Жить

      Листва что-то шепчет ветру. Тихо и совсем несмело, но лишь поначалу. С каждым порывом её голос крепнет, обращаясь из лёгкого шелеста в настойчивый ропот. Ветер подхватывает волну недовольства, равнодушно пронося её между кронами деревьев, вплетая в поросли высокой травы и ветки кустарников, царапая щёку холодным прикосновением.       Цукуё плотнее кутается в накидку.       На сердце отчего-то неспокойно.       Хинова, конечно, всё понимает ещё тогда, когда Цукуё, отведя взгляд, говорит, что хочет взять отпуск. Сама же Цукуё ещё долго отказывается признавать, что спусковым крючком служит обыденный звонок. Ей не хочется думать, почему от привычного приглашения на попойку в бар Отаэ она чуть не разбивает телефон о стену. Старательно выговаривая каждый звук, Цукуё благодарит Кагуру, но от предложения отказывается, ссылаясь на работу.       А спустя несколько дней Цукуё садиться в поезд. Она уверена, что Хьякка позаботятся о Ёшиваре. К тому же, после признания квартала удовольствий районом Эдо, его патрулирует полиция. В мирное время этого вполне достаточно.       Но только ощутив первый толчок, Цукуё осознаёт, что всё по-настоящему.       Неужели это она, едва не похоронившая себя в работе, срывается с места и едет в никуда? Опустив взгляд на билет, Цукуё старается вспомнить хоть что-то о местечке, обозначающем конечный пункт её маршрута. Бесполезно. Почему только и выбрала его?       Что ж. Поезда туда идут — уже хороший знак. Устроившись поудобнее, она прикрывает веки и вскоре засыпает.       Местечко оказывается крохотной деревушкой, рядом с которой, однако, обнаруживаются именитые природные красоты. Об этом сообщает выгоревший плакат на железнодорожной станции, куда Цукуё едва успевает выпрыгнуть: поезд останавливается лишь на пару минут, за которые девушка кое-как пробуждается от дрёмы.       Красоты Цукуё оставляет на потом. Спешить ей некуда, так что она даёт себе время осмотреть поселение. Обойдя его чуть больше, чем за полчаса, она понимает, что попала в укромный уголок, живущий сельским хозяйством, рыбным промыслом и прошлым. Казалось, здесь никто и не слышал о технической революции, коснувшейся Эдо. И это Цукуё очень радует.       Единственная гостиница находится быстро. Туристы, жаждущие видов, предпочитают ограничивать осмотр одним днём, не ночуя в поселении. Из пяти комнат пустуют три. Цукуё выбирают ту, что расположена на втором этаже. Там она подписывает открытку для Хиновы и Сэйты: «Добралась. Надолго не останусь, поеду куда-нибудь ещё. Позвоню завтра. Цукуё».       Совестно теряться и для них. А вдруг что-то случиться? Она себя не простит, если будет отрезана от близких, когда больше всего им нужна.       — А вы что же, и не слышали даже? — Хозяин озадаченно чешет голову. — Там речные пороги, красивущие, но опасные, что демона пасть. Про них много сказок рассказывают, кто-то даже драконьими венами кличет. — Он наклоняется, перейдя на доверительный шёпот. — Поговаривают, что течение несёт не только воду, но и волшебство какое-то. Много за ним охотников: вон с месяц назад попалась одна шибко видная девчушка — совсем как вы — всё дознавалась, что там да как.       — Я волшебства не ищу. — Качает головой Цукуё, слабо усмехаясь. И спрашивает внезапно: — А девушке оно зачем понадобилось?       — А кто её знает. — Пожимает плечами мужчина. — Вернуть что-то хотела, кажется. Что-то очень дорогое.       — Получилось?       — Не знаю, милая. — Развёл хозяин руками. — Она больше не показывалась. Может, и получила, что искала, а может и нет.       — И бросила затею с досады, — прибавляет Цукуё, задумчиво вертя в пальцах открытку.       — Это вряд ли. Такие до конца идут, сколько бы ни оступались. По глазам видно.       Открытка в руках замирает. Цукуё переводит взгляд на хозяина.       — А что ей остаётся? — осторожно интересуется она.       — Ну может за другой драконовой веной пошла. По слухам, их на свете тьма.       Ночью Цукуё не может уснуть, вертясь с боку на бок. В голове намертво застрял образ упрямой девушки, идущей к недостижимой цели. И сердце отчаянно стучит, когда Цукуё силится решить, удаётся ей или нет.       А утром Цукуё обнаруживает себя за расспросами местных жителей о предположительных местах нахождения загадочных драконовых вен.       — Слухи разные ходят, — отирая рукой пот, стекающий из-под головного платка, отвечает деревенский житель. Опершись на черенок лопаты, он задумчиво морщит лоб. — Будто бы она пытается вернуть кого-то, кого потеряла. — Замолчал, глядя на облепленные грязью ноги. — Странная. Неужто не знает: земля своего не отдаёт. Вырастить что-то новое может. Будет даже похожее, а всё же совсем не то, что раньше.       Глупая. На что ты надеешься?       — Светлые волосы. В глазах решимость. Бедняжка. — Вздыхает сухонькая старушка, тонкими пальцами отделяя листья от стебля, и складывая в плетёную корзину. — Этот человек лишил жизни не только себя, но и её.       Дорога бежит, разветвляясь десятками, сотнями троп. Так почему ты упрямо идёшь по прямой, зная, что впереди обрыв?       — Молодая ещё. Не привыкла сдаваться. — Мужчина лет сорока кладёт букет у надгробия. У основания каменной колонны — фотография мальчика в криво посаженной бейсболке. Широкой улыбке не достает нескольких молочных зубов. — Я рассказал ей притчу о женщине, потерявшей ребёнка. Будда пообещал, что вернёт его, если она принесёт горчичных зёрен, взятых у той семьи, где никогда никого не теряли. Женщина вернулась к Будде ни с чем.       Запряжённая мулом телега, которой правит подросток лет тринадцати, подскакивает на камнях. Ходит ходуном и трясётся, подбрасывая Цукуё, которую юноша согласился подвезти.       — Странная какая-то. — Пожимает он плечами, перекладывая тростинку из одного угла рта в другой. — О чём ни спроси, всё молчит. Да неужто все такими становятся, если втюрятся? Бэээ. Решено! — Мальчик вскидывает руку, грозя небу кулаком. — Никогда в жизни не влюблюсь! Я бегать хочу, смеяться и петь! А таким, как она, ни за что не стану.       Сквозь прозрачную занавеску, чуть подрагивающую от прохлады ночного воздуха, звёзды заглядывают в окно. Цукуё, большую часть жизни прожившей во тьме, хватает и этого источника света.       — Как ты? Как Сэйта? — Ласковый голос Хиновы, доносящийся из трубки, — то, благодаря чему она спокойно уснёт этой ночью. — Что? — Глаза потрясённо распахиваются, а сердце пропускает удар. С минуту она медлит. — Нет. Я не знаю, когда вернусь. — Глубоко вздыхает, собрав волю в кулак. — Передай им, чтобы не волновались. У меня всё хорошо.       Матако. Вот как тебя зовут. Девушка с золотом в волосах, с огнём в изумрудных глазах. Цукуё ловит отражение в зеркале. Тусклые пряди, блёклый взгляд. Отворачивается, чтобы поспешно одеться.       — Не-а, — тянет хозяйская дочь, стуча по экрану смартфона длинными ногтями. — Я с ней не говорила. Видела только. Шаталась тут от дома к дому, как дворняга. Жалко смотреть: что за женщина станет таскаться за каким-то мужиком?       Цукуё входит в деревушку глубоко за полночь. Свет во всех домах погашен. У одной из крошечных лачужек находит скамейку. Ложится на неё, плотнее закутываясь в накидку. Не рассчитывает, что сможет вот так уснуть, но усталость оказывается сильнее.       Она просыпается от звона детского смеха. Её окружает стайка ребятишек, с любопытством наблюдающих, как она пытается подняться. Каждое её движение сопровождается изумлёнными «ооо!» и восторженными «ааа!»       — Златовласка! — весело лепечет малышка, смело подойдя к ней и протягивая растопыренную ладошку. — Давай длужить!       — Ты что! — вмешался мальчик постарше, хватая девочку за руку. — Она не из наших! Чужая.       — Класивая. — Доверчиво улыбается юная искательница приключений. — Значит холосая. Как и её сестличка, нээ?       Кости ломит, тело знобит, а перед глазами всё плывёт. Похоже, сон на открытом воздухе без последствий не пройдёт.       — Да, я слегка простудилась, — сипло бормочет Цукуё в трубку. — Но это ничего. Врач сказал, через пару дней полностью поправлюсь.       Пары дней у неё нет. Она выздоровеет за ночь, чтобы утром пуститься в путь. Так что нужно спать.       С тихим шуршанием сёдзи отъезжают в сторону.       — Цукуё-доно. — Девушка, находящаяся по ту сторону перегородки, складывается в поклоне. — Прошу прощения, что тревожу вас. Вы велели разбудить, если звонок будет срочный.       Цукуё приподнимается на локтях. Берёт аппарат и прижимает трубку к уху.       — Хинова, — голову кружит, и голос спросонья слабый и глухой, — что-то случилось? Вы с Сэйтой в порядке?       Молчание.       — С ними всё хорошо.       Её лихорадит. Она облизывает губы, стараясь сконцентрироваться на прохладе экрана, прижимающегося к щеке, которую так нещадно печёт.       — Оставайся там. Я приеду за тобой.       Свободная рука стискивает одеяло.       Зачем ты так? Я одна ни на что не гожусь?       Так много хочется сказать. Но так страшно услышать в ответ…       — Нет. — Она сбрасывает, не дожидаясь реакции с того конца. Поднимается, пошатываясь, с футона. — Спасибо за заботу. — Кивает она девушке, отдавая телефон. — Если будут опять звонить, скажите, что я уже уехала.       Но ехать ей не на чем. Деревушка настолько маленькая, что транспорт — старенький автобус мест на десять, редко заполненный и на половину, — ходит лишь пару раз в неделю. Купив пару тёплых вещей, приготовив термос с горячим бульоном и бутылку воды, она выдвигается в путь.       Идти недалеко. До соседнего села часов пять пути. Будь она здорова, преодолела бы в два раза быстрее. Но ничего, она и с этим легко справится.       Всего лишь небольшая прогулка по лесу. Где так красиво поют птицы, и ветер качает ветви им в такт. Где пахнет соснами, а под ногами мягко шуршат иголки. Где свет и тень танцуют, сплетая подвижные узоры. Где не слышны стоны боли, сменяемые хрипом последних конвульсий. Где в нос не ударит едкий запах крови и путь не преградит искорёженное тело. Где не приходится выбирать между жизнью своей и жизнью товарища.       Шагнув вперёд, Цукуё чувствует, как что-то удерживает за рукав хаори. Она лишь повернула голову, но кажется, что весь мир следует за её движением.       Она закрывает глаза. Ну же. Это всего лишь температура. Досадно, но и только. Бесчисленные ранения и потеря крови страшнее. Особенно когда кровь не твоя.       Но взгляд не проясняется. Кажется, будто по краям картинки клубятся тени, медленно сгущаясь и давя на лёгкие духотой. Она тянется к ветви, прихватившей ткань. Когда пальцы почти касаются скрюченных сучьев, те вдруг обращаются рукой, вцепляющейся в её запястье.       Цукуё вздрагивает. Порывисто поднимает голову.       — Вернись. — Он смотрит ей прямо в глаза. Вишнёвый ободок радужки выделяется с поразительной ясностью. Цукуё прежде не замечала ломаных черт, в которые складываются её прожилки. Взгляд раздражённый, резкий, как порыв ветра.       — Нет. — Она упрямо мотает головой.       — Мало внимания? Прикажешь за тобой бегать?       — Нет, — тихо выпаливает Цукуё, опуская глаза.       — Тогда не ломайся. Езжай в Эдо, живи как прежде.       — Только вместе с тобой.       Он кривится в сардонической ухмылке. Подбородок чуть задирается, зрачки сужаются. В лицо бьёт холодное презрение.       — Хо-о-о? — тянет он. — Но я остался в городе, который ты бросила. Ты не найдёшь у драконьих вен ни моё тело, ни моё сердце.       — Нет. Но душу — да.       — Что ты знаешь о моей душе? — Его тон режет, полосует кожу, вскрывая грубые полосы шрама на лбу и щеке. — О том, с какой болью я живу? Тебе плевать, не правда ли? Ты просто ждёшь, когда я снова тебя спасу. Избавлю от никчёмности.       — Неправда. Я просто… просто не могу больше видеть тебя… таким…       — Так не смотри. Вычеркни себя из моей жизни. Или мне снова всё делать самому?       Его руки впиваются в её шею. Сдавливают, вонзаясь в кожу короткими ногтями. Взгляд Цукуё мутится, но улыбку, разъевшую его рот, она видит отчётливо. Под кожей выступает сеть чёрных вен, а из уголков глаз выкатываются крупные багровые сгустки. Прочерчивают четыре кривые дорожки. Дёсны кровоточат, а между ними копошатся жёлтые личинки.       Цукуё бьёт наотмашь, но не чувствует препятствий руке. Как и хватки на горле, вдруг растворившейся в сладковато-горькой дымке, осевшей на языке. Живот скручивает спазм, и Цукуё оседает на колени, захлёбываясь кашлем и рвотным позывом.       Ища в трясущихся руках опоры, Цукуё пытается приподняться. Но стоит лишь распрямить локти и оторвать ладони от земли, как что-то путается у неё в ногах, хватая за лодыжку и грубо тащит вниз.       Она падает ничком во влажное сплетенье корней. Щёку саднит, и переносица пульсирует болью. В нос ударяет запах прелой листвы, и что-то отчаянно семенит по коже, покрывая её дорожкой укусов. Кое-как привставая на локтях, Цукуё поворачивает голову.       Он держит её ногу костистой рукой. Тело, наполовину показавшееся из-под земли, проедено гниением. Сквозь прорывы кожи виднеются неестественно выгнутые суставы и повреждённые мышцы. Правя часть лица крошится, рассыпаясь чёрным пеплом, вскрывая рельеф черепа. Выступ скулы обрывается, под ним — застывшая улыбка мертвеца. В зияющей глазнице вращается глаз, будто кто-то перекатывает стеклянный шарик по блюдцу.       Левая сторона покрыта струпьями, свисающими лоскутами кожи. Белок глаза чёрен, точно выжжен дотла. В нём горит алая искра, жаждущая перекинуться на подол её кимоно и пожрать её в безлюдной глуши.       — Слабая. Ты больше не можешь идти. Вернись же со мной туда, откуда пришла. Под землю…       Сухой хруст. Кости, до крови процарапавши лодыжку, разжимаются. Сквозь неподвижную толщу мрака Цукуё различает слабое сияние. Соломенные дзори* и бледная кожа резко контрастируют с чёрным прахом, оставшимся от того, что некогда казалось головой. Маленькая холодная ладонь ложится ей на щёку. Последнее, что видит Цукуё перед тем, как пропасть в пасти тьмы, — два глаза. Левый — зелёная хвоя, правый — кровавая луна.       Дзори — один из видов традиционной японской обуви, напоминающей сандалии — https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/9/95/Zori.jpg