, своего рода оберегами, хранящими частицу его удачи, и только самая крайняя – буквально вопрос жизни и смерти! – необходимость может заставить продать или заложить такую вещь. И тем не менее Ростислав видеть варяга в своем городе не желал и из-за него вызывать неудовольствие белозерцев не собирался. - Нет, - твердо проговорил князь. - Приговора своего не переменю. Под страхом смерти запрещаю тебе ступать на Белозерскую землю. - Испугал бы меня запрет! Я слово дал… *** Мужчины уходят на войну – женщины остаются ждать. Дана ждала. Предаваться горестным раздумьям было некогда: большое хозяйство требовало внимания, страда была в разгаре, а Дане, мало разбирающейся в сельских делах, было трудно вдвойне. Только иногда накатывала вдруг тревога, ледяной рукой сжимала сердце. В предпоходной суете не удалось даже толком попрощаться. И теперь бессонными ночами она, словно четки, перебирала в памяти счастливые мгновенья тех, таких далеких теперь, трех дней. И молила всех ведомых ей богов уберечь любимого от смерти, а ее саму – от невыносимой тревоги. Если не была так измучена, что валилась на постель и мгновенно засыпала без снов. В один день, сразу после обеда, когда и в самое горячее время должно отдохнуть хоть ненадолго, чтобы не прогневать Полудницу[1], в окошко постучалась странница и попросила испить воды. Конечно, женщину и напоили, и накормили, и предложили переночевать – поступить иначе значило бы совершить непростительный грех перед Родом и Рожаницами. Ну и гостья в благодарность рассказала, где была, что видела, что слышала – так и распространяются новости. Странница была круглолицая женщина средних лет, кольца носила радимичские, с длинными зубцами, завершающимися капельками, украшенные ложной зернью. Цвета были Дане незнакомы, но она и белозерские роды знала не все, не то что иноземные. - Люди называют меня Зариной, - представилась она осторожно, и тут же зачуралась. Затем пояснила: - Это от слова «заря». А сестер моих звали Полудёна да Вечора. Из Барсуковых, может, слышала, Дана… а как, прости, по батюшке? - Никак, - ответила Дана. И, сама не зная, зачем, добавила: - Я своего рода не знаю, совсем маленькой в полон попала. И о Барсуковых, прости, не слышала. - То-то и оно, Данушка. Я замуж вышла еще до войны этой проклятой. Уж как меня Желан мой любил, как любил! Не отдавали меня замуж за чужого, так он увозом увез. Жили мы с ним хорошо да ладно, только вот деточек боги не дали. А как помер мой Желан, тогда мне житья совсем не стало. Сестра его всем заправлять стала, правду говорят: девка-вековуха злее, чем осенняя муха. Все меня виноватила, дескать, я мужа своего не голубила да не заботилась. Только лжа все это! Он хворал последнее время, а это она его своими криками да воплями до смерти довела. Большуха недоделанная! И меня со свету сживать стала, а остальные ей подпевали. Как-никак своя кровь, а я кто? Пришелица – пришелица и есть. А я вот терпеть не стала, собралась да пошла род свой искать, думала, не выгонят же. Хоть и провинилась я, а может, и омягчели уже, сколько годков-то минуло! А рода-то и не оказалось. В веси нашей чужие люди живут, про Барсуковых никто не ведает, одна старая старуха вспомнила, что вроде в войну все погибли, а может, кто и остался. Только где теперь искать… Зарина сидела, пригорюнившись, вытянув намозоленные босые ноги, рядом валялись ее лапти, такие стоптанные, что только выбросить, и Дане жалко было тетку до слез. Сама-то она и робой ходила в сапогах. И, каким-то образом, Зарина, твердо намеренная, передохнув, брести дальше, осталась ночевать в гостеприимном доме. Поутру, выйдя к завтраку, она нечаянно услышала, как Дана бранит холопку: - Чего вчера к ужину подала? Меня всю ночь тошнило! Девка Малка поспешно бухнулась ей в ноги, поскольку Дана начала уже проявлять повадки госпожи строгой и скорой на руку, что с вольноотпущенниками бывает довольно часто. - Что хочешь, делай, госпожа, только я сама все то же ела, и все остальные, да вот хоть странница подтвердит. Зарина тут же вмешалась: - Да ты не в тягости ли? - А ты почем знаешь? – удивилась Дана. Она и сама подозревала… - Так у меня хоть своих детишек и нет, а племянников стольких приняла да вынянчила, что и сосчитать не могу. Вот скажи-ка… Она задала несколько вопросов и удовлетворенно заключила: - Точно. Непраздна ты, Данушка. Дитя! Дитя – это прекрасно. Это значит, все будет хорошо. Ростислав вернется к ней. И у них будет дитя. - А я вот что мыслю, - вывел ее из задумчивости голос Зарины. – Прости глупую старуху, если не так скажу, а только не пора ли тебе, девка, косу расплетать? - Не пора, - сказал Дана. Сказала не без грусти, вдруг подумав, что для Ростислава ей расплетать косу вряд ли придется, а для другого – и не надо. – Зачем мне это? Замуж выйдешь – мужу угождай, свекрови угождай, всем угождай. А так – мне угождают, а чуть что не по мне – раз, и за порог! - Как знаешь, как знаешь, - покачала головой Зарина, нисколько не обманутая этой напускной веселостью. – А только нет в этом добра, чтобы дитя без отца растить. - Не бойся, тетя Зарина! У нас такой отец, что без заботы не останемся! Словом, как-то так само собой вышло, что Зарина осталась в доме, помогать Дане по хозяйству, в чем и правда была великая нужда. *** Вопреки расчетам Остромира, застать противника врасплох не удалось. Впрочем, последнему это мало помогало. Настоящего княжения у веси не было, поэтому и собрать хорошо слаженное войско не получилось. Однако за свою независимость весины сражались упорно. В течение двух месяцев Новгородско-Белозерское войско продвигалось вперед – но медленно, очень медленно. Война грозила затянуться. Распущенные в зажитье[2] малые полки пустошили землю. Ростислав, впрочем, старался блюсти меру и не зорить села вчистую; если селение сдавалось без боя, приказывал жителей не обижать и платить за все взятое. Так сложилось, что они были враги, но Белозерцу не хотелось создавать себе врагов непримиримых. Остромиру-то что, а ему предстояло жить в соседстве с этими людьми. И все же, и все же… Бывают беды и хуже, разор и страшнее, и все же в то лето творилась беда. То там, то тут поднимался к небу удушливый черный дым, отмечая гибель людского жилья; брели по дорогам женки с зареванными детьми, кровавя босыми ногами дорожную пыль, иным (тут приходилось говорить – удачливым!) посчастливилось увести хоть какую-то скотинку, и баба упорно тянула веревку, едва не падая, в полубреду от усталости помня лишь об одном: не свели бы! Словенские ратники уже успели вполне ополониться, и теперь за войском длинной цепью тащились тяжкие возы с награбленным добром, брели пленники, которым вскоре предстояло бесправной прислугой попасть в чужой дом, или быть выставленными на торгу, или, если повезет, за выкуп вернуться в свой дом, который то ли есть, то ли нет его уже. Вспыхивали жаркие погребальные костры, унося в светлый Ирий все новые и новые души; порой рядом со своими клали и павших весских воинов – там нет вражды! Нередко у дорог натыкались на безобразно раздувшиеся, с пустыми глазницами, едва прикрытые обрывками одежды трупы; отгоняли недовольно галдящих воронов, стараясь не замечать зловония, хоронили в наспех вырытой могиле. День за днем, очень медленно, словенские полки продвигались в глубь весской земли. *** Некрас Кузнецов добыл коня. Меринок, которого, не мудрствуя особо, он назвал Буланко, был неказистый на вид, но выносливый и смирный, и теперь у него была вьючная лошадь для поклажи. Не нагружать же боевого коня! Поклажи было не то чтобы много (совесть-то терять не след!), но кой-какими хорошими вещами он все-таки разжился. Только вот полоняника, полонянки ли не захватил пока ни одного. Была бы охота стеречь! Чужие ноги идут, чужое брюхо несут, а харч-то мой жрать будут! Ну и прочее в том же духе. По правде сказать, как-то и соромно было, хотя не признался бы в том разудалый стремянный даже под пыткой. Как-то случилось надолго расположиться на постой в одной деревне. Незваных гостей терпели, сцепив зубы; уже скоро Некрас узнал, что у хозяев сын погиб на рати. Некрасу часто попадалась на глаза премиленькая девушка с золотыми кудряшками; она торопливо пробегала мимо, зыркая рысью, и Рыжему-Конопатому отчего-то казалось, что природная веселость жестоко борется в ней с ненавистью к находникам. Случилось все из-за выпивки. Так, во всяком случае, утверждал потом Третьяк, хотя и был свидетелем только части происшествия. В тот день в хате находились Любомир и сам Третьяк, бывший при боярине по какому-то поручению. К обеду хозяйка, хотя и неволей, вынесла им баклажку чего-то хмельного, да не благородного меда, от которого ноги прирастают к полу, а голова остается ясной, а какой-то невообразимой местной браги. Любомир, хлебнувший лишку, все подбирался к девушке в золотых кудряшках с ласковыми речами, да пытался ущипнуть за какую-нибудь соблазнительную округлость. Дальше Третьяк не видел, потому что вышел по какой-то своей надобности. Зато слышал: топот двух пар ног, затем визг, затем грохот. Затем весинка выскочила из хаты… и со всего маху врезалась в Некраса, как раз шедшего по двору. Затем из дверей вывалилось существо, отдаленно напоминавшее боярина Любомира; существо орало благим матом и обирало с себя куски мокрой пряжи. Если быть точным, существо это похоже было на Любомира ровно на четверть; остальные три четвертых были прекрасного, достойного восхищения ярко-зеленого цвета. Видать, девчонка, защищаясь, опрокинула на охальника чан, в котором красилась шерсть. - Ах ты колода нестурганная! – ревел Любомир. – Да чтоб твоей матери кривых внуков нянчить! Да я ж тебе руки-ноги поотрываю и на елке развешу! Да чтоб тебе в мужья три ежа достались! - Во наворачивает! – восхитился Некрас, слывший ценителем, одновременно предусмотрительно подталкивая девушку себе за спину. Любомир, увидев новое лицо, накинулся и на него: -Пес смердячий! - Хоть пес, да в своей псовине[3], - не растерялся тот. – А тут, гляжу, волк под лягушку покрашен. А что, зато в засаде сидеть хорошо: зарылся в тину да знай себе квакай! В этот миг, привлеченный шумом, из-за дома вылетел Третьяк, с обнаженным клинком, левой рукой тщетно пытающийся завязать гашник[4]. Это подкрепление, знать, и решило дело. Любомир, ругнувшись еще пару раз для порядка, убрался восвояси. - Не бойся, прекрасная девица! – высокопарно заявил Третьяк сдавленно хихикавшей весинке. – С нами ты в безопасности. - Ага, - не замедлил подтвердить Некрас. – Сами не обидели, так другим и подавно не дадим. [1] Полудница - мифическое существо, дух хлебного поля, принимающий образ молодой девушки либо уродливой старухи. Насылает на работающих в полдень солнечный удар. [2] Зажитье – короткий стремительный рейд, предпринимаемый ради захвата добычи и уничтожения материальной базы противника; также – военный грабеж. [3] Псовина – шерсть, шерстный покров собаки. [4] шнурок, поддерживающий штаны (гачи, гащи). Отсюда выражение «в загашнике».