я в весеннем лесу

Ещё несколько раз они с Мишей и Маклаем ездили гулять. Вложить бы в это «несколько» множество и множество свиданий, по которым можно уловить постепенное изменение природы, но поездок было всего три. В каждой ощущалась осень, но и с тем лето было настоящим, дивным, из того волшебного списка лет, что и их первое. А это последнее, если судить по трём заветным дням, прохладное, ветреное, не подходящее для купания лето — как ни мало в нём было встреч, вне зависимости от городских шумных будней, оно для памяти сердца до краёв наполнилось не требующей звуков печальной музыкой. Кажется, Сати. Кажется, уходящие в небо вершины сосен в колдовском лесопарке, комочки опадающей дикой малины вдоль тенистого ручья и нежно-пряный запах цветов с заросших сорняками полей, дремотно-фиолетовых или безмятежно-розовых. Вьющаяся ленточка тропы в бурой пене суглинка. Дорога, бегущая за тёмные леса, за быстрые реки и высокие горы, через сонные подмосковные городки, мимо пустых деревень, и сколько раз у бесчисленных дач, у увитых хмелем заборов, у каждого милого домика, притаившегося в зелени сиреней и раскрывшего окна в сад, возникало тайное желание: здесь можно бы жить тихо, спокойно, вдали от мира. Юра безмерно ценил эти нечастые подарки. Не покидало тоскливое чувство, что вот-вот Миша снова уйдёт. Но его не удержишь. Но у обоих всегда полно дел и забот, и это, как ни крути, оказывалось более насущно, чем сентиментальные фантазии. Раз это и есть жизнь, значит торопиться некуда и незачем срывать повседневность. Нетерпение будет безверием, а Юра всё-таки верил. Не иллюзия это была, чтобы за неё отчаянно хвататься, а реальность, чтобы обыкновенно проживать на редких выходных это хрупкое счастье: вдруг загоревшуюся рябиновую гроздь и пушистую зелень куста, шёлковую гладь озера, унизанную пухом кипрея, наполовину затонувшую, прикованную цепью лодку в камышах и присаживающуюся на рогоз, не останавливая быстрых крыльев, маленькую птичку — так что стебель плавно сгибался до воды. И Миша поил Маклая с руки. Всё возвращалось на круги своя. Он был почти излечен. Медленно он подпускал ближе и уже не сворачивался колючим клубком. Холодок отчуждения между ними держался и ясно было, что прожитых порознь лет не исправить, но первая боль утраты прошла. Горе притупилось, обида рассеялась, гнев иссяк, и Миша уже не был резок и груб. Вернее, был, но, казалось, к остальному, не заслужившему его снисхождения миру, который всё ещё и наверное навсегда тревожил его, злил, пугал и не устраивал. А Юра и заслужил, и устраивал, и привыкся. К нему Миша становился терпелив и мягок, как-то особенно грустен и несмел — видимо, ощущаемые благодарность и вину не получалось подавить. Он мог иногда вспыхнуть и накричать или разворчаться, но в общем он становился самим собой. Совсем по чуть-чуть, но ощущалась тень былой доброты, щедрости и покровительственности, которую он Юре когда-то оказывал и с которой Миша обращался со сцены ко своим юным зрителям. И это было чудесно, словно долетало из старых времён, когда Миша мог проявлять агрессию к другим, но Юре не был способен сказать ни одного злого слова. Насмотревшись за жизнь на всякое, Юра теперь лучше понимал, что некоторым обворожительным мужчинам свойственно это забавное джентльменство, милая, слегка наивная галантность, которую они не могут не проявить к любой встречной женщине. Будто они обязаны помочь, утешить, развлечь, преподнести себя к её услугам, одновременно и бескорыстно, и с той безобидной природной корыстью, которая кажется дороже желаемой платы. Словно автоматически в их улыбке проступает тёплая участливость и уважительная деликатность, в манерах — невинная обольстительность, а взгляд мечтательно замедляется. Юра чувствовал, что был и остаётся для него таким подобным слабой женщине существом — возвышенным и утончённым, красивым и беззащитным, с которым должно обращаться осторожно и заботливо, по-рыцарски, но и с нескрываемым естественным умыслом. И вновь казалось, что Миша принёс ему столько расстройств и разбил сердце только по какой-то невероятной случайности, по ошибке и ужасному стечению скверных обстоятельств, а на самом деле Миша никогда не причинил бы ему вреда, ведь Миша такой добрый, такой хороший, честный и совестливый. Впрочем, Юра уже не относил его мужскую обходительность на свой счёт. Понимал, что она у Миши как лисья повадка, как берёзовый запах и вкус, как физическая особенность — не может не проявляться рядом с человеком, к которому Миша расположен. Это вовсе не значит, что возвращается их прежняя любовь. Просто Миша в комфортном для него состоянии добр и чуток, он Юре признателен и Юра ему симпатичен как человек, и если бы не эта дурацкая прежняя любовь, они были бы отличными друзьями — такими, которые редко видятся и не нуждаются в частых разговорах, потому что говорить им не о чем, но уж если встретятся, то останутся совершенно довольны друг другом. Но юрина любовь, которую оба ощущали, не то чтобы портила отношения, но привносила в них горьковатый привкус безвыходного ожидания, тяжёлой связанности и несбыточных надежд, всё ещё немного болезненных для обоих — для Юры, потому что не мог от них отказаться, для Миши, потому что не мог их утолить. В последний раз Юра повёз его в свой Лосиный остров и даже не стал утаивать плана под вечер заманить к себе на дачу. В свой собственный, просторный и красивый, построенный пусть и не руками, но на заработанные деньги дом, новый и современно обставленный, но уже по-дачному заросший хламом и собачьей шерстью. Для чего он строился, если не для счастья? А значит и для Миши он строился тоже. Не судьба ему жить в этом доме, так пусть хоть в гости заглянет. Миша поехал без охоты, но и без сопротивления. Он всегда (что за удивительное «всегда») на прогулках скучал и глубоко задумывался о чём-то своём. Разговоры были не нужны. Для умиротворения и довольства, хватало его присутствия, его возвышающей душу и всё озаряющей близости, ощущения, что собственная жизнь течёт рядом с его жизнью. Прогулка получилась недолгой, но хоть удалось напоследок прижать к сердцу лес, надышаться сокровенным и стылым, черничным и моховым запахом мокрого предосеннего августа. Тропинки расплывались в лужах, густая листва смыкала в вышине нагруженные ветви, дороги всегда были такими. Но Маклай хворал — с начала лета плохо ел, его всё время тошнило, он был слаб и понур, и теперь не играл, не юлил и едва плёлся, опустив к земле нос и часто присаживаясь. Да ещё заморосил дождь, всё окончательно уронив в ещё не скорую, но уже прибывшую осень. Юра предложил вернуться домой, чтобы Маклая не мучить. Миша согласился, хоть и отразились на его лице сомнения, а слово «дом» его слегка покоробило. Ещё заманчивее и волшебней стынущий лес выглядел с тонущей в таинственном мареве веранды. Всё было как в чудесном сне, какой Юра мог лишь придумать. Никого не было в доме, кроме сумерек и их. Притихшие Фильки и Ляльки Мишу вежливо обнюхали и разбрелись по углам, не сводя с него блистающих глаз. Миша нехотя стянул с плеч чуть намокшую куртку, снял обувь и позволил набросить на себя растянутую, унизанную кошачьей шерстью кофту, в которую Юра сам дома заворачивался. Зелёный чай, шоколадное печенье, лампа в абажуре, ваза с увядшими олиными розами и с тяжёлым вздохом растянувшийся под столом Маклай. И постукивание дождя по крыше, долгий нежный полумрак, неспешный разговор, вертящийся вокруг тех же зверей. Сотни их были — кошек, котившихся у Юры на коленях, спасённых собак и птиц, и даже пауков, выпроваживаемых на улицу, даже ос, ловимых в полотенце и выпускаемых в окно, не говоря уж о бабочках, ёжиках и белках. Может быть, счастье, к которому Юра чутко прислушивался, было по-настоящему рядом. И все дни, которые должны были быть такими же, как этот, были здесь, в уютной тиши, в поскрипывании пола и кряхтении собак, в отводимых мишиных глазах, таящих вину, растерянность и светлость, и в изящной руке, замершей на краю стола, в том, как Барсик, нежно-персиковый и чрезвычайно пушистый, олин фаворит и юрин любимец, ставя лапы по-балетному, вышел на веранду с загадочным всезнающим видом. В отсутствии преград и всё же в невозможности. Даже в тревожном ощущении зыбкости, ускользания и завершения была красота. Вот он здесь, сбывшаяся милая мечта, а через минуту дом покинет, и останется, сколько бы ни осталось, вспоминать. И останется, сколько бы ни осталось, удивляться и пытаться постичь, отчего так бывает, отчего не развеивается, не теряет притягательности, силы и влияния его прелесть. Даже сейчас, когда почти ничего в нём не осталось. Но ведь в том и суть: «я бы всё равно любил тебя, даже если бы ничего в тебе больше не было, кроме твоих…» Кроме твоей. Кроме тебя самого. И до последнего непонятно, придумал ли Юра всё, или это и есть то настоящее, что озаряет иногда обыкновенную человеческую жизнь. В сгустившейся хмурой мгле Юра ещё проводил его до станции. Миша изъявил желание добраться до Москвы на электричке, и Юра, предчувствуя как хороша будет мокрая, освещённая фонарями платформа не стал настаивать на возвращении на машине, хотя манеры джентльмена призывали доставить Мишу до самого подъезда его неведомого царства. Но Юра и сам устал, да и Маклая не хотелось тащить в дорогу, а лишний раз с ним расставаться было трудно, а главное и Маклай, как ни тяжело ему было, почуяв, что Юра уходит, по привычке демонстративно принимался за сборы — насилу поднимался на непослушные лапы, подходил, тыкался опущенной головой в ноги, уже не проявляя радости, но напоминая, что до последнего своего дня поплетётся за возлюбленным хозяином куда угодно. У Маклая диагностировали загубленные почки. Прогрессирующий и неизлечимый упадок, который не отменишь правильным питанием. Юра берёг его, лечил в хорошей клинике, кормил строго по предписаниям, не таскал на долгие прогулки и сам старался его не покидать и иногда даже брал с собой в театр, но невыносимое прощание близилось. В их составившейся с Мишей компании Маклай был связующим звеном. Без него, казалось, хрупкое взаимопонимание с Мишей нарушится. Всё-таки при Маклае Миша становился спокойнее, добрее и меньше ворчал — должно быть, был с ним солидарен как со своим товарищем по несчастью. Маклай тоже относился к нему трепетно, как ко всем, кого Юра любил. Чутко угадывая юрино желание, пёс деликатно ласкался к Мише, шествовал перед ним и часто и весело оборачивался, а при остановках приваливался к его ногам и поддевал носом руку. Почти так же, как Юра и сам хотел бы её поддеть. Но конечно ревности не было. Были переплетённые нити благодарности, нежности, печали и родства, которые не могли сковать двоих — оборвались бы на острых углах, но держались при смягчающем и невинном посредничестве собаки, оправдывающей прогулки и дающей повод для улыбки. Юра только теперь по-настоящему оценил своего друга. После наедине обнимая Маклая, он обнимал не Мишу, но саму свою мечту, добрую, состарившуюся в святости, усталую, подвластную ему, но всё-таки далёкую и ощущаемую лишь урывками. Лишь мгновениями — когда всю ночь шумит за окном серый дождь, когда лежит на краю стола мишина рука, когда проступает в интонациях его голоса то же, что светится в том редком взгляде, появившемся теперь у Маклая — тревожном, покорном, беспомощном и пронзительном, словно робко просящем хозяина защитить его от неумолимой смерти и отказавших почек, от жестоких законов жизни, защитить исключительно ради того, чтобы он продолжил хозяина любить. Платформа утопала в листве и мягком электрическом золоте. Миша погладил Маклая на прощанье. Погладил и Юру — отведя глаза, провёл ладонью по рукаву куртки. Поблагодарил за вечер и за всё. И вот уже застонали усталые рельсы. Свистнула вдали электричка. Зашумел, приближаясь, тревожный рокот колёс. Оживился на станции спрятанный под зонтами немногочисленный народ. Приготовился бежать вдогонку скрытый тучами бессонный товарищ. Миша уехал, увозя всученный зонтик, кошачьи шерстинки на одежде и счастье всей жизни. Оставляя холодеющую грудь, лёгкие шаги и надетую на правую руку перчатку с левой руки. И хотелось бы всплакнуть, если бы не было так поздно. Жизнь потекла дальше. Скоро спустилась на парчовых крыльях осень. Юра как всегда крутился в театре и училище, отрешенно замечал, как сил становится всё меньше, как день ото дня слабеют глаза, слух и руки. Стал уже было подумывать о том, чтобы снова зазвать Мишу к себе на дачу — теперь уж не откажет, теперь будет ещё податливее и добрее и при условии ненастной погоды останется на ночь. Зачем? Неужели нелепые надежды ещё мутили сердце? Но ведь у любви, как и у жизни, должна быть цель. Цепь маленьких целей, поступательных достижений, в итоге должных привести к заветному итогу. Раньше казалось немыслимым просто встретиться с Мишей, затем — привести его в гости. Теперь чудилось, что на душе станет светлее, если удастся уложить его на заранее, за годы, приготовленном для него диванчике, и чтобы Маклай его сторожил, и чтобы самому всю ночь не спать и сторожить его сон, прислушиваясь к шуму дождя за окном. Казалось, необходимо осуществить это, пока не поздно, пока Маклай ещё рядом, потому что потом… Юра не представлял, что будет дальше и как эту потерю перенесёт. Лезла на ум глупая ассоциация — будто Маклай, как и Миша когда-то, заранее поставил жестокое условие, что однажды уйдёт, бросит, лишит своей любви и дружбы. Но пока срок казни не пришёл, можно ещё жить под занесённым лезвием и будто бы беспечно, но надрываясь от страха и отчаяния, каждую из оставшихся минут наполнять нежностью и заботой. Трудное занятие — пытаться налюбиться вдоволь, чтобы на годы вперёд хватило, чтобы не в чем было себя упрекнуть, когда любимая собака покинет. Привычный мир в один день разлетелся на осколки. Маклай пропал. Невиданное дело. Никогда такого не бывало. Он теперь еле ходил, но и раньше, когда был молод, как ворота ни распахивай, в нём говорила благородная честная порода и он в одиночку не отлучался со двора. Юра и на прогулках на поводок его не брал. Несмотря на свою показную дурашливость, Маклай слушался, пусть фамильярно и игриво, по-свойски и не сразу, слушался не столько команд, сколько перенимал юрин настрой и никогда не ошибался. Юра полностью ему доверял, знал, что стоит позвать, и Маклай будет рядом. При их полной взаимности побег Маклая значил бы тоже, как если бы Юра выкинул его на улицу. И вот он пропал. Какое-то время ворота стояли открытыми. Но моросил склизкий дождь, завывал ветер и ни одна своенравная Филька не отправилась бы в самоволку. Пораньше освободившись из театра и свозив Маклая в клинику, Юра разбирался с домашними делами — на дачу привезли комплект новой кухонной мебели, грузчики таскали её и устанавливали, разносили грязь и грохот. Фильки и Ляльки подняли переполох, коты, как истинные защитники дома, шипели на посторонних. А ворота стояли открытыми. Обычно Юра то и дело Маклая проведывал, говорил с ним, утешал и гладил, особенно после ветеринара, когда Маклай, выбитый из колеи осмотром, уколами и действием лекарств, лежал на своём матрасике, страдал и даже не находил сил ходить за Юрой следом, как он всю жизнь это делал. Но в этот день привезли эту проклятую мебель, приходилось контролировать процесс. Юра не то чтобы о Маклае забыл, но пребывал в полной уверенности, что с Маклаем всё в порядке. Недавно Маклаю сделали операцию, сначала одну, потом вторую. Сегодняшний разговор с доктором был почти обнадёживающим, анализы показывали небольшое улучшение, новые дорогостоящие, выписанные из-за границы инъекции должны были Маклаю помочь и продлить его жизнь хотя бы на год, а то и на два. Когда установщики уехали и ворота за ними заперлись, Юра продолжил возиться с делами. После ещё раздул на пустом месте скандал, напустился с криком и бранью на жену. В последние лет двадцать он делал это регулярно. Юра вообще не любил себе в этом признаваться, но факты на лицо — к старости он стал позволять себе то, о чём в молодости и речи не шло. Может, это была цена успеха, высокой должности и неограниченной власти. Когда Юра был никем, ничего не имел и зарабатывал меньше Оли, он был шёлковым и с женой, и с друзьями, и с коллегами. Но потом, когда он почувствовал, насколько выше он стоит и насколько он лучше, сильнее и значительнее прочих, в нём поселился какой-то демон. Или демон всего лишь проснулся? Теперь Юра в театре вовсю повышал голос даже на маститых коллег, а на студентов мог обрушиться с такой свирепой руганью, что те от ужаса и беспомощности проливали слёзы. Юра знал, что имеет право требовать беспрекословного подчинения и послушания, ведь ему с высоты его опыта виднее. Как художественный руководитель, он может, и даже должен поступать жёстко, а неженкам в театре не место. В театре его любили, отчасти искренне и благодарно, но отчасти — не потому ли, что он хотел любви и поклонения, и потому обязал всех любить и поклоняться, и потому все, стараясь ему угодить, падали ниц? Попробовал бы кто сказать ему слово против, хоть раз посмотреть без трепета — выкатился бы из театра обязательно, может не сразу, но Юра плохо переносил тех, кто ему не покорен и кто не распростёрт перед ним в пыли. Доброта добротой, Юра был великодушен, любил помогать, любил снисходительно нежничать и шутить со студентами, приносил им на занятия своих котят и мановением руки ежедневно решал множество неразрешимых проблем пугливого юношества, но всё это до поры до времени. Настроение менялось, или наступал решительный момент, или нужно было добиться желаемого, и Юра мог не просто надавить, но и раздавить как муху. При всей своей приятности, обходительности и утончённости, в гневе он был ужасен, отвратителен и зачастую несправедлив. Не столько ему нужно было проораться, сколько почувствовать, что несчастный противник сломлен. Таковы уж законы и традиции волчьей стаи. Царёв, правда, никогда не повышал елейного голоса, но не во всём же Юре брать с него пример. Да и уровень Царёва давно пройден, Юра оставил его позади. Немало было забрано из училища и театра документов после юриных резкостей. Если кто-то из этих неразумных мышат, тая робость, угрюмо вопрошал: «почему вы на меня кричите?», у Юры имелся наготове ответ. «Потому что я главный». И правда, отчего бы им не стерпеть, как и он когда-то терпел? Хуже дело обстояло дома. Когда Оля сама зарабатывала, Юра её уважал и побаивался. Затем она со своими кошками и ребёнком стала ему обузой, но испытываемое чувство вины долгое время Юру сдерживало. Но когда Миша, а вместе с ним и вина и терзания роковой страсти исчезли, Юра принялся быстро и уверенно превращаться во вздорного, придирчивого и скверного старика. Не потому ли и дочь сбежала? Не потому ли и Оля, долгие годы терпевшая, дотерпелась — из женщины самостоятельной, гордой и независимой, превратилась в задавленную, бессловесную, бледную юрину тень, пригодную только для того, чтобы поддакивать ему в училище, сидеть подле него на премьерах, да ещё ухаживать за его собаками, когда он в отъезде. Их семейную жизнь можно было назвать внешне счастливой. Да и внутренне тоже. Юра нуждался в ней, советоваться с Олей, как с самим собой. Её статус возле него был неприкосновенен. Как ни крути, она и как актриса, и как педагог мало что из себя представляла, но она была его частью, и тем была сопричастна к царствующей фамилии. Юра держал её близко, но не как фаворита, а как привычную, удобную вещь, как собственную руку или ногу. Без неё Юра себя не представлял, и по-своему её любил, и даже жалел её иногда, но если выпадал совместный вечер, Юра непременно затевал скандал. Скандалом можно назвать с натяжкой — Юра один, вымещая накопившуюся за день усталость и накопившееся за жизнь недовольство, находил к чему придраться и принимался ворчать. Не дай бог что-то не по нём — малейшего раздражения хватало, чтобы он перешёл на ор и откровенную грубость, порой и до действий доходило — до отшвырнутых с дороги стульев, со всего размаха захлопываемых дверей и битья посуды. Кошки забирались на шкафы и собаки забивались под диваны. Оля, казалось, привыкла, внимания не обращала и не обижалась. Как Юра после ссор не просил прощения, а великосердно делал вид, что ничего не было, так же и она, потихоньку отговариваясь, всё сносила. С той же покорностью и собаки после пронёсшейся бури, прижимая уши и пряча между ног дрожащие хвосты, виновато выбирались из укрытий и ползли лизать руки и выпрашивать у Юры ласку, чтобы залечить только что нанесённые душевные раны. Юра считал, что имеет право — ему при его работе необходимо выпустить пар, пошуметь, но ведь это ничего не значит. В последнее время это ещё усугубилось из-за Миши. С ним Юре приходилось быть таким ангельски терпеливым, кротким и предупредительным, каким Юра уже давно не был — не перед кем теперь метать бисер. Но перед Мишей всё-таки метал. Это было не так уж трудно. При нём Юра легко сдерживался и не испытывал желания разораться — любовь смягчала и сковывала, обожание превращало в невольника. Но раздражение от своей ничтожной роли жалкого поклонника никуда не девалось. Юра вымещал его на первом, кто попадётся под руку. Но в театре нужен был повод, а для ругани с женой повода не требовалось, поэтому доставалось чаще всего ей. Как Юра ни ценил своё умиротворение и внутреннюю гармонию, а всё-таки находилось в душе место и для злости. Юра уже перестал стенать, что Миша не его и никогда не будет, но полностью избавиться от горечи по этому поводу получилось бы только в могиле. Как бы то ни было, ради него все эти жертвы: все должны были страдать и терпеть унижения ради того, чтобы этот сукин сын соизволил погладить Юру по рукаву на прощание. И только! Лишь над ним у Юры не было власти, лишь на него нельзя было рявкнуть, лишь его не придушишь ошейником, а как хотелось бы. Он должен был Юре принадлежать всецело, как собака, но нет, и несбыточность этого бесила и была тем самым демоном агрессии, деспотизма и тиранства, который, надо полагать, дремал у Юры на дне души с самого рождения. Если бы этот мир был таким, каким должен быть, если бы Миша ему принадлежал, как собака, и так же любил, мучил бы его Юра как прочих? Наверное да. Но исключительно ради того, чтобы на контрасте с болью после наказания заслуженная покорностью награда и нежное поощрение показались Мишеньке более сладкими. Так что вся чужая боль, все нанесённые чужим людям оскорбления, это только обрывки той обиды, которую Миша должен был стерпеть. Стерпеть, как справедливую плату за то, что Юра его так любит. В общем, мебель была установлена, грузчики уехали, а Юра до того увлёкся руганью, что прихватило сердце, и Оля же отпаивала его корвалолом. Выпустив пар, Юра пошёл проведать Маклая, но на матрасике его не нашёл и подумал, что Маклай перебрался на другое место, забился от домашней суеты и криков куда-нибудь под стол или ушёл на веранду, в прохладу. Сколько раз Юра наблюдал как Фильки и Ляльки, болея, жались к порогу, к коврику у двери, о который вытирают ноги, стремились то ли к холодку, то ли к выходу. Ещё с читинского детства Юра перенял суждения о том, что верные собаки и кошки, чувствуя приближение своей смерти, уходят умирать подальше от дома. Была версия сентиментальная: «чтобы не огорчать любимых хозяев», и версия реалистическая: животные не сознают приближения смерти, но чувствуют боль и при том не видят её источника — в этом случае природа подсказывает им бежать и прятаться от неведомой опасности. Но Юра склонялся к благородной версии: к этому животных толкают остатки древних инстинктов, велящих не наводить запахом падали хищников на свою стаю. Однако в Чите уходили далеко не все, а те, что ушли, могли пропасть случайно, и вообще это только домыслы. У Юры Фильки и Ляльки расставались с жизнью на столе ветеринара, под юриным присмотром, под его полным слёз взглядом и успокаивающей ласковой рукой — так, чтобы последним собачьим впечатлением перед вечным сном была любовь и близость хозяина. Прощание происходило лишь в тот момент, когда страдание завершающейся жизни перевешивали оставшиеся радости и когда прекратить мучения становилось гуманнее, чем их растягивать. Но Маклая это не касалось. Маклаю ещё рано, он должен был прожить ещё как минимум два года. Юра был абсолютно не готов к расставанию. Исчезновение Маклая открылось к ночи. Не было в последние двенадцать лет такого дня, чтобы Юра лёг спать один. Бывали конечно случаи, когда он уезжал на гастроли или заграничный отдых, задерживался на работе или лежал в больнице, но каждый раз сердце было не на месте. И всякие гастроли, и уж тем более отдых, оказывались отравлены беспокойством. И самому было тяжко, и ещё больнее было видеть как наяву, как Маклай тоскует, ложится носом к двери и вскидывает голову на каждый звук. Для возведения пытки в абсолют, Юра брал в отлучки его фотографию. Достаточно было посмотреть на его милую физиономию, на трогательное выражение глаз, на хулиганское переломленное ухо — и на душе принимались скрести тигры. Раньше Маклай вперёд Юры растягивался на общей постели. В последние годы Юра помогал ему улечься. Теперь лишний раз его не стоило дёргать, хоть он и порывался — подходил к кровати, просяще взглядывал и делал попытку закинуть лапы, но Юра уговорами убеждал его устроиться рядом, на полу, на специальном матрасике. Нечего было и думать о том, чтобы лечь спать возле этого пустого матрасика, купленного недавно, моющегося, красивого, с рисунками косточек и куриных ножек, удобного, специально для больных собак — Маклай всего несколько ночей на нём провёл. Весь дом был сейчас же перевёрнут вверх дном. Затем и участок под проливным дождём в темноте обеган с фонарями. Тут же была вызвана помощь — приехала юрина внучка с друзьями, да и в театре хватало почитателей и доброхотов, готовых по первому зову сорваться. Ворота были давно закрыты. Оставалось заключить, что Маклай выскользнул за них ещё днём, и с тех пор, уже несколько часов, бродит по грязи и непогоде, ещё не пришедший в себя после уколов, голодный и слабый… Балансируя на грани истерики, Юра кинулся на улицу и следом всё прибывающие помощники. Не мог же он уйти далеко? Даже если у него случилось минутное помутнение и он в слепой надежде сбежать от неведомой опасности метнулся за ворота, он никуда не денется. Он прекрасно знает, как свою единственную службу, что должен быть рядом с хозяином. Он знает все окрестные улицы и большинство соседей Маклая знают тоже. Он здесь, он рядом, где-нибудь в кустах, под деревьями, на чужом участке, в придорожной канаве, у мусорных баков или под машиной, упал или прилёг, как бездомный… Сердце у Юры уже адски болело, хоть надежда ещё была. Руки уже дрожали и уже стучали зубы, уже душили рыдания, но прорваться они не смели, ведь сейчас нельзя было терять самообладания… Но вскоре Юра его потерял. Слишком больно, ужасно, невыносимо было признать, что Маклай не просто подался в самоволку — невинная шалость, за которую какая-нибудь Лушка была бы для вида отшлёпана веником, нет, он по-настоящему пропал. Как его не зови, он не откликнется, как ни бейся, его не найти… В отчаянии Юра пол ночи метался по району, выкрикивая его имя, звоня в чужие калитки и колотя в двери. Способность рационально мыслить исчезла. Страх за него выворачивал наизнанку, дышать было нечем и ноги подкашивались. Перед глазами было темно, а может фонари погасли — случались иногда перебои с электричеством. Кто-то из доброхотов бегал за Юрой следом, не оставляя попыток вернуть его домой, но Юра только отмахивался. Несколько раз он падал, даже и сам в канаву скатился, весь был мокрый, грязный и продрогший до костей, но так было нужно, ведь Маклай тоже где-то, бедный, замёрзший, испуганный, но где? Было ясно, что время упущено. По горячим следам не найти… Но холодные смоет дождь. Но утром станет ещё более поздно, ведь ночи на холоде Маклай может не пережить. Если Юра сейчас остановится, то сам будет перед ним и перед собой виноват, ведь Маклай не мог убежать, ведь у Маклая одна надежда, одно стремление — всегда быть рядом с хозяином, и как он, должно быть, страдает сейчас, в темноте, на ветру, под дождём, в одиночестве, боли и страхе, в непонимании, как так вышло, что он не на своём матрасике… Как Юра сам в эту ночь не свихнулся и не свалился с инфарктом, бог ведает. Под утро его всё-таки увели домой, дрожащего и плачущего, и там, выхлебав стакан горького лекарства, он не уснул — это было невозможно, но прямо на кресле, куда его усадили, потерял сознание ровно до того срока, когда забрезжил утренний свет и стало возможным возобновить поиски. Первая паника прошла, обратившись ноющей острой тревогой. Весь посёлок был поставлен на уши. Все соседи опрошены — кто-то, проезжая вечером, видел на обочине собаку, но эта единственная нащупанная ниточка обрывалась. Ближайшие улицы, дворы и скверы были осмотрены вдоль и поперёк, но район поисков только ширился. До ночи объезжали окрестности, опрашивали встречных. Другие помощники уже обклеивали столбы и остановки объявлениями с обещанием вознаграждения. Натянутые до предела нервы звенели от напряжения, и страшно было вздохнуть слишком глубоко — прорвался бы всхлип или стон, но нельзя, а то слёзы заволокут и без того воспалившиеся глаза и вдруг Юра не заметит его среди пробегающих мимо осенних лесов? Ещё сутки держалось ощущение, или только слепая вера, за которую Юра из последних сил цеплялся, что вот-вот, сейчас, ещё минута и Маклай найдётся за поворотом дороги, вот под тем мостом, в тех развалинах, у того забора. Он найдётся и можно будет схватить его в охапку и никогда не отпускать. Холодные дрожащие руки были готовы, пальцы сводило судорогой от необходимости этого объятия, а рыдания, всё ещё не выпускаемые за пределы груди, грозили разорвать. На третий день страх уступил место тупому отчаянию и мучительным раздумьям. Не мог Маклай сбежать, даже если на него нашло наваждение, он должен был вернуться. Он не полез бы под колёса машин, он умный, он не позволил бы себе умереть. Так где же он? Вдруг его обидели жестокие люди — нарочно сбили, ударили, бросили в какую-нибудь яму или заперли? А что, если его похитили? В самом деле, многие люди знают о Маклае, он ведь даже в кино с Юрой снимался, злоумышленники могли воспользоваться случаем. Но что, если всё проще и ещё невыносимее? Вдруг Маклай и правда сбежал? Сунул нож в голенище и ищи ветра в поле. Быть этого не может — но ведь это всего лишь юрино мнение, которое он сам себе внушил. Что если Маклай, предчувствуя юрины вопли, захотел от них скрыться? Двенадцать лет терпел, а теперь вот не вытерпел? Он ведь всегда чувствовал и переживал, когда Юра ругался. Когда Маклай был щеночком, он, как и Ляльки, забивался под столы и диваны. Но ведь щенки, как и дети, вырастают внезапно. Когда они всегда на глазах, перемены мало заметны. Всё они кажутся малышами, а потом вдруг как выкинут что-нибудь, и вдруг станет ясно, что ребёнок стал взрослым. Так же и Маклай, когда был ещё большелапым неловким подростком, однажды проявил характер и присущую благородной породе деловитую мудрость. Когда Юра в очередной раз разбушевался, Маклай зарычал на него. Конечно это была не угроза, а только просьба, чтобы хозяин поберёг нервы — так Юра это воспринял и умилился. Но в другой раз Юра был зол по-настоящему — в театре что-то не ладилось, и любому, кто попался бы под горячую руку, не поздоровилось. Вот Маклай и попался. Его внезапно раздавшееся совсем рядом рычание вызвало в Юре ещё большее раздражение. Не подумав, не взвесив, Юра его пнул, как пнул бы ножку стула или дверь. Юра очень любил его и конечно никогда не ударил бы, но это вышло как-то машинально. А просить прощения Юра на тот момент уже разучился, да и вряд ли когда-то умел. Раздавшийся взвизг и скулёж саданули по сердцу и сделали Юре гораздо больнее, чем Маклаю, но Юра сдержался и не кинулся к нему. Не теряя грозного вида, покинул комнату, и хоть было стыдно и скверно на душе, но поступок показался правильным. В конце концов, надо расставить точки над и. Юра здесь главный, никто ему не смеет указывать. Юра сам знает, когда ему ругаться, а когда успокаиваться, а собаке положено покорно принимать всё, что хозяин делает. Маклай всё усваивал с первого раза. Больше он на Юру не рычал. Но он и не прятался, как добрые, но трусливые Ляльки, под шкафы. Он, как верный рыцарь, не скрывался от монаршего гнева, а принимал удар на себя. Проявляя самоотверженность и преданность, он всё терпел. Он от юриных криков не скрывался, а шёл на них, хоть и боялся, и страдал, и жертвовал психикой. Под руку и под ноги он не лез, но присаживался где-нибудь поблизости и прижимал уши, отчаянно мёл хвостом, едва слышно поскуливая, переминался с лапы на лапу, ловил юрин взгляд и заискивающе улыбался, всем своим видом умоляя о том, чтобы тучи рассеялись и снова выглянуло солнце. И Юра, так уж и быть, смягчался. Разве мог Маклай из-за этого сбежать? Нет! Нет же, его насильно отняли! Юра нарочно цеплялся за эту версию, снимающую с него хотя бы часть вины. Маклая украли злодеи, разлучники, и здесь Юра получал хоть какую-то надежду. Только бы его похитили, только бы поскорее позвонили, только бы потребовали любую сумму, только бы подавились любыми деньгами, только бы вернули его… Так было чуточку легче. Всё-таки исчезновение Маклая и испытываемые тревоги и страхи напоминали Юре те ужасные времена, когда Миша его бросил. Только сейчас было ещё хуже. Или лучше? Если бы тогда Юра мог хоть что-нибудь сделать, чтобы Мишу вернуть, разве бы он не сделал всего возможного и невозможного? Вот и сейчас можно было делать хоть что-то — искать, ездить, расклеивать объявления, проклинать похитителей, а не просто растворяться в безвыходном страдании. Нет, сейчас лучше. Или хуже? Сейчас Юра хотя бы уверен, что Маклай любит его и хочет вернуться, и рвётся, и страдает без хозяина. По собственной воле Маклай никогда бы его не бросил, не причинил бы ему такой страшной боли, не отвергнул бы, несмотря ни на что. Несмотря ни на какие юрины грехи. А ведь их было много… Терзаясь бессонными ночами и горестно вздыхая, Юра без конца перебирал утаённые совестью случаи. Как-то раз, когда Маклай был совсем маленький, Юра поднял его, чтобы переставить через заборчик. В мыслях не было делать ему больно, но он, дурачок, принялся выворачиваться. И Юра его выронил. Высота была совсем небольшой, но толстенькие лапки подвернулись и Маклай с обиженным тявком повалился. Юра не хотел его бросать, но что, если на миг вспыхнувшее раздражение ослабило пальцы? Юра никогда не ударил бы его, но жестокость порой просачивалась обходными путями. Сколько было таких случаев, когда Юра толкал его и пинал, будто бы случайно, да и в самом деле случайно, но что, если сила этих ударов была несколько преувеличена? Что, если в Юре говорило зазнавшееся барство, которому позволены и гнев, и любовь, а рабы всё снесут: Юра так любил его, что порой тянуло насладиться своей властью и сделать ему больно. Так любил, что в глубине души хотел иногда увидеть, как драгоценное существо покорно сносит боль, принимая и её за счастье? Что уж говорить о том, что Юра неправильно его кормил, портил его характер и унижал овчарочье достоинство. Маклай ведь готов был на всё, он становился таким, каким Юре хотелось, а Юре хотелось сделать из него безвольную зависимую игрушку, вся жизнь которой сосредоточена на удовлетворении хозяйских прихотей. Если бы они жили в лучшем из миров, разве Юра не проделал бы всё это с Мишей? И разве не терзался бы чувством вины лишь в одном том случае, если бы Миши так же внезапно лишился? А в остальных случаях считал бы подобные отношения естественными, удобными и приятными для себя. Ведь ему виднее. Ведь ему всё позволено. Ведь он такой сильный, упрямый и талантливый, и весь мир, и все игрушки со всех ёлок должны лежать у его ног… Но даже если так, даже такого садиста и мерзавца Маклай любил! Дни шли. Методически обзванивались приюты. Заявление в милицию было написано и даже снят сюжет для телевидения. Нужно было спать хотя бы иногда. Нужно было есть. Нужно было ходить на работу. Через силу Юра приезжал в театр, но работать не мог. Он и сам только о Маклае думал, да ещё каждый встречный считал должным проявить сочувствие. А стоило заговорить о Маклае, и к глазам подступали слёзы, голос срывался, и оставалось только, махнув рукой, отвернуться и опереться на что-нибудь. От похитителей не было вестей, но телефон звонил не переставая. Чаще всего звонили друзья и знакомые, приносили соболезнования, выказывали участие, а Юра, отвечая, словно глубже вгонял себе в сердце ржавый гвоздь и не мог удержаться от всхлипываний. В конце концов, Оля отняла у него телефон и сама отвечала. Всё-таки в этом страдании не было той запретной сладости, какая была в мишином побеге, а потому и упиваться мучениями было только лишь горько. К тому же, не нужно было переливать из пустого в порожнее и занимать зря телефон, ведь мог поступить и другой звонок. И они поступали. Едва не каждый день откликались из разных районов Москвы и Подмосковья, обыкновенные люди, прочитавшие объявление или видевшие сюжет по НТВ, сообщали о виденных там и тут овчарках. Юра не в состоянии был вести машину, его возили. Сердце переворачивалось и всё внутри сжималось и леденело — почти каждый день происходила эта страшная пытка, тем более болезненная, что была переплетена с надеждой, которую всё тяжелее было не терять. Юра на ногах едва держался, когда нужно было выйти из машины и увидеть собаку, кем-то пойманную и пригретую или опасную, грязную и худющую, озлобленную и отчаявшуюся, забившуюся в какую-нибудь щель… У Юры уже не было сил кого-то спасать. Он не брал собак себе, а только давал деньги, чтобы очередного несчастного отправили в приют, где ему помогут. Юре нужен был только Маклай. У него и на собственных Филек и Лялек не хватало сил. Оля кормила, выгуливала и присматривала за ними, а Юра не мог. Вечером он приезжал на дачу и не обращал внимания на тыкающиеся в руки мокрые носы. Собаки юлили у ног, Юра спотыкался о них, чертыхался и лишь автоматически поглаживал ту или иную голову. Измотанный донельзя переживаниями и волнениями, он добредал до своей кровати и садился возле пустующего матрасика Маклая. Сюда же Юра перенёс его игрушки, кольца и мячики, пищащих резиновых зайцев и матерчатых волков, которые когда-либо побывали у него в зубах, которых он с умилительной бережливостью брал с собой на прогулки. И треугольный красный платок, который в праздничные дни повязывался ему на шею поверх ошейника. И его щётка. Его поводок. Не так уж много вещей у собаки. Неизмеримо больше осталось вещей незримых. Всё в доме напоминало о нём. Стоило взглянуть на дверь, на лестницу, на веранду, на кухню, и сразу перед глазами вставало, как Маклай здесь проходил, как он сидел тут, у кресла, и как лежал вон там, на ковре у камина. Порой казалось, что принадлежащий ему цокот когтей слышится в другой комнате или что с улицы раздаётся его поскуливание. Так больно. Так грустно. И не уходят из головы тяжёлые мысли. Где он? Он так же тоскует? Он ищет и ждёт хозяина с таким же рвением? Как Белый Бим, бежит за чужими поездами, как Джульба, обессилев, сидит, где-нибудь в несбыточной надежде, что хозяин волшебным образом появится… Но ещё хуже была другая мысль, неверная, глупая, жестокая, но всё-таки неотступная: вдруг Маклай, подобно человеку, подумал что больше не нужен? Решил, что Юре с ним одна возня и что без него, без его скорбной старости, запаха и всюду оставляемых лужиц станет лучше? Нет, этого Маклай никак не мог подумать. Или мог? Нет! Юра не ругал его и в последние месяцы стал с ним ещё более терпелив, внимателен и нежен, чем раньше. За эту юрину заботу даже можно было бы простить ошибки молодости — то, что Юра однажды щеночком уронил его, и все те дурацкие случаи, за которые теперь было стыдно, за нечаянно нанесённые обиды. Но Маклай обид не помнил. Зла держать просто не мог. Он Юру любил всем своим честным благородным сердцем и это-то и было печальнее всего… Как-то ночью сквозь зыбкий сон Юра услышал рядом шевеление и шуршание. Его разбудила мгновенно вспыхнувшая неосознанная радость — это Маклай! Но когда он приподнялся на кровати, то в свете ночника увидел, что на матрасик вздумала улечься, но, застигнутая, со сконфуженным видом застыла Лушка. Она по негласной иерархии считалась первой после Маклая. Безобразница и хулиганка, она была наглее остальных, позволяла себе вольности и, надо полагать, надеялась Маклая подсидеть и после него занять самое близкое к хозяину место. Один раз Юра даровал Маклаю природную радость отцовства. Можно было подобрать Маклаю девочку-овчарку, но такой вариант Юре не особо нравился. Во-первых, хотелось от Маклая щенка, но ещё одной овчарки у Юры быть не могло. Во-вторых, Юра не хотел чужого вмешательства, хотел сам иметь полный контроль над происходящим, да и главным качеством невесты считал не породу, а её личные и душевные качества. Таковыми обладала Ляля, симпатичная дворняга, задолго до появления Маклая подобранная на московской улице. Она отличалась кротким нравом, безупречным послушанием и светлым, нежно-персиковым окрасом. Она, как и Маклай, была из тех собак, которые, растворяясь в любви к хозяину, совершенно забывают о себе и о своих природных нуждах. Её легко сохраняемое многолетнее целомудрие Юру умиляло. Он её Маклаю отдал, словно крепостную девушку барскому сыну, и всё получилось как нельзя лучше. Трёх щенков Юра пристроил по знакомым, а Лушку оставил себе и с первых дней стал её баловать, как очаровательную племянницу или как дочку любимого. Внешне больше похожая на мать, Лушка характером обладала вредным. Мало кто у Юры портил мебель и обувь, а она взялась исправить это упущение. Она огрызалась на других собак, на улице норовила устроить потасовку с каждым встречным, рыла клумбы, растаскивала еду по полу, а когда Юра не видит, приставала к котам. Но когда Юра возвращался домой, она в состоянии бешеной экзальтации неслась к нему со всех ног, и Юра, так уж и быть, приветствовал её даже скорее, чем степенного и тяжеловатого Маклая, и всё ей прощал. В остальном с первенством Маклая Лушке пришлось смириться, но она не оставляла попыток поставить себя в особое положение, не только безобразничанием и склонностью к побегам и скандалам, но и милыми фокусами — когда по утрам Юра уходил, она демонстративно садилась к нему спиной. Если он не обращал на неё внимания — посматривала через плечо, а стоило взглянуть — моментально отворачивала голову. И вот она, пряча глаза, нерешительно свернулась на матрасике. Юра не стал её прогонять. Не было сил ни двигаться, ни говорить. Прогнать бедную собаку значило бы нанести ей незаслуженную обиду, она ведь хочет как лучше, она ведь любит его и за него волнуется. К тому же, Маклай был и её другом, и она тоже по нему тоскует. К тому же, может, у них с Маклаем заключена негласная договорённость, по которой, если с Маклаем что-то случится, Лушка о хозяине позаботится… Если бы кто-то попытался захватить мишино место, Юра бы этого не позволил, но тут ведь другое дело. Маклай незаменим, но его матрасик выглядит не так уныло, когда на нём робко и почтительно свернулась его дочка. Для этого ведь дети и нужны. На другую ночь к Юре в кровать забрался Барсик. Юра и его не прогнал. Что ж поделаешь. Свято место пусто не должно быть. Это не предательство. Это не значит, что Юра о Маклае начал забывать. Это всего лишь покорность судьбе. Да и Барсика тоже жаль — он с таким тщанием и старанием принялся массировать лапами и впускать в одеяло когти, что рука не поднялась его сбросить. Может, было бы лучше, если бы всё так и осталось. Если бы Маклай считался навек сбежавшим, навсегда потерявшимся, и можно было бы не переставать ждать заветного звонка и представлять его себе, старенького, живущего где-то далеко, скажем, на Новгородчине, в глухой деревне у реки, под присмотром случайных добросердечных стариков. Они не будут Маклая обижать, будут кормить, пусть и не дорогим кормом, но той же похлёбкой, что и свою Жучку или Мушку. Они погладят Маклая по голове, пожалеют: «Где-то твой хозяин», и Маклай печально вздохнёт… Но Маклай всё-таки нашёлся. Через две недели после пропажи охранник с одного складского комплекса сообщил, что у них на территории прячется овчарка. Склады находились в Щёлково, небольшом городке по соседству с Королёвым. Расстояние было небольшим — всего тринадцать километров, Маклай мог бы за одну ночь туда добежать. Щёлково было уже осмотрено и обклеено объявлениями, но звонивший охранник заметил одно из них только сейчас. Что-то у Юры в сердце оборвалось. Впрочем, так обрывалось каждый раз, когда вызов казался правдоподобным. За две недели Юра успел уже немного успокоиться. Во всяком случае, не было слёз заранее и он хоть сколько-то держал себя в руках, даже когда стало ясно, что ошибки нет. Охранник по имени Олег провёл их по полузаброшенной, заваленной контейнерами, палетами и разбитыми машинами территории, на ходу рассказывая. В течение двух недель овчарку видел то он, то его сменщик, но к ним на территорию бродячие собаки забегают нередко. Есть у них и свои, охранные, они бездомных гоняют, но бродяги забиваются в такие углы, где их не слышно и не видно. Эта овчарка была больной — кое-как прохромала пару раз туда-сюда и больше не показывалось. Олег случайно наткнулся на место, где она прячется, и несколько раз приносил ей объедков, на которые не польстились охранные собаки. Пёс, кажется, в первый раз что-то съел, но потом на бросаемые в него кости реагировал лишь тем, что приоткрывал мутные больные глаза. Маклай нашёлся в щели между двумя покосившимися контейнерами. Когда после его тело осмотрел ветеринар, стало понятно, что его сбила машина, давно, может, в первую же ночь побега. Рана была не смертельной, но Маклай, видимо, напуганный и дезориентированный, побежал, куда глаза глядят, покуда силы его не оставили. Много дней он пролежал в грязи и холоде и был уже двое суток как мёртв. Память и способность воспринимать реальность отказали Юре, как только он, обняв холодную и тяжёлую, покрытую грязной кровавой коркой безвольную шкуру, понял, что надежды больше нет. Никакой, ни на что. Он ненадолго приходил в себя, в не утихающей тревоге поднимался с постели и смутно угадывал вокруг свою дачную комнату, видел обеспокоенные лица и морды, но едва кто-то начинал говорить, Юра вспоминал о Маклае и сердце пронзала такая боль, душу стискивала такая беспросветная тоска, что сознание, в ужасе отступая от жизни, снова пряталось в темноте. Забивалось в неё поглубже, словно мышонок в дальний конец норки, когда перед ним дёргается, пытаясь его достать, когтистая кошачья лапа неумолимой смерти. Как позже выяснилось, это состояние длилось несколько дней. Как выяснилось, Юра в эти дни окончательно поседел. Как выяснилось, ему вызывали врачей, вкалывали успокоительные и прочие лекарства. Вряд ли помогло бы хоть что-нибудь. Но одно средство всё-таки нашлось. Юра не спал, но на грани сна и размышлений тонул в своём горе, медленно бултыхаясь, мучительно неторопливо проводил перед глазами образы того, что от Маклая осталось, и того, каким Маклай был — пушистый шарикообразный малыш с ушками домиком, огромный роскошный красавец, при приветствии ставивший лапы Юре на плечи… Словно из другого мира долетели звуки раскрывшейся двери, возни и вспыхнувшего света, каких-то слов. Юра знал, что это Оля, но вместе с тем не желал этого знать. Она стала тормошить его, сунула ему к голове какой-то предмет. Ничего этого Юре было не нужно. Совершенно ничего. Он остался один, так же, как и Маклай, на битом кирпиче, между двух ржавых металлических стен, под стекающей на него холодной водой, ведь обе эти проклятые недели шли дожди… Но Юра что-то услышал. Услышал, и сам не поверил тому, что вслед за этим ещё не узнанным звуком кинулся во всех смыслах, словно о рыбка, заглотнувшая крючок — вот её дёргают, выкидывают к самому солнцу: одним рывком он вынырнул из сгустившегося тёмного страдания, и таким же рывком, от себя нисколько этого не ожидания, сел на кровати и распахнул глаза. — Мне очень жаль. Бедный Маклай. Он был такой славный пёс… — невыносимые банальности, которые произнёс бы кто-то угодно, равнодушный и соблюдающий приличия, посторонний человек, которому нет дела до юриного горя, да по большому счёту он и горем это не считает: подумаешь, собака… Но это был мишин голос. И он раздавался из трубки, которую Юра машинально прижимал к уху, забыв, как дышать в этом мире. — Хочешь, я приеду? — Миша произнёс это после длительного молчания и тяжёлого вздоха. Если бы Юра сейчас умел замечать, он заметил бы, как нехотя, скованно и вынужденно Миша выдавил из себя это предложение. Но Юра не заметил, а ответ мог быть только один: «Да». Ничего Юра больше в этой жизни не хотел. Ничего, кроме Мишеньки. Даже странно. Такая ледяная мёртвая пустыня простёрлась внутри, но в одну секунду Миша упал на неё солнечным лучиком и осветил. Сквозь мрачные тучи пробилась согревающая живительная мысль, которая одна могла заставить Юру подняться в кровати и, оседая на ходу и нервно посмеиваясь, поспешить в ванную: «он приедет». Всё в закружившейся голове смешалось. Миша приедет или Маклай вернётся. Маклай утешит его и защитит или Миша, словно не было всех этих долгих лет, всей этой неправильной жизни без него, даст ему жизнь правильную, счастливую и добрую, полную любви, нежности и красоты. И всё это вот-вот достанется ему, будет снято с верхней ветки, ведь он заслужил… Олю пришлось попросить уйти. Но стыд и неловкость по этому поводу показались Юре приятными напоминаниями о возвращающемся прошлом. А радость, внезапно сменившая отчаяние, показалась вовсе не пренебрежением к Маклаю, а прощальным подарком от него. Маклай хотел бы, чтобы хозяин был счастлив. Там, в ржавой холодной могиле, его любви не было конца, и последним его желанием было, чтобы Юра не очень убивался. Так же и Юра, если бы умер первым, если бы хватило перед последним вздохом сил, позаботился бы о том, чтобы Маклай попал в хорошие руки. Это Маклай Мишеньку послал вместо себя, как же иначе? Как безумный, Юра носился по дому, забыв о собственной старости и слабости, о боли и о том, что несколько дней ничего не ел. Надо ведь навести дома порядок, перецеловать в морды всех собак и кошек, растопить камин, поставить воду для чая, а чем Мишу угостить? А куда его уложить? На матрасике Маклая он не уместится… Нет-нет, он ляжет на кровати, он теперь всегда будет там спать! Здесь все его игрушки и его платочек, и его поводок. Больше он не убежит. Больше Юра с него глаз не спустит. Встревоженные внезапным весельем, собаки гурьбой носились за Юрой, оглушая дом лаем. Не замечая этого, Юра беспечно ругал себя за то, что не спросил, когда и на чём Миша приедет. Если на электричке, то хорошо бы пойти его встретить, но на какое время? К тому же, вдруг Миша приедет на машине, тогда есть риск разминуться… Нет, лучше ждать дома. Зажечь во всех окнах свет, открыть дверь в сырую осеннюю ночь и распахнуть ворота, чтобы он видел, что его, что их обоих ждут! Временами Юра приходил в себя, останавливался и прикладывал к руку к тяжело, с резью, бухающему сердцу. Словно сквозь дымку он присматривался к реальному положению дел, припоминал, что Маклай умер, и снова на глаза наворачивались слёзы и ноги подкашивались. Но будто к спасению, Юра рывком перекидывался на мысль о счастье, о скором приезде Миши, о том, что он Маклая заменит и что Маклай умер не напрасно, а значит и Миша никогда больше не уйдёт. Не может эта ужасная смерть и эти муки стоить дешевле, чем мишина любовь, которую Юра давным давно заслужил и тысячекратно заслужил теперь, когда принёс ему в жертву самое, самое дорогое, что только имел… Миша был столь предупредителен и добр, что позвонил за десять минут до своего прихода. Юра схватил зонтик и пошёл встречать его у калитки. Снова этот дивный сон. Раскачивающиеся на ветру голые кроны, струящиеся потоки воды, приближающаяся одинокая фигура под вереницей рыжих фонарей. У Миши тоже был зонтик. Кому-то нужно было свой опустить. Юра, застыв у своей калитки, сделал это заранее, так что Мише пришлось ускорить шаг и подойти, чтобы одной рукой накрыть Юру своим зонтом, а другой нерешительно приобнять. Юра вгляделся в любимое лицо и, почувствовав, как снова наворачиваются на глаза слёзы, уткнулся лицом во влажное плечо его стёганой куртки. Не смог удержаться. Не нужно больше держаться. Маклай умер, а значит теперь ему всё позволено. Оплёл руками мишину спину, обнял, прижался и всхлипнул, отчасти искренне, отчасти — какое низкое коварство — чтобы Миша не вздумал отстраниться. Расчёт был верен. Миша не стал вырываться. Посыпался среди шелеста дождя его тихий, ласковый и виноватый голос: «Ну что ты, Юра», «не надо», «тише…» Хоть Маклай умер и больше ничего не могло быть хорошо, но хорошо было стоять так под зонтом, в темноте, на ветру, рядом с ним. Но как бы у Миши не промокли ноги. Обеспокоившись этой мыслью, Юра повлёк его за калитку, на участок и в дом, где собаки снова Мишу обступили и обнюхали. Миша первым делом достал из кармана пакетик с собачьими угощениями. Только двое из четырёх соизволили принять по кусочку. Маклай бы всё схрумкал. Маклай всё понимал и сделал бы так, как Юре хотелось — облизал бы эти красивые длинные пальцы и поднырнул бы под них головой. — Они просто стесняются, — Юра забрал пакетик из его рук и стал снимать с него куртку, под которой нашёлся чудесный колючий серый свитер, которым Юра сразу залюбовался и решил, что непременно прижмётся к нему лицом. Потому что Маклай умер. Это было и упрёком себе, и оправданием. Вот какой подлец — недостаточно скорбит, думает о свитерах и объятьях. Но с другой стороны, он уже так измучился и так скорбью полон, что с его стороны будет подвигом утешиться в шерстяных колючках. Зонтики были поставлены в стороне, обувь снята. Юра повёл его пить чай за тем же столом, за которым они всего месяц назад сидели и были так счастливы. А теперь? Теперь выяснилось, что Миша, кроме собачьих угощений, прикупил по дороге ещё и кулёк с пирожками. В доме было полно еды, но Юре показалось, что кощунством будет притронуться к чему-либо не из мишиных рук. Пирожки были вкусные, с картошкой. Предвидя, что скоро станет не до еды, Юра съел один, довёл до половины чашку чая и стал путано рассказывать, что случилось и чем закончилось. Уже на третьем неловко построенном предложении пришлось прерваться и закрыть рукой глаза. Стыдно было, ведь так проста игра. Когда бы Юра ни заговаривал о Маклае, его начинали душить слёзы. Голос срывался, на языке появлялся привкус тлена. Тем более теперь. Слов не требовалось произносить, достаточно было мысленно нарисовать душераздирающую картину: сбившееся в комок собачье тело в грязной луже, безжизненно подвернувшуюся голову с приоткрытой пастью и вываленным длинным побелевшим языком, с закрытыми глазками, с обоими упавшими ушками — это виделось неразрывно с тем умилительным, глазастым и ушастым, будто игрушечным медвежонком, которого Юра впервые принёс в свой кабинет после празднования юбилея… И Юру уже трясло. Слипшиеся в крови и мазуте слова застряли в горле, из которого вырвался только сдавленный хриплый вскрик. Снова истерзанному сознанию показалось благоразумным скрыться в темноте невосприятия. Это произошло бы. Но Миша был рядом. Юра ощутил его руки, поднимающие, влекущие куда-то, его милый растерянный голос вернул и защитил, и что Юра ещё мог, кроме как уцепиться за его шею и прижаться к нему? Мишин голос уныло твердил одно и тоже: «Ну что ты», «не надо так». Мишин свитер кололся теплом, жизнью и дыханием. Мишин запах изменился, состарился, поседел и отощал, но где-то в глубине остался прежним — диковатым запахом таинственного хрупкого зверя, выросшего среди берёз и ласковых цветов монастырского луга. Вкус у Мишеньки сладкий, древесный, прозрачный и тонкий, как сама святая и чистая душа весеннего леса — всё это лишь иллюзия, но неужели удалось впопыхах сорвать серебристый лепесток поцелуя? Куда-то Миша его усадил. Видимо, дотащил ближайшего дивана в гостиной. Попытался высвободиться, но Юра не пустил, заставил сесть рядом и, лишь бы не приходить в себя и не вспоминать о том, что Миша его не любит, стал рассыпать невыносимые слова о том, как нашёл Маклая, как последние два дня питал обыкновенные надежды, а Маклай был уже мёртв, как Маклай мучился, один, раненый, больной, загнанный, как он звал, как он ждал, как он хотел, чтобы Юра пришёл и спас его, разве можно это вынести? Разве можно быть таким мерзавцем и рассказывать всё это, нарочно растравляя рану, чтобы Миша гладил по голове и плечам, бережно обнимал и испуганно твердил: «тише, тише, ну, ну». Несмотря на ужас случившегося, хорошо было лежать у Миши в объятьях, навалившись на него и держа его крепко, мочить слезами грубую шерсть, ловить его руки, прятать в них лицо, содрогаясь от всхлипываний горя и счастья. Юра чувствовал его губы у своего виска, слышал совсем близко его слова. Нелепые утешения, ничего сейчас не значащие, бессмысленные, и всё-таки становилось чуточку приятно, смешно и оттого легче: — Ты такой красивый, Юра… Самый красивый на свете. Самый хороший, самый добрый, самый умный. А Маклай сидит сейчас на белом облачке и смотрит на тебя. У него не могло быть лучшего хозяина, чем ты. — Почему же он убежал? — Это наверное была какая-то ошибка, несчастный случай. Разве бы стал кто в здравом уме от такого хозяина бегать? — Почему же ты убежал? На это Мише нечего было ответить. Только несмелая попытка вырваться и тихое «прости». Ничего. Юра не в обиде. Надежда ещё есть. Пока Миша не умер, ещё можно ждать, срывать, украдывать, красться по ступеням дворцов, где он живёт, воспользоваться случаем, пусть даже таким беспримерным, ведь сейчас Миша не оттолкнёт, не откажет и с собачьей покорностью всё позволит. А ведь он не каменный. Пускай скудеет в жилах кровь, но не скудеет в сердце нежность. Оживёт, проснётся, согреется, никуда не денется, поцелует и обнимет, пожалеет, прижмёт к себе, подарит хоть капельку любви, которой в глубине у него заключены тихие океаны, и всё, что заключит долгая тёмная ночь, будет раем. Талан-доля, иди за мной. Мише от этого мало радости, но если бы он только знал, сколько радости отверг. Стыдно ли? Или наоборот, следует своей любовью гордиться? Разве бы Юра не кинул к милого ножкам всего, что только имеет? Даже Маклая. Смерть его будет не только трагедией. Она озарится кратким солнечным лучиком, теперь уж действительно последним… Собаки разбрелись по углам и уснули. Дождь стучал по крыше и стёклам. С треском и воем метались по участку сосны, берёзы подступали ближе к порогу. Всё небо охватила тень. Но Мишенька был тёплый, родной и близкий. Всё должно было кончиться, всё уже кончилось, но любви этой не было конца. Затихающий мишин голос ещё жил, словно маленькая жаркая птичка, всё слабее трепыхался в силках умоляющей нежности и беспомощных просьб, осыпая жёлтые иголки, падал с верхней ветки прямо в подставленные ладони.