я в весеннем лесу

Юра спал долго и крепко, исцелённый и отогретый, близко подходил к пробуждению, но нарочно от него отодвигался, снова с наслаждением заворачиваясь в нежные покрывала дрёмы. Как после миновавшей простуды, ему виделись хорошие, длинные, прерывающиеся и текущие дальше сны, похожие на приключенческие кинофильмы, в которых снимаются любимые актёры. Так интересно, что не оторваться, но конца не предвидится. Так Юра и не досмотрел до финала. Всё ещё продолжая в голове увлекательный и немного трагичный сюжет, поднялся, обнаружил, что сильно отлежал подвернувшуюся руку, но и это было приятно. Разгадка проста — впервые за много дней не болело сердце, и оттого всё казалось чудесным, как в лучшие дни юности. Юра отправился в ванную, потом на кухню, потом выводить просящихся собак. Затем протирать лапы, всех кормить, долго и бережно вычёсывать Барсика и давно требующую ухода чёрную курчавую шерсть одного из кобелей… Вот уже и из сил выбился. Вот она, старость. Надо прилечь. Сон ещё не развеялся и послушно взметнулся последним всполохом. На душе было спокойно, хоть Юра предвидел, что стоит убрать со стола скромные остатки вчерашнего чаепития, стоит всерьёз вспомнить о мишином приезде и о Маклае, и снова собственная жизнь сожмёт в неумолимых тисках. Жестоко напомнит о невосполнимой потере, об ужасной смерти друга, о том, что Миша лишь пожалел его, но при первой возможности ускользнул, как встарь, и эта ночь ничего не изменит. Но думать об этом не хотелось. Слишком приятно было дремать на ходу и неясную перемену чувствовать внутри. Что-то было не так, как прежде. Теперь — лучше, чище и светлее. Проходя мимо зеркала, Юра случайно глянул на себя и невольно залюбовался. Да ведь он красив. Миша не зря сказал. Да, стар, но это красивая, благородная, утончённая и изящная старость. И подчёркнутая хрупкость ему идёт, и ставшая ещё более явной миниатюрность, и совсем просветлевшие волосы, и заострившиеся черты, и только глаза прежние — блистающие, жаркие и карие, ярко выделяющееся на словно припорошённом пеплом лице. Снова он обёрнут в бархат, горделивый и нежный весенний цветок, засушенный меж страниц Флобера. С любовью Юра погрозил холодному отражению и, грустно посмеиваясь, пошёл дальше заботиться об оставшихся собаках. Знал, что ничего кроме расстройства это не принесёт, но позвонил Мише. Всё-таки на что-то надеялся. — Здравствуй, милый. Как ты? — чересчур слащаво, необоснованно и зря, но иного после первого гудка сказать не получилось. Сон ещё не растаял. Сердце ещё не болело, и снова хотелось принести себя ему, как жертву палачу. — Нормально, — Миша говорил на улице. Должно быть, шум промчавшейся машины заглушил в его голосе унылое раздражение. — А ты? — Я в порядке, — ведь можно ещё погладить пальцами край чашки, из которой он пил. Откусить бархатистый край пирожка из тех, что он вчера принёс. Вновь без сил опуститься на диван, на его место, на пусть уже не им смятое, но его помнящее светлое покрывало. — Что же ты убежал? Позавтракать не остался… — явно лишнее, но хотелось на последнюю секунду продлить иллюзию, что сбылась мечта. Что они живут в таком мире, где можно с ласковым укором произнести эти волшебные слова. — Что ты хочешь от меня? — тяжёлый нервный вздох, и не промчалось рядом автомобиля, который мог бы заглушить тоску и сожаление. — Чтобы ты был моим, — зато честно. В сердце всё-таки что-то нехорошо кольнуло. — Прости, нет. Я не могу. Вот и всё. Закапали слёзы прямо в белое шитьё. Можно было начать шутить и хныкать, напирать на то, что после вчерашнего Миша, как честный человек, обязан жениться, или цепляться за несчастные вопросы почему, да отчего. И по какому случаю. Я тебя одну люблю, а двенадцать мучаю. Но от этого будет только печальнее, а ответов никто не даст. — Ты приезжай ко мне. Когда угодно. Если захочешь. И в театр заходи. Я буду ждать, — как будто можно ещё чего-то ждать. Как будто что-то ещё будет. По Маклаю были выплаканы ещё сотни слёз. Лишь через несколько лет Юра окончательно пришёл в себя и смог смириться, отпустить его и поставить на каждом столе по его фотографии. Были ещё другие собаки. И кошки, и птицы, и белки брали орешки с рук, и вот уже елозили по полу и заливались рёвом правнуки. Пришла не вдруг, не подкралась, а медленно, не таясь и открыто кладя за шаг за шагом, подступила настоящая старость. Хорошая старость, благополучная, мирная и по-своему красивая, как сумерки в осенних лесах. Была ещё работа, студенты, спектакли и фильмы, за их великим множеством давно слившиеся в одну пёструю ленту. В своём кабинете среди антикварных портретов великих мастеров Юра сам был одним из них, ещё живым, уже не столько человеком, актёром и руководителем, сколько символом, всего достигшим и спокойно дожидающимся неминуемого часа. О выходе на пенсию не было речи, но театр уже не притягивал. Всё чаще хотелось остаться дома, на даче, похворать, похандрить, отдохнуть, почитать, попить чаю, поворчать на жену, прогуляться с собаками — вот и ещё один несчитанный день долой. Вот и ещё один десяток лет промелькнул, как когда когда-то в юности пролетало воскресное утро. Здоровье становилось всё более хрупким. Силы таяли. Хорошо хоть положение позволяло не экономить на лекарствах, врачах и уходе за своим медленно разваливающимся, ни на что больше не годным, но таким родным и любимым тельцем. Всё увядало. Жёлтые иголки опадали на пол. Руки теперь всегда были холодны, слабы и дрожали. Сердце билось едва-едва и тоже дрожало от любого ветерка. Девятый десяток не шутки. Ум туманился, мысли замедлялись, память стиралась, и всё труднее припомнить, какими были друзья и коллеги, встречи с которыми миновали и последнее свидание заранее назначено — на похоронах. Ни зрения, ни слуха, ни свободы движений, и ночи всё длиннее, и происходящие в мире перемены всё мимолётнее. Слишком длинная жизнь утомила, наскучила. Всё пройдено, всё увидено, и ничего больше не нужно. Кроме одного. Давно пора бы уж сойти со сцены прямо в могилу, но хотелось ещё. Всё-таки хотелось Мишеньку. И оставалось самое малое — дождаться. Как-то летом Юра услышал по «Радио России» песню, и что так сердце, что так растревожилось? «Лёд зеркальный искрится в огнях, спят деревья в снегу…» Припомнилось что-то смутное, сладкое, дивное — то ли давнишний сон, то ли прошлая жизнь, то ли старый цветной кинофильм, то ли мечта, зыбкая до пленительности, сызвеку растаявшая. Словно была когда-то рассказана чудесная сказка, очень важная и дорогая, милая, милая до слёз, но так давно это было, что забылась. А теперь вот случайно попался короткий отрывок той сказки, и словно ветром тронуло струну. Ужасно захотелось её перечесть. Целый день Юра ходил, стараясь ухватить кончик заветной ниточки, попросил даже у приехавшей навестить внучки, чтобы она отыскала песню в этом их интернете. Задача не из лёгких. По словам текста песню найти не удалось, но внучка смогла открыть полную программу исполнявшихся в этот день композиций. Оказалось, что Юра попал на самый конец посвящённой одному малоизвестному баритону передачи, где в числе прочих исполнялась эта зимняя, новогодняя, но обречённая на жаркое лето песня. И вот она у Юры в руках. Пара нажатий на непослушную компьютерную мышку и заиграет. И сразу же что-то внутри от первых же звуков с готовностью отзовётся радостью и нежностью: «На сверкающих звонких коньках я на встречу со счастьем бегу…» Хорошая, редкая песня, но необычайное волнение она будит по причине связанности с чем-то дорогим, ведь так? В своём читинском детстве Юра много гонял на коньках, но не в этом же дело? «Мне сердце шепчет радостно, что сбудутся мечты, снегурочка, снегурочка, где же ты?» — нужно было раз за разом вслушиваться всей душой, чтобы разгадать эту маленькую прелестную тайну. И удалось. Под вечер получилось-таки поймать верное ощущение, словно сквозь дымку увидеть картину — «странно, но ведь это совсем не летняя песня», ласковая ночная темь, лампочки в листве, широкое крыльцо и раскрытые двери, кирпичная стена за спиной, музыка и Мишенька… Это лишь детали. Рассыпалась огромная прекрасная мозаика прошлого, разнесло её ветром, и лишь несколько поблёкших кусочков удалось подобрать. Но и их хватило. Да, что-то такое припоминалось… То ли в шестьдесят девятом это было, то ли в семидесятом. Во всяком случае, не первым их с Мишей летом, а позже, летом другим, когда уже был знаком звон разбитого сердца и привкус горести и тоски. Но где же это было? Пришлось тщательно вспоминать, перебирать по атласам и картам ближнее Подмосковье в поисках названия, на звук которого должно откликнуться озадаченное сердце. Напрасный труд. Но ещё одной ночью, после долгих, кропотливых поисков и переборов на границе сна всплыло заветное — «пансионат «Дубки». Оно! Теперь дело за малым. Снова пришлось прибегнуть к помощи внучки. Пансионатов с таким названием было несколько, но нужный нашёлся по припоминаемым ориентирам — два корпуса по сторонам пруда, озеро, к которому ведёт деревянный настил дорожки через болото… Правда, пансионат оказался давно закрыт. Юра машину больше не водил, ездил с шофёром. В ближайший солнечный день, одевшись потеплее, отправился, взяв для компании собачонку — выбор пал на Никулю, нынешнюю фаворитку, брошенную прежними хозяевами. Юра предпочитал больших собак, но в поездку неизвестно куда лучше брать маленькую и беспроблемную. Этого размером с кошку пуделька можно взять на руки — Никуля это любила, прижималась головой к шее хозяина и послушно замирала. У неё была светло-серая, кудрявая, шелковистая шёрстка игрушки, умилительная белая грива и висячие ушки, волоски шерсти на которых были длинными и тёмными на концах. Когда Никуля ела, то непременно купала свои уши в миске — такое уж наказание ей досталось, и Юру это страшно умиляло. Он вообще стал сентиментален в мелочах. После кормёжки ушки приходилось отдельно мыть, сушить и расчёсывать. Никуля позволяла это делать без единого протеста и вообще была рада любому прикосновению. Странная собака. Разбитое сердце не склеишь и не восстановишь порушенную психику. Стоило погладить её или просто сказать ей слово, и она изгибалась в забавном поклоне: задние лапки оставались выпрямленными, а передняя часть ложилась, извернувшись, набок. Никуля поворачивала голову и прижималась к полу щекой, а длинная шерсть уха падала на глаз, закрывая мордочку. Было в этом что-то необъяснимо человеческое, жалкое, трогательное и женственное. За эти горестные поклоны Юра её любил. С ней и с шофёром Юра поехал в бывший пансионат и даже, удивительное дело, забилось, забеспокоилось, зашевелилось что-то внутри в нетерпеливом ожидании счастья и боли — ах как давно всё это было… Шофёр, добрый и хороший парень, сказал, что не пустит Юрия Мефодьевича гулять по такому месту одного. Мало ли что. Пансионат был не просто закрыт. Он уже лет двадцать как заброшен, разграблен и разрушен, вместе с ближайшим населённым пунктом — должно быть, с девяностых, с тех самых пор, как разорилось предприятие, для работников которого этот пансионат служил домом отдыха. Пансионат стоял в стороне от шоссе, в лесу, у озера. К нему вела сносная грунтовая дорога. Юра внимательно присматривался, старался уловить знакомый отзвук, но всё скрадывала пышущая зелень. От ворот остались только бетонные столбы, всё заросло и заглохло, но местные, видимо, ходили в парк гулять, к пруду или напрямик к озеру — дорожки выглядели прохожими. Зайдя на территорию в том месте, где должен быть главный въезд, Юра увидел широкую дорогу, и сердце радостно сжалось. Узнал, узнал. Виденный давным-давно пейзаж на миг воскрес перед глазам, повторив панораму и изгиб. Липы по обеим сторонам дороги разрослись, раскорячились и сплелись кронами, но и тогда, сорок с лишним лет назад, всё окутывала листва. Теперь дорогу обступили кусты и сквозь растрескавшееся асфальтовое покрытие проросли чертополох и сурепки. А тогда это была не столько дорога, сколько бульвар для прогулок, с которого открывался живописный пруд. Теперь вид перекрыли береговые ракиты, но да, именно над этой дорогой были для украшения протянуты поперечные гирлянды лампочек. Это они жёлто покачивались в ласковой ночной мгле, это их Юра особенно запомнил. Где-то рядом, по левую руку должен быть корпус, в котором располагался клуб… Сначала Юра увидел сквозь листву белеющий на солнце памятник Ленину и с восторженным вздохом припомнил, да, всё верно! Тогда зелени было гораздо меньше и маленькая, обсаженная ещё юными клёнами площадка перед клубом венчалась этим монументом — скромненьким, типовым, да и вообще весь этот дом отдыха был не бог весть что. Вырваться на выходные из тисков столицы — не более того. Типовой Ленин застыл в вечном шаге вперёд: корпус повёрнут, рука вскинута, голова упрямо наклонена, рот раскрыт. Должно быть, сделано с какого-нибудь кадра или картины, где Ленин выступает на собрании. До сих пор и выступает среди репейников и протянутых к нему ветвей. Пальцы руки обломаны, сама рука наполовину разрушена и ноги его оплетают вьюнки. Постамент раскрошился, ещё лет десять и клёны его обнимут, обхватят и повалят на землю… Шофёр увлёкся телефонным разговором и остался позади. Прижимая к груди собачку, Юра вышел на открытое пространство, бывшее площадкой перед клубом. Меж плит толстыми полосками поросли мхи и травы. И сам клуб — он занимал край длинного трёхэтажного здания с большими окнами. Теперь лишь с большими провалами окон. Облупившееся, обугленное, сотню раз разграбленное — ни дерева, ни метала, только битое стекло повсюду и каменная крошка. Разбитые ступени, опавшая облицовка и осыпающиеся стены, раскрытая навстречу к деревьям внутренность мёртвого дома. И ведь здесь, именно здесь Юра стоял в уголку, прислонившись к этой вот стене. Зачем они с Мишей тогда пошли в клуб? Неужели два отпущенных дня и единственный драгоценный вечер тратили на такую ерунду, как кинофильмы? Нет… Нет, играла музыка. Да, точно, она играла, но официальных танцев не было и в клубе было тесно, и потому на площадке самовольно топталось несколько романтически настроенных парочек… Юра сейчас вспомнил, как он тогда стоял. Как вдохнул сладость вечера, повёл ноющими плечами и, прислушавшись к песне, легкомысленно примерил её слова на себя: «Ты весна в моей светлой судьбе, ты моя голубая звезда…», «Но ведь это совсем не летняя песня?», «А впрочем, всё равно» — скользнул глазами по танцующим и подумал, что неплохо вот так пообжиматься под милую музыку. Отвести Мишу подальше от света, в тень деревьев, где ещё слышен бархатный голос певца, обнять, прижаться щекой к его щеке и хоть минуту с ним покружиться, прежде чем снова… Ну где там Миша застрял? Они были в клубе, так? Зачем? Видимо, причина была незначительной, потому что они из него уходили. И вот при этих дверях, от которых теперь осталась только скорбные развалины, Миша мягко остановил его, незаметно зацепив пальцем за ремень брюк, попросил подождать, сказал, что он только на минуту… Куда он пошёл? Сейчас Юра догадался — звонить. По неотложным делам своей популярности, жене или какой-нибудь другой любовнице, мало ли. Но тогда Юре, красивому и молодому, не было до этого дела. Миша так его заездил, что ревновать и переживать о чём-либо сил не осталось. И были занятия поэтичнее — прикрыв ресницы и спрятав руки в карманы, вдохнуть прохладную сутемень вечера. Скучающе привалиться к стене, рассеянно покачать головой в такт музыке, взглянуть на гирлянды лампочек, на танцующих и с восхитительной обыкновенностью, даже с ленцой, подумать о том, что вот сейчас Миша вернётся и снова потребует, но перед тем можно будет подурачиться слегка. Поиграть, сделать вид, будто Юре надоело уже, будто он устал и всё болит приятной болью, и все лимиты исчерпаны, и удовольствия получено столько, что больше просто не влезет, и единственное, чего он хочет перед сном, это чуточку потанцевать. Получилось ли? Конечно нет. Но миг ожидания был волшебным. Это было настоящее счастье, и оно в некоторой степени длится до сих пор, раз Юра снова стоит у этой стены и снова слышит песню, и чувствует, как сладко и грустно сжимается сердце от верного предчувствия, что вот-вот Мишенька будет рядом. И тогда, сорок лет назад, Миша вернулся. Миша тогда был не тот, что теперь. Миша был полон злых бессмертных сил и одержим страстью. Это было не первое их лето. Позади было юрино разбитое сердце, множество слёз, тревог, страхов и беспомощного ужаса перед тем фактом, что всё закончилось, что Миша уже наигрался и пора разлетаться. Но ещё рано. Юрина красота ещё действовала на него магически. Миша уже мог ерепениться и отнекиваться от свиданий, уже не давал денег, не дарил подарков, не ставил Юру превыше всего и не был так добр и заботлив, как вначале. Но зато его страсть полыхала как сумасшедший костёр. Может быть от того, что Юра уже не был объектом для завоевания, а был только надоевшей вещью, которую надо использовать по максимуму, пока она не потеряла последней прелести. Может, короткая мишина любовь, если она всё-таки имела место, развеялась и больше не мешала Мише относиться потребительски. Может, в Мише уже нарастало раздражение и желание освободиться — потому он словно бы мстил и отыгрывался за продолжающийся плен. А может быть, Юра был необыкновенным, и Миша, даже разлюбив его и разочаровавшись, даже злясь на него и на себя, даже устав и соскучившись, всё равно не мог ничего поделать со своей физиологией и существовавшим между ними притяжением. Миша пока ещё не мог порвать возникшей связи — того задуманного природой аркана, который крепко держит одну особь возле другой, покуда не будет зачато потомство. Подвластный этому банальному гону, Миша с ума и сходил. Умом и душой уже желал проснуться, но телом ещё метался в бреду, и на этом инстинктивном и подсознательном уровне рвался исполнить природное оправдание, чтобы после сбежать. Поэтому мало Мише было берлоги. Или берлога ему надоела. В берлоге не просидишь двое суток, а ночи Мише опять-таки не хватало. Ему требовалось разнообразие и безобидное приключение длиною в выходные, поездка и смена обстановки, природа, подмосковные вечера, тёмные аллеи, трава, берег озера, отрыв от привычной жизни, обострение чувств и полное растворение друг в друге. Миша всё это устроил, у него была масса знакомств и связей — Юре осталось только сесть в его волгу, кротко опустить глаза и будь что будет. Стоило им хоть на минуту расстаться и снова встретиться, и Юра замечал, как вспыхивает в голубых мишиных глазках хищный огонь. «Так бы и съел тебя» — говорили его глаза. «Хочу тебя, красивое животное» — говорила его немного оскаленная улыбка, остающаяся при том поразительно невинной. И сладко было чувствовать себя его вещью, его самкой, если уж на то пошло, его игрушкой… Прижимая Никулю к груди, Юра прошёлся по засыпанной битым стеклом площадке. Что же было дальше тем сказочным вечером? Дождался. Пока он смотрел на огоньки, Миша подкрался и шутливо тыкнул в бок: «Товарищ, пройдёмте». На виду у людей нужно было соблюдать приличия, а не то Миша прорычал бы своё приказание прямо в ухо и сразу рывком прижал бы к себе. Какие уж тут танцы. От этой мимолётной грубости Юра и сам заново вспыхнул. Короткого, лукаво покорного взгляда в мишины глаза хватило: Миша смотрит на него с острым нетерпением, вожделением и обожанием, Миша любуется его красотой, Миша горит и прямо-таки дымится, и Миша, кажется, взорвался бы, взвыл бы, залаял и заскулил, если бы Юра сейчас вздумал ему отказать. И Юра вздумал бы. Отказал бы, поизображал неприступность, помучил бы его хоть немножко, хотя бы капельку отплатил за все те моря терзаний, которые из-за него перенёс, и за те солёные океаны, которые ещё предстояло исторгнуть из очей. Юра сделал бы это, если бы не любил его так сильно. Если бы сам больше всего на свете не хотел ему отдаться. Какие уж тут танцы. Юра пошёл сквозь деревья. Парк пансионата был ухоженным, но было по-августовски темно, и стоило отдалиться от света, и позади смыкались в ветви. Музыка ещё слышалась: «Пушинка белоснежная, моя подружка нежная…», но Миша уже набросился на него. Притиснул к какому-то стволу, жадно целуя в шею и яростно сжимая в объятьях белую пушинку, но было неудобно — бросил в траву. И трава была холодна, уже в росе, и одежда испачкалась бы, если бы не была неоднократно вывалена в той же земле и траве. Теперь уж это место не найдёшь. Парк превратился в настоящий лес. Но зато Юра мог восстановить путь, которым шли дальше. Юра на ногах едва держался от усталости и счастья. Надо было отдохнуть, всё-таки поспать, вернуться в номер, в который они едва заглянули днём при заселении. Они прошли мимо здания клуба, вышли на украшенный лампочками бульвар — руки пришлось расцепить. Шли вдоль пруда. Мимо смотровой площадки, по декоративному мосту. Поглядели на будку с окошечком, в которой старый лебедь спал, спрятав нос в перья подруги. Юра постоял у покосившейся, но ещё наличествующей решётки перил. Будки не было, но в заросшем противоположном берегу виднелся наполовину затонувший лодочный сарайчик. А вот и главный корпус. Та же продолговатая коробка в три этажа, но вся эта унылая хрущевочность тогда выглядела мило и современно. Здесь располагались столовая, общие залы и номера. Здание выглядело чуть лучше. Все окна были выбиты, но на покосившихся дверях висел символический замок. Их номер был на втором этаже с видом на лес. Раскрыв окно, Миша выкурил воровскую сигарету. Сидя на подоконнике, одну ногу свесив наружу, а другую в комнату, обернулся, игриво сверкнув глазами. Вот-вот раскинет крылья и умчится, птица моя. Такой мужественный и нежный, родной и близкий, недосягаемый, ястребок, волченька, лисёночек, так и тянуло припасть к полу, по-паучьи подползти на брюхе и со стоном блаженства и изнемогания прижаться к его колену. Может, хоть так он поймёт, насколько любим и дорог? Будто до сих пор он там, светлый, длинный и стремительный, как разнежившийся на солнце гепард, в скромном номере на узкой кровати, для разнообразия соизволивший быть со всеми предосторожностями и стараниями взятым. Как ему нравилось, как он тихонько, сладчайше стонал и, не размеряя силу, до крови впивался когтями в кожу — разве какого-либо другого человека на земле Юра смог бы заставить так выгибаться, вздрагивать и счастливым, невидящим небесным взглядом упираться в потолок? Забыв о себе, внимательно и чутко ловить каждое его движение и звук, существовать ради его мимолётного удовольствия — какая была бы это мука, если бы Юра его не любил. Юра почти хотел такой пытки — удовлетворять его без любви, быть к этому принужденным, вернее, находиться под иным принуждением, кроме собственного желания, отчаянного и искреннего до слёз. Это было бы много легче, чем засыпать среди поцелуя, терять сознание в объятии и всё-таки всю ночь бодрствовать, боясь упустить секунду, — уже знал, как ценить драгоценные мгновения мнимой взаимности и беспечности. Утро тоже началось с обязательной любви. С завтрака в общей столовой, с постоянного обмена взглядами и ухмылками. Потом опять пошли гулять. Юра долго бродил вокруг здания, пытаясь отыскать какой-нибудь ориентир, чтобы найти тропинку, на которую указывала неверная память. Позарастали стёжки-дорожки. Оберегая от веток Никулю, полез наугад, по чьим-то следам, по смутно примятой траве, по черноте земли, подсказывающей, что раньше здесь было вытоптано. Сердце позабыто колотилось. Словно и здесь до сих пор таинственно длилось то чудесное утро, когда они также пошли наугад, сбивая с листьев алмазы дождя, которого ночью они не заметили. Но тогда через парк вели ухоженные тропки. Ни один отдыхающий не прошёл бы мимо главной достопримечательности пансионата. После блужданий Юра вышел к подножию небольшого холма, к раскрошившимся каменным ступеням лестницы, к повалившимся и разбитым вазонам. Раньше ступени вели к старинному особняку, к даче какого-то генерала, сохранившейся с дореволюционных времён. За дачей ухаживали, берегли, сохраняли её нарядный вид, резьбу, наличники и прочие эклектические излишки деревянного зодчества. Красивый был дом, как медовый пряничек. Те же сосны высились по сторонам лестницы и теперь, но на месте дачи лежали обугленные, поросшие малиной руины. Отдыхая после каждых пяти шагов, Юра поднялся на пригорок. Сгорела красота. А тогда, помнится, кто о чём, а он о своём: Миша говорил, что есть в этой даче что-то рахманиновское, нагибинское, из «Вечной музыки». В здании располагались службы пансионата, были и какие-то комнаты для отдыхающих, но внутрь они не вошли. Только у стены, под протянутыми к окнам ветвями акаций, прижав к деревянной облицовке, Миша долго его целовал, «по-рахманиновски», «по-новгородски», и витал в воздухе невесомый и тёплый снег кипрейного пуха. Так же наугад пошли дальше по аллеям, по каменным плитам составляющим дорожку. Эти плиты сохранились, тропинка ясно проступала. Юра шёл по ней, уже зная, на что наткнётся. На скамью, тяжёлую, с чугунными опорами. Может, её унесли, разломали? Нет, вот она. То, что осталось — от деревянных досочек лишь обломки, щепки и труха, но широкие покосившиеся опоры ещё стоят. Заросла полянка и площадка для игры в бадминтон. Рябина подвесила над скамейкой красноватые гроздья. Слетела с металлической перекладины птичка. Сидели на этой скамейке, обнявшись, целовались, говорили о ерунде, осторожно избегая важного. На площадку в любой момент могли прийти люди, но Мише нравилась опасность. А Юре нравилось всё, что ему нравилось, и особенно нравилось класть голову ему на плечо. Кажется, они ещё пошли купаться? Юра прошёл обратно по спящему лесу, мимо пожарища, вниз по лестнице, снова мимо пруда и главного корпуса. Так шёл, словно всю жизнь здесь прожил. Всю жизнь и два дня — равноценно. Без труда нашёл дорогу — она была относительно протоптана. Раньше над болотом шёл деревянный настил. Теперь путь составляли набросанные ветки, стволы и коряги, двери и оконные рамы — видимо из пансионата и выломанные. По пути встретился хмурый рыбак. Живёт место. Там, где болото разрасталось до заводи, даже мостик выстроен, совсем хлипкий и сомнительный, но Юра благополучно его перешёл и лишь слегка испачкав ботинки миновал густую полосу высокой бессонной травы. Вскоре сквозь листву проступила гладь широкого болотистого озера. Чуть в стороне по-прежнему лежал облагороженный пляж. Из удобств остался только песок и покосившаяся будка для переодевания. Но вдалеке чернела на волнах лодка, а на берегу кое-где валялся мусор. Живёт место. На пляже можно было спустить собачку с рук. Присесть на бревно, отдохнуть. Миша полез купаться первым. Юра тоже хотел, тем более с ним, но это было выше человеческих сил: Миша сразу стал раздеваться, так легко и грациозно, что невозможно было не застыть в восхищении. Много раз Юра видел его без одежды, но не на солнце, не на озере, не на песке, не в образе упругого дельфина, блестящие плавники которого можно обнять своими руками — совсем не то, что на картинке в книжке. Юра сказал, что подождёт немного. Посидит вот тут, на брёвнышке, вместе со своей собакой. Маклай купаться не любит. Миша согласился и пошёл один, наверняка зная, как немилосердно хорош со спины, как перекатываются под тонкой золотистой кожей изящные мускулы дикого шёлкового зверя. Часто оборачиваясь, он зашёл в воду. Понырял, поплескался не дольше минуты и пошёл обратно, из воды, став ещё стройнее и сильнее и только немного старше. Унизанное каплями идеальное тело посверкивало на солнце, когда он, отдуваясь, смеясь и фыркая, возвращался. Он устал. Будто последние шаги дались ему с трудом, он рядом с Юрой опустился на колени на песок, обрызгав, свалился, как загарпуненный китёнок, оплёл руками шею и поцеловал, обжигающе холодный и мокрый, из морских глубин, на вкус как озеро, как ветер в камышах. — Ах вот вы где! Я уж вас потерял! — шофёр, добрый и хороший парень, получающий великолепную зарплату, действительно выглядел обеспокоенным. — Нашли место спать. Вам наверное голову напекло? Вы устали. Поедемте домой, а? Погуляли и будет… В самом деле. Здесь Миши нет. Только его милый призрак у кромки воды вскидывает ногами брызги. Юра разрешил аккуратно провести себя обратно по болоту. Дал усадить себя в машину и поехал домой. Позволил сладкой дремоте коснуться глаз. Вечером, всё ещё наблюдая дивный сон, Юра позвонил ему. Что тут скажешь? «А помнишь, как?..» — Помню. Как же. Здорово тогда было, — Миша произнёс это так просто, будто это было вчера. Будто таковыми были все несчитанные дни слишком долгой жизни, все те отпущенные природой на счастье дни и годы, которые Миша у них обоих отнял, прекрасный вредитель. Но о чём ещё говорить? Миша всё отлично понимал, но юриных сентиментальных стенаний не разделял. Мише было некогда. Снова он куда-то торопился. И Юра снова остался со своим счастьем один. Так проводил неделю за неделей. Болел, растил собак, водил бесконечных журналистов по театру, читал книги и жил не греша. Мише иногда звонил. Болтали вполне мирно, совсем как обыкновенные друзья. Изредка, раз в пару лет, удавалось урвать свидание — встретиться, посидеть немного в тихом ресторане, прогуляться у Чистых прудов, побеседовать уже совсем не о любви. Дела давно минувших дней. Преданья старины глубокой. Если у Миши намечался какой-нибудь юбилей или просто концерт, Юра был там. Не только как зритель, но и, когда это требовалось, находил сотни выразительных средств, чтобы Мишу со сцены поздравить, расхвалить, разблагодарить — как никак, Юра был намного его известнее, и такой гость был ярким украшением программы. Жалко было Мишеньку. Всё-таки очень он был талантлив, но что из этого вышло? Несколько удачных песен. Несколько хороших стихов. Пара приметных фильмов. И очень уж много пустых, торопливо роняемых слов о том, как он разрывался на эстраде, постоянно, во всех жанрах, о дутом диссидентстве, о широчайших полях деятельности, о том, что объехал полсвета, да что осталось, кроме тающего дыма воспоминаний? Кроме тех кинолент, в которых он должен был сняться, но не сложилось, и больших проектов, роли в которых он щедро раздал друзьям. Кроме неизданных книг, не воплощённых сценариев и бесчисленных вещей, на которые у него не нашлось времени. Театров, в которые его звали, а он не шёл. Любви, которую ему давали, а он не брал. Врагов, которых у него якобы до сих пор много. Сына, которого так хотел. История нехитрая — выбранная любовница родила-таки ему ребёнка, и мальчик был замечательный, мишина копия, и всё должно было быть великолепно, Миша должен был быть лучшим отцом на свете. Но и тут чего-то не срослось. С любовницей Миша расплевался, с сыном виделся изредка — некогда, да и скрывать приходилось, да и мальчишка вырос дрянным оболтусом. Ничего у Миши с ним общего. И итог всего этого — одиночество. Храмы и бессмертные полки, выступления на День Победы, фальшивые стихи про выдуманных русских и ежегодные поездки в любимое Протвино. Как ни удивительно, по-прежнему плотный график, ненужные разъезды, бестолковые путаные речи, беготня и суета ради суеты, лишь бы только не останавливаться. Но прежняя улыбка и прежняя, очаровательная, прямо-таки отеческая доброта к своим стремящимся к нулю поклонникам. Пустой патриотизм, Россия, Россия, но разве это не самообман, не обман, Мишенька? Туповат ты стал к старости. Но и я не лучше. В девятнадцатом году умерла Оля. Должен же был её долгий и честный век когда-нибудь завершиться. Жизнь была такой длинной, что эта тихая смерть казалась сама собой разумеющейся и большого удивления не вызвала. Юра тоже не очень страдал — они сотню раз успели всё обговорить, всё простить и душевно проститься. Но было очень грустно. Сначала ещё ничего, но через полгода душу затянуло унынием. Не от своей вины, не от потери, а скорее от ощущения, что и собственная жизнь также незаметно оборвётся. Её вещи, её одежда, её фотографии, её кошки — дом был ею полон, она ощущалась в каждой комнате и в каждом предмете быта, но было ясно, что это смутное существование закончится, когда Юра прекратит её помнить. То есть когда сам умрёт. А пока она незримо присутствовала, глядя на всё изнутри, потому что за столько лет невозможно было не перетечь друг в друга. В Малом Юра считался полуживой легендой и поддерживал имидж своим именем, а значит театру было выгодно, чтобы он жил как можно дольше и продолжал считаться художественным руководителем, хоть обязанностей своих уже не исполнял. Иные волки взошли на царство, но пока он жив, велась его политика. О его здоровье заботились на то уполномоченные люди — таскали его по докторам, укладывали в лучшие больницы, ухаживали и чуть что грозили нанять сиделку. Но от этого Юра ещё отбрехивался. Но дачу уже не покидал без острой необходимости. По утрам приходила прибрать дом и приготовить еду домработница. Навещали ученики и коллеги помоложе, старались развлечь и развеселить. Внучка раз в неделю привозила правнуков и дом на миг наполнялся утомительными ребячьими криками. В общем, одиночество не грозило. Юра потихоньку возился с престарелыми собаками и кошками — новых уже не заводил, кормил белок с рук, перебирал альбомы. Целые дни просиживал на веранде с раскрытой на коленях книгой. Равнодушно замечал, как слепнет на один глаз, как растворяется в воздухе дыхание. Хотелось уже улечься в вечную постель в конце концов, но… Но вдруг ещё что-то будет? Вдруг Юра умрёт раньше, а Мишенька ещё захочет вернуться? Жёлтые иголки все опали на пол. Только сухая покосившаяся палка осталась от той первой детской ёлки, унизанной клочками ваты и неказистыми игрушками тридцатых годов. Всё ещё слышалось: «Берегите Юрочку!», всё бежал по полу холодок от раскрытых дверей. Но плюшевые волки, зайцы, погремушки — все куда-то делись, разбились, потерялись. Но наверху ещё висела в клетке поблёкшая, сбившаяся в чуть тёплый комочек жар-птица. Неужели ещё на что-то надеялся? Снова апрелем запахло в воздухе. Помолодели и заплакали берёзы, закапали в белое шитьё их святые сладковатые слёзы. Обсыпали участок хрупкие и нежные весенние цветы, загорелись фиолетовые венчики шафрана. По раскисшим дорожкам Юра до самого вечера бродил вокруг дома и двое собак за ним гуськом. Вернувшись в дом, Юра заварил себе ромашкового чаю на берёзовом соке и сел у окна. Удивительное дело — чуть живой, едва шевелится, не соображает уже ничего, но чувствует утончённый древесный вкус поцелуя и всё по Мише тоскует. Что это, если не глупое, въевшееся в стынущую кровь и в истончившиеся кости упрямство? Желание переспорить судьбу? Протянул руку за телефоном, с трудом справляясь с кнопками, позвонил. Миша сбросил. Всё верно, нечего человека от важных дел отвлекать. Вот и ещё один день долой. И ещё одна ночь. Юра уже не видел особой разницы между временами суток. Так же, как и днём, дремал у погасшего камина в окружении собак, с ветхим, как старый вытертый шарф, Барсиком на коленях. Жизнь не лишала последнего развлечения — обманув бессонницу, увидеть сон: повстречать кого-то из потерянных друзей детства, пережить историю, волноваться, задыхаясь, бежать, скакать вприпрыжку по лестницам в страхе опоздать на «Красную стрелу». Но этот сон был особенный. Юра его узнал — не раз видел, мечась по неугревной как каторга подушке, но давно. Не поняв, что спит, с наслаждением окунулся в него, как в прочитанную когда-то в юности увлекательную книгу. Снова прелестная шёлковая трава бережка, одетого в жемчуга белых диких цветов, и быстрый рыжий ручей, расстеленное покрывало, и Мишенька. Обнимал, уложив голову себе на колени, гладил по волосам, пересказывал давнюю историю. Один вечный сон перетекал в другой. Помнишь? Читу осеннюю. Сколько тебе было? Лет десять? В тот голодный и счастливый год, когда война закончилась? Виталька, смешной карапуз, ему ещё четырёх не было, нашёл Юру в соседнем дворе, прибежал, испуганный и смятенный, по дороге споткнулся и шлёпнулся, но на рёв отвлекаться не стал. Юра, взволнованный, бросился его поднимать и отряхивать. Юра лучше взрослых понимал его детский лепет, но тут разобрать захлёбывающихся слов не сумел. Что-то случилось необычайное, так что пришлось оставить прятки и, подхватив уже тяжёленького брата на руки, поспешить туда, куда он указывал. Путь их лежал до задов улицы, до уже перекопанных и опустевших огородов, к одной из выгребных ям. Куда ещё мусор девать? В Чите по старинке выкапывали общими силами неподалёку от дома огромную яму и всем двором вываливали туда помои и отходы, а когда набиралась целая, заваливали ветками, присыпали землёй и накрывали досками. Ставили ограждение, которое не мешало детишкам или кому-либо спьяну туда провалиться, но подумаешь, ничего смертельного. Ямина, на которую указывал Виталик, была наполовину полна. Самый скверный случай: в неё недавно вывалили содержимое туалетной бочки. Сверху уже забросали ботвой и стеблями, но вонь стояла невообразимая и, хоть было нежарко, сверху роились мухи. Виталика мама послала вытряхнуть ведёрко с шелухой — он с такими поручениями уже справлялся. Как раз вытряхивая ведёрко, Виталик заметил то, что его обеспокоило. Среди мусора, уже наполовину утопший в жидкой грязи, лежал изгрызенный старый валенок. Лежал он в таком положении, что была ясна причина, по которой его выкинули: в войлочном носке было свито мышиное гнездо, и там внутри, было видно, копошились мышата. Юра только охнул. Ни минуты он не раздумывал. Те же мышата портили продукты, в подвале сотнями подыхали от яда и гремели по ночам мышеловками — это Юра понимал как взрослый. Но он был ещё ребёнок, а значит ничего не поделаешь, придётся лезть. Он не бросил бы беспомощных зверят, а кроме того, этот полный слёз и мольбы, небесно-голубой взгляд брата, как на бога: «Ты их спасёшь?» Разве мог Юра его разочаровать, не подать ему примера? Потрепал по рыжеватой макушке: «Конечно спасу». Юра призвал на помощь нескольких приятелей. Взрослым говорить не стали — запретили бы. Общими силами добыли подходящую верёвку, привязали к ближайшей яблоне. Другим концом Юра обвязался вокруг пояса, как показалось, надёжно. Стал спускаться по осыпающемуся краю. Земля сразу поползла из-под ног и ничего не осталось, кроме как съехать до самого дна. До отвратительно мягкого дна, слава богу, не очень мокрого, но глубоко проседающего, жаркого как рана, зловонного и пугающе зыбкого. Там наверху ещё ничего, а внизу густым облаком стояла вонь падали, тухлятины и того, что вылили из туалетной бочки. Чтобы добраться до валенка, пришлось отделиться от относительно безопасного края и продвинуться на метр к центру ямы. Тут стало по-настоящему страшно. Внизу что-то захлюпало, почва просела, Юра провалился по колено и стал равномерно погружаться вниз. Ужас оборвал сомнения и придал сил и скорости. Уже не принюхиваясь, не прикидывая и не рассчитывая путь, Юра рванулся вперёд, к валенку, и схватил его. Но внизу что-то ухнуло, Юра провалился по пояс и, что самое мерзкое, почувствовал, как обхватывает ноги жидкое и студенистое. Был такой миг, когда ужалил иглой не обыкновенный страх, а что-то дикое, безумное и отчаянное. Ребята сверху загалдели, рванули верёвку, но она только больно впилась в живот. И всё-таки Юра, одной рукой прижимая к груди валенок, а другой цепляясь за верёвку, вовсю работая локтями и коленями, выкарабкался, как из трясины, к краю ямы. Первым делом подбросил валенок и тот мягко прилетел в чьи-то раскинутые руки. Ещё десяток минут Юра выбирался. Края ямы осыпались, он кувыркался вниз, бухался в перемешанную грязь и снова всползал, обдирая пальцы. В яме остались оба ботинка, впрочем, таких старых, разбитых и до каши голодных, что им самое место было в мусоре. Юра вылез с ног до головы грязный и вонючий, всеобщий герой и под сочувствующими и опасливыми взглядами отправился домой. Виталик был раз и навсегда покорён. Мама конечно пришла в ужас, но когда узнала, в чём дело, ругать не стала, только устало сказала, что уж мыши-то подросли бы и сами прекрасно вылезли. Она поскорее вытряхнула мышат на канаву за домом и валенок бросила с ту же яму. Ерунда, среднестатистическое детское приключение и никакого геройства здесь нет. И всё-таки, Мишенька, даже если бы ничего другого я в жизни не сделал хорошего, разве не заслужил я награды? И даже если я много сделал плохого, разве не заслужил прощения? Уж заслужил бы, если бы ты узнал, что однажды у меня на коленях окотилась кошка. Однажды пёс ради меня добежал от Читы до Москвы. Снова забрезжило утро. Тоска отпустила — сон ещё не развеялся. Легко и спокойно было на душе, словно Юра знал, что теперь это случится. Тогда, тридцать лет назад, он своего подвига назвать не смог, но теперь его вспомнил, а значит повторил, а значит и Мишенька должен перемахнуть через забор, ворваться в дом и прильнуть к него ногам… Смешно, а всё-таки верилось. Моросил за окном дождь, торопливо слетала последняя светлая весенняя пурга. Собаки только сунули нос на улицу и сразу обратно. Вздыхая, Юра пересчитывал таблетки для приёма. Телевизор что-то тихонько бормотал об этой их пандемии. Театр закрыли. Старикам из дома выходить нельзя. Дожили. Зазвонил домофон. Наконец-то. Дождался заветного подарка. Так просто, так быстро. И пятидесяти лет не прошло. Не спрашивая, Юра открыл калитку. Милая фигура неровным старческим шагом пересекла участок. Миша вошёл в заранее раскрытую дверь, принеся с собой саму душу весеннего леса, всю в ледяных капельках и склонивших головки горделивых и чутких цветах, суетливо стал расстёгивать куртку. — Привет. Пришёл, вот, к тебе от коровьего вируса прятаться. В городе невозможно, воздуху глотнуть не дают, сволочи, я дома уже на стены лезу… Хорошо. Пусть так. Пусть Юра уже раз десять звонил и всячески зазывал его приехать, пусть оба они, как это ни грустно, свободны от брачных уз и прочих родственников, а значит никаких измен и обмана не будет. Такой Миша старенький, бессильный, хрупкий как высохшая веточка. Но всё такой же любимый. Так же как и Юра всё такой же красивый — это ясно отразилось в ангельски чистых и невинных, блёкло-голубых глазах, которые впервые за много лет не поспешили скрыться, а взглянули с затаённой мольбой. — Я же ещё не опоздал? — даже прозвучала в обожаемом, всё таком же нежном и вкрадчивом голосе робость. Юра закрыл за ним дверь и мягко ткнулся головой в его влажное от снега плечо. В новостях говорили, что пандемия закончится нескоро. И ещё много дней и ночей придётся пленникам просидеть дома, выходя только во двор, да забрать у курьеров мешок с продуктами и лекарствами. Кусочек леса есть и на участке и есть и будут цветы. Собаки, белки, кот, попугайчик, неисчерпаемые запасы чая и шоколадных конфет вдоволь. И смерть ещё далеко-далеко. И как много ещё всего будет. Теперь в одном прикосновении проявится больше нежности, чем в десятках прошедших лет. Миша его не любит, ничего не поделаешь. Но и от судьбы не уйти, если она ведёт обратно на сушу. Некуда ему больше деваться. Выброшенный на берег загарпуненный китёнок, миленький, всё-таки пришёл… Миша вздохнул, повернулся, осторожно притянул к себе, утешил той своей прежней улыбкой и погладил холодной от весны рукой по щеке. — Ну что ты, малыш. Всё будет хорошо. Я тебя больше не обижу. — Я тебе верю, Мишенька.