— Возьми меня за руку.
Руки у Гилберта Блайта были тёплыми, большими и ловкими, на них не было тех вен, от которых была готова растечься в сладкую лужицу Джоззи Пай, зато у него абсолютно точно было доброе сердце и тёплые губы.
— Куда мы идем?
— Доверься мне.
Довериться. Куда уж больше. Гилберт Блайт заставил меня закрыть глаза и, ночью, идти за ним по пустынной улице ярмарки и думает, что при всем при этом я ему не доверяю?! Высшая степень неуверенности в ближнем! По крайней мере, я бы это так назвала.
Дорога не очень долгая, всего минуты две.
Две темные минуты, в которых светом была лишь левая рука Гилберта Блайта, тянущая меня навстречу… Чему-то.
— Остановись и чуть согни колени.
Иногда я задаюсь вопросом, почему же я ему так доверяю? Почему готова делать все, что он скажет даже не задумываясь, а потом вспоминаю все, прочитанные мной книги о призираемой любви, и понимаю, что все влюблённые дуры были… Дурами.
Колени, я, конечно же (!), сгибаю и, черт возьми!
Гилберт Блайт поднял меня на руки. Не знаю, есть ли на земле чувство лучше, чем это. Наверное, нет, потому что обхватывать руками его шею и прижиматься к щеке — лучшее, что со мной когда-либо случалось. Быть может, я просто невероятно скучно живу.
— Блайт? — Шепчу, потому что говорить громко сейчас кажется абсурдным. — Что происходит?
Гилберт Блайт не отвечает не менее десяти секунд. Наверное старается подобрать момент, когда уйдут люди и он сможет убить меня без свидетелей.
— Мне кажется, ты можешь… Открыть глаза, Кензи.
— О Боже мой!
Я умру. Я умру. Я определённо точно умру! Умру ко всем чертям! Черт возьми, умру!
— Тебе здесь нравится?
Нравится ли мне находится на высоте двадцати метров над землёй, в плетёной корзине? Под светом луны и звезд, когда мои волосы красиво развиваются на ветру с тобой, Гилберт Блайт? Конечно же да!
— Да. — Выдыхаю холодный воздух. — Да. Это чудесно. Спасибо, Гилберт. — Тётя Бри говорила, что у красивого человека должно быть красивое имя. Не считаю, что имя «Гилберт» такое уж удачное. Можно было бы придумать, что-нибудь и получше… Например… Любое другое!
Звезды сегодня яркие. И луна рано взошла. Ветра почти нет. Наверное, просто день сегодня странный. Небо темно-синее, почти чёрное. Облаков нет. Идеально сейчас было бы услышать вдалеке раскаты грома, но тишина тоже довольно-таки уютная.
— Ты чувствуешь? — Восторг, трепет или дикий ужас? Всё вместе и сразу!
— Я не знаю о чем ты, но мой ответ определённо — да.
Гилберт Блайт нервничает, а у меня сердце сейчас выпрыгнет из груди.
— У меня для тебя кое-что есть. — Дедушка Джок в таком случае всегда говорил «Надеюсь, не сифилис», за что получал от мамы мокрым полотенцем по голове.
Гилберт Блайт роется в кармане пиджака и в конце концов достаёт оттуда маленькую, не больше семи сантиметров, коробочку.
— Открой.
Заявляю официально.
Это.
Самое.
Романтичное.
Что.
Для.
Меня.
Когда-либо.
Делали.
— Гилберт…
— Ты забыла ее у меня дома.
Тогда. — Когда ты мне рассказывал про этапы зачатия? О, я не забыла, поверь мне.
— Я… да.
В руках у меня была лента для волос. Белая, чем-то напоминающая занавеску дома у тёти Бри (тогда, это меня немного насторожило, ведь эту ленту подарила мне она, а занавески выкинула, но да ладно), моя любимая. И еще одна. Явно новая, жёлто-зелёная, как солнце и ясень. Она подходит к платью.
Черт возьми, Гилберт Блайт — это самое лучшее, что могло случиться с этим миром!
И со мной.
— И еще кое-что...
Вряд ли он может сделать что-то лучше и романтичнее этого. У него в руках коричневый мешочек с черным шнурком, который все никак не хочет развязываться.
— Я… пока ты здесь. И я тоже не смогу никуда уйти, я хотела бы сказать тебе кое-что. Я осознала это сегодня утром, когда ты пришёл в Зелёные крыши, но, наверное, чувствовала уже давно… — Перевожу дыхание. Он не сводит с меня взгляд. — Слишком давно. И я думаю об этом целый день и у меня сердце сейчас взорвётся, если тебе интересно!
Гилберт Блайт смотрит на меня так, как будто я — солнце, а он из Лондона. То есть, не может налюбоваться.
— Надеюсь, ты осознаешь,
как редко у меня случаются такие приступы романтизма, и если ты думаешь, что я когда-нибудь это повторю, то ты очень ошибаешься! — Почему
ты смотришь на меня так же, как
я смотрю на тебя? — Так вот. Ты. И. Я. Тайные любовники.
— Прости? — Он в замешательстве, как и я сегодня утром. Но это показалось мне наиболее удачным описанием наших с ним отношений.
— Энн так сказала. В общем, мы, то есть я и ты, скрываем свои чувства друг к другу даже от самих себя. Тайные любовники.
— Это…
— Так вот. — Не даю ему сказать. — Мне это надоело! Прямо сегодня и надоело! Так что, не имеет значения, что ты дальше скажешь или сделаешь, пока мы на высоте… сколько? Метров двести, не так ли? И я не смогу сбежать… Приличные девушки так, конечно не делают, но я все равно хочу сказать…
— Выходи за меня.
Гилберт Блайт, видимо, научился портить момент у Мэри Лакруа.
— Я люблю тебя. — Это мои, чёртовы, слова, Гилберт Блайт! А я ведь даже твоего второго имени не знаю…
Гилберт Блайт стоит на одном колене, а у него над головой яркие звезды и огромная луна, которая сейчас как никогда близко.
— Я не знаю о чем ты, но мой ответ определённо — да. Если ты попросил благословения у моих родителей, конечно.
Гилберт Блайт улыбается. У него, наверное, самая красивая улыбка из всех, что я когда-либо видела.
— Но если ты думаешь, что мы поженимся до того, как я закончу Колумбийский, то ты ошибаешься так сильно, как только можешь, и совершенно не разобрался в моём характере и…
— Мы. — Что ты несёшь? — Мы закончим Колумбийский. — Чёрт. Ладно.
Он, точно, разобрался в моём характере, чёрт возьми!
Кольцо, кстати говоря, было красивым. Золотое, с изумрудом. Бриллианты — такая пошлость, на самом деле, никогда их не любила.
— Оно моей мамы.
Ты же не читаешь мои мысли, да, Гилберт Блайт?
— Кстати, с днем рождения. — Откуда ты узнал?! Хотя, если ты просил моей руки у отца, то мог и узнать.
Это.
Самый.
Лучший.
День.
Рождение.
В.
Моей.
Чёртовой.
Жизни.
— А ухаживания? — Потому что дружба дружбой, конечно… Но, всё должно быть по правилам, что я уяснила от тёти Бри, так это то, что если всё делать ко правилам, то всё у тебя в жизни будет хорошо. Правда, не знаю сколько раз я их уже нарушила, оставаясь наедине с Гилбертом Блайтом.
— А их разве не было? — Он удивлён. Я удивлена. Мы оба удивлены, и если все влюблённые так выпучивают глаза, то мы - влюблены до беспамятства.
Думаю, Энн задохнулась бы от переполняющих её чувств. Она, разумеется, сразу бы начала выспрашивать какого цвета было небо и как оно маняще красиво, когда находится так близко к тебе, но я сейчас могла видеть только самые красивые глаза в мире и великолепный подбородок Гилберта Блайта.
— Тебе для
этого нужны были запонки? — Чёрт с этими ухаживаниями. — Это очень лестно.
— Ты позволишь? — Он подходит чуть ближе, хотя казалось бы
куда уж ближе в плетёной то корзине!
— Что позволю?
Это и правда хороший вопрос, ведь приличные девушки могут позволить мальчикам не так много
как хотелось бы.
— Поцеловать тебя. — Он чуть хмурит брови и наклоняет голову вбок, так, что его кудряшки немного подпрыгивают.
— Куда?
Это, между прочим — очень неожиданное предложение, отказать в котором кажется сущей глупостью.
— Я не шучу, куда ты собрался меня целовать?! — Гилберт Блайт невероятно невыносимый идиот!
— Надеюсь в руку, потому что в ином случае мой отец заставил бы тебя на мне жениться прямо здесь. В эту же, черт возьми, секун…
Гилберт Блайт — чертов… чёртов! Он — невозможный, непроходимый идиот и тупица, который по какому-то невероятному стечению обстоятельств будет вынужден терпеть мой, отнюдь не покладистый, нрав всю свою и, заодно, мою жизнь
Хотите верьте, хотите — нет, но губы у него все еще тёплые.
***
Ярмарка постепенно опустела, на улице было прохладно, а шляпка так и норовила улететь вместе с ветром, оставшиеся люди собрались в единственном шатре, где ещё горел свет, и танцевали. В основном всякие деревенсике танцы, вроде «Сержанта» и «Черкесского круга».
— Далее «Лихой Белый Сиржант»! В группы по шестеро.
— Кензи! Ты просто обязана увидеть как я танцую!
Энн хватает меня за руку и тянет в хоровод. Каким-то немыслимым образом я оказываюсь напротив Гилберта Блайта.
Моего жениха. Жениха… Слово донельзя странное, но приятное и тёплое, как чашка мятного чая с молоком и малиной.
В голове звучит голос миссис Линд, отсчитывающей шаги, а в сердце звучит голос Гилберта Блайта, которой снова и снова говорит это своё «ого» с этим его «что-взглядом».
Танцевать с Гилбертом Блайтом — как читать, на редкость хорошую, книгу. Когда заканчиваешь — в душе появляется пустота.
Держать за руку Гилберта Блайта — это как после тяжёлого дня лечь в тёплую постель и укрыться тяжёлым пуховым одеялом.
Смотреть в глаза Гилберта Блайта — это как снова оказаться на утёсе Ля Руш и сидеть на старой, качающейся от каждого порыва ветра, коричневой скамеечке.
Свет свечи освещает только половину Лица Гилберта Блайта, что делает его настоящим загадочным Мистером Дарси, будто сошедшего со страниц романа великолепной Джейн Остин.
Гилберт Блайт танцует так, будто мы с ним одни.
Он танцует так, будто я — самая красивая девушка в мире.
Руки Гилберта Блайта невероятно сильные, теплые и ловкие.
Он чуть хмурит брови и хватает меня за талию, притягивая к себе и, нарушая этим правила танца.
Гилберт Блайт прижимает меня к себе и легко, всего на долю секунды, поднимает в воздух.
— Значит, никак светских блондинок?
— Прости? — Прощаю, ведь я не блондинка и даже не шатенка, а из светского во мне только воспитание тёти Бри и миссис Хитторн.
Рука в руке, глаза в глаза… как будто снова Рождество. Руки у него теплые, и губы, я, точно знаю, тоже.
Как будто снова Рождество…
— Так… ты все еще не любишь ярмарки? — Ты и правда думаешь, что заставил меня их полюбить сделав мне предложение, Гилберт Блайт? Ты наивен как пятилетний ребёнок.
— Ненавижу всей душой.
Честность — лучшая политика.
THE END
