Жить

      Цукуё распахивает глаза. Первое, что она видит, — обтёсанные балки из цельных стволов. Они поддерживают кровлю из плотно сбитых и подрезанных тюков сена. Природные изгибы древесины, сохранённые в стропилах крыши, как будто напоминают о том, что истинный дом человека — вовсе не четыре возведённые им стены. Он необъятен в высоту и ширину, как многовековые леса. Их макушки поглаживают пушистые облака, их корни крепко держатся за землю. В них гармония, которую люди, превратившие лес из дома в строительный материал, всё-таки хотят видеть, и потому удерживаются от излишней обработки.       Однако совсем не то думает Цукуё в тот раз, когда точно также рассматривает точно такую же крышу. Она помнит полумрак и холод единственной комнаты, где в ирори* тлеют еле живые угольки. Во мраке угла разрывается чахоточный кашель, от которого детские пальчики натягивают холщовый мешок, служащий заместо одеяла, до самого подбородка. Дальше уже нельзя: она теперь подросла, и если поднимет выше, то будут высовываться ступни.       А звук всё нарастает и нарастает. Это потому, решает Цукуё, что в этот раз он пришёл за ней. Ёкай*, о котором ей столько рассказывали. Который забирает гадких детей туда, где нет ни ирори, ни татами, ни плошки риса. Он оставляет их вечно зябнуть в пустоте, тщетно вымаливая у Будды прощения за непочтительность к старшим.       Но Цукуё ошибается. Звук проносится над ней и вскоре раздаётся рядом с железным котлом.       — Готово, — задушено каркает тот, кого Цукуё приняла за ёкая.       — Этой тоже нужно поесть. — Раздаётся женский голос. — Который день уже лежит. Надо, чтобы вставала скорее и бралась за работу.       — Работу! — Сиплый звук, прорывающийся сквозь кашель, напоминает лай. — Что мне проку от её работы! Одну йену принесёт — пять проест! Нет! Пусть помирает, а к моей еде больше не притронется!       — Воля б ваша, то и мы с отцом получали бы по миске риса на неделю, — равнодушно отзывается всё тот же женский голос. Методично пощёлкивают палочки, ударяющиеся о край пиалы.       — Ты мне ещё подерзи, негодница! Кто навлёк на нашу семью такой позор? Поддалась уговором того матроса, — а чтоб утонул он, не доплыв до своих проклятых земель! — а ему от тебя, дуры, только того и надо! Нужна она ему, приживалка твоя, а? А мне? Хочешь её оставить — пожалуйста! Но не в моём доме. Отсюда у неё одна дорога — в могилу.       — Дуры. Вы обе. — Третий голос — сталь. Режет спор, так что остаётся от него только глухой свист, извлекаемый из поражённой груди. — Помрёт, так кто за похороны заплатит? Ты, старая скряга? А выживает, так на твои гроши станет есть, шкура драная? Нет, я лучше вас рассудил. — Он останавливается, чтобы тщательно прожевать комок слипшегося риса. — Слышал, в соседней деревне ходит один, ищет девчонок. Вот пусть и забирает. Ей гордость — по стопам матери пойдёт, нам — деньги, на несколько месяцев хватит.       — Ой, проснулась уже?       А этот голос совсем другой. Незнакомый, и звучит совсем не так, словно отражается от десятка поверхностей разом. Какой-то очень земной и близкий. Стоит лишь голову повернуть и увидишь, кому принадлежит.       Цукуё так и делает. И встречается со взглядом, холодно рассматривающим её саму.       Ладная фигура. Светлые волосы, небольшой хвостик с правой стороны. Зелёные глаза.       Всё говорит, что вот она — Матако. Та, за которой Цукуё так долго шла. И которую никак не может признать в сидящей напротив девушке.       Решительный взгляд? Да где же? Такое она, пожалуй, и в зеркале встретить может. А то и лучше: ей до сих пор удавалось обходиться без тёмных кругов от хронической бессонницы.       Словно бы и вовсе не замечая бесцеремонного внимания, прикованного к её лицу, девушка спрашивает:       — Ты кто? Откуда?       — Цукуё. — Голос звучит как сухая ветка, треснувшая под тяжестью сломавшей её ноги. Она откашливается и продолжает: — Из Ёшивары.       Цукуё ждёт, когда милое личико исказится от отвращения. Так всегда: стоит назвать весёлый квартал, и женщины кривятся, точно им в нос ударил запах гнили. Зато как сияют мужчины, услышав то же сочетание звуков. Поставь перед ними десяток бутылок дорогого сакэ, всё не те искры в глазах.       Но её собеседница остаётся равнодушна. Цукуё не видит никакого всплеска, ни одной волны эмоций, прошедшей по бесстрастному лицу. Гладкая, ровная поверхность озера, будто никто и не швырял в неё камень. Или Цукуё ошиблась? Может, не вода перед ней вовсе, а топь болота?       — Далеко забралась, — произносит девушка.       — Пожалуй, — соглашается Цукуё. Она садится, чтобы иметь возможность смотреть прямо в глаза собеседнице. Попутно отмечает, что головокружения нет и самочувствие улучшилось. — Это ты подобрала меня в лесу?       Какое-то время проходит в молчании. Наконец она получает ответ:       — Меня к тебе привели.       — Вот как. — И правда. Маленькая ладошка, холодившая ей щёку, могла принадлежать только ребёнку.       — От Эдо далеко, — повторяет девушка. За кажущейся леностью ощущается нажим. — Зачем ты здесь?       Зачем.       Цукуё возвращается к этому вопросу с самого начала путешествия. Или вернее сказать «побега»?       Всю жизнь она провела так, что чётко знала ответ на каждое своё «зачем?».       Зачем отринула женственность? Ради защиты Хиновы.       Зачем хранила Ёшивару? Ради живущих в ней женщин.       Зачем повела Хьякка сражаться в Кабуки-чо? Зачем два года ждала возвращения? Зачем цепенела от вида фальшивой улыбки?       Она это знает.       Но не то, почему села в поезд. И не то, что ей нужно от Матако. Не то, чего ради пустилась в путь.       Ни на один из этих вопросов Цукуё ответить не может. Эта неопределённость новая, совсем не такая, как тогда, когда она встретила его.       Однако в зелёных глазах напротив разрастается недоверие. Цукуё понимает: она должна что-то сказать. Что-то достаточно убедительное. Ей нужно побыть с Матако ещё какое-то время. У неё нет никаких уважительных причин для этого? Что ж, сгодятся и неуважительные.       — Я кое-что ищу, — говорит Цукуё. И тут же себя поправляет: — Кое-кого. — Она замолкает. Дальше слова не идут.       — Он потерялся?       — Нет. — Она качает головой. — Больше похоже на то, что потерялась я.       Девушка вздыхает.       — Ты прости, но мне некогда выслушивать россказни о твоих душевных страданиях. Если ты оклемалась, то я пойду. А ты можешь не спешить. — Она обводит простое жилище, приютившее их, взглядом. — Это домик лесника. Был. Он теперь помер, и под его крышей стали ютиться бедные странники. До ночи задерживаться бы не советовала — кто знает, когда к тебе подселится компания и какая, — но пара часов в твоём распоряжении есть.       — Я слышала, — Цукуё облизывает губы, сжимая и разжимая под одеялом кулаки, — он сделал то же самое, что и ты. — Девушка напрягается, её рука безотчётно тянется к поясу, где Цукуё давно заметила кобуру. — Хотел вернуть кого-то, кто ему очень дорог. Смог, но только затем, чтобы лишиться вновь. Навсегда. А чем закончилась твоя история, Матако?       Она вскидывает голову. Не руку, хотя пальцы крепко сжимают рукоять револьвера.       — Вот как. Ты, значит, знаешь его, — чеканит Матако, не спуская с Цукуё глаз. — Саката Гинтоки. Ради него всё, да?       Цукуё кивает. Спроси Матако, о каком «всё» идёт речь, и крыть было бы нечем. Да только именно «всё» — самое подходящее слово.       Матако медленно отводит руку от пояса. Неподвижно сидящая на коленях, она похожа на пустую напольную вазу, чьё предназначение — украшать интерьер. И вдруг холодная стенка фарфора лопается. Маленькая, едва заметная трещина змейкой ползёт вниз, разрастается. Вот узкая линия ширится, словно продирающийся ото сна глаз, щурящийся от дневного света. Поверхность вазы крошится, с сухим треском распадается на куски, бьющиеся об пол вдребезги.       А под этой рассыпающейся каолиновой маской совсем другая Матако. Матако, которая закрывает усталые глаза. Которая хмурит брови, морщит нос и кривит губы. Рука которой поднимается вверх, ложась на шею. Дыхание которой глухо и нечасто, будто даётся тяжело. Матако, которой будто бы больно от одного только присутствия Цукуё.       — Да… — произносит она, разомкнув веки. Взгляд её обращён в пол. — Это должно было случится. Не так, значит, иначе. Что ж. — Матако неторопливо поднимается. В каждом движении превозмогание, словно отнюдь не сила притяжения клонит её к земле. — Сиди здесь.       Она выходит из дома. Цукуё ждёт, не шевелясь. Мысль, что Матако может сбежать, полностью заглушена ощущениями. В лёгком головокружении Цукуё кажется, что она стала участницей тайного обряда. И Матако как его жрица не может пренебречь обязанностями культа.       Матако возвращается. Не одна. Следом за ней входит мальчик лет восьми. Пока они неторопливо идут по комнате, у Цукуё есть возможность разглядеть ребёнка. Иссини-чёрные волосы спадают на лоб длинными прядями. Их тень, мешающаяся вместе с полумраком комнаты, скрывает глаза. Кожа белая и тонка, так что, когда он присаживается рядом, можно рассмотреть венки на руке. Одет он в бледно-оливковое кимоно, поверх которого — хаори глубокого синего цвета.       Мальчик поднимает голову, встречаясь взглядом с Цукуё. Девушка вздрагивает. Эти глаза, зелёный и алый. Она видела их прямо перед тем, как лишилась сознания. Но в тот раз Цукуё совершенно не заметила их выражения.       Она не сразу находит, с чем сравнить его, ведь никогда не встречала такого взгляда. У людей. Не выражающий ничего, а вместе с тем не упускающий ни одной детали. Широко открытые глаза будто впитывают то, что отражается на её лице. Мальчик напоминает сову, услышавшую шорох. Мгновение — и охотник обрушится на добычу.       Так ей кажется. Ребёнок, однако, сидит неподвижно. Смотрит, не моргая, и дышит так редко, что возникает сомнение: а нужно ли ему это?       — Это… — Цукуё смотрит на Матако со смутной догадкой. Круги под глазами, равнодушный голос, вымученные движения. — Кто это?       — Без понятия. — Матако пожимает плечами. Вздыхает, качая головой. — Сколько могла я убеждала себя, что передо мной Шинске-сама. Что этот красный глаз ничего не значит. Ведь я встретила Шинске-сама после того, как он его лишился. Он мог быть таким всегда. Но с каждым днём… — голос срывается, и за дрожью его мука, непосильная для одного человека, — с каждым грёбаным часом в это всё сложнее верить.       — Почему ты не попросила помощи? Если… — она не сразу находиться, как сформулировать мысль. Пытать Матако, проговаривая терзающий её страх, не хочется. — …если он представляет угрозу, это касается всех, кому уже приходилось сталкиваться с его силой…       — Угрозу! — перебивает Матако, и гнев перечёркивает отчаяние. — Да это весь мир для него —сплошная угроза! Его тело практически утратило способность к регенерации. Всё, что от неё осталось, — ускоренный рост. Таким он стал за четыре месяца. Но если узнают его враги… Они пожелают убедиться лично. Этого я допустить не могу.       — Но ведь есть и союзники! — возражает Цукуё. — Должны же у тебя остаться люди, к которым бы ты могла обратиться. К тому же, Гинтоки…       — Нет! — Матако ударяет ладонями по татами, подаваясь вперёд. — Ты не понимаешь. Из всех, кто с нами был, остался лишь сэмпай. Но как он, будучи самым разумным из нас, может поддержать мои безумные попытки? Сэмпай бы посоветовал то же, что и ты. А я не могу… — она зажмуривается, вжимая голову в плечи, и заканчивает глухим шёпотом: — не могу так поступить… Шинске-сама, Шоё, Уцуро… Кто знает, как они поделили это тело? Может быть, им принадлежат три равные части сознания, а может, на чьей-то стороне перевес. Или его личность — что-то совершенно другое… Никто не скажет этого. Как и того, какой выбор сделает Саката Гинтоки, если поймёт, что есть шанс вернуть одно из двух: либо былого друга, либо сэнсэя…       Цукуё молчит. Она может сказать, что Матако ошибается. Что этот ребёнок, способный нарушить хрупкое равновесие мира, гораздо важнее её эгоистичных стремлений. Но не говорит.       В конце концов, и Цукуё здесь отнюдь не из-за мысли о всеобщем благе.       — И что ты думаешь делать дальше? Ждать? — спрашивает она, переводя взгляд на мальчика. Всё то же выражение, чуждое эмоциям. Идеальный сосуд, в котором хранится космическая пустота.       — Жить. Как получится. — Матако тоже смотрит на него. С тихим вздохом прибавляет: — И сколько получится.       Цукуё скользит взглядом по ссутуленным плечам девушки, по лежащим на коленях руках, раскрытых ладонями вверх. Её описывали как образец решимости. Как ту, кто идёт вперёд, не слыша людской молвы, не допуская мысли о недостижимости цели.       Но ту, о которой столько рассказывали, Цукуё не находит. Вместо гордого идеала перед ней сидит уставшая девушка, обречённая любить.       — Я хочу пойти с тобой.       Матако поднимает к ней недоверчивый взгляд.       — Вот ещё! — фыркает она. — С чего вдруг?       — Кто знает. — Цукуё неопределённо поводит плечами. — Как давно ты не спишь? Тревога? Или ты просто боишься заснуть рядом с ним?       Матако поджимает губы. Брови сходятся у переносицы, но в холодном блеске нефрита бродит смутная тень сомнений.       — Зачем тебе это? Почему не хочешь вернуться в Эдо? Ведь ты можешь жить счастливо вместе с ним…       — Женщина Ёшивары не верит будущему. Для неё есть только настоящее. — Цукуё криво улыбается, опуская глаза. — А в настоящем я лучше знаю, как страдать вместе с тобой, чем то, как порадовать его.       Ирори — японский традиционный камин, располагавшийся в небольшом углублении посреди комнаты — http://img-fotki.yandex.ru/get/4403/123788946.1a/0_74166_41cae3d4_L.jpg       Ёкай — общее название для японских демонов.