***
Дазай никогда не показывает своих эмоций, играя жестокого и верного мафиози. Он чётко и послушно выполняет все приказы Босса, вовремя сдаёт отчёты о миссиях и, когда нужно, кивает головой, словно дворовый пёс, получивший кость и немного ласки в дождливый вечер. Он никогда не заикается о кошмарах, что мучают его перед сном, и о том, что пожирает его внутри, когда он в очередной раз пускает пулю кому-то в лоб. Как его корячит и ломает, когда убивая десятого человека, он не испытывает ничего: ни мук совести, ни раскаяния, ни жалости. Как он корит себя, из-за собственной неполноценности, будь у него родители, он пустил бы их под откос, только так, не сожалея и не сочувствуя. Он боится собственного отражения, когда смотрит в зеркало, потому что понимает, что однажды может навредить кому-то более важному, поэтому и не привязывается. Звериный страх за своё будущее окутывает и сковывает его. Он никому не рассказывает о своих пристрастиях, пряча следы увлечений под бинтами. На вопрос: «зачем ты их носишь?», отвечает сухо и недовольно: «чтоб ты спросил». Он так пытается заполнить пустоту, но этого чертовски мало, когда ты наполнен только страхом и раздражённостью. Осаму прячет свою боль, тщетно пытается найти смысл, но приходит к выводу, что его нет, а после встаёт по будильнику и плетётся на работу. Он тонет в рутине, в крови; попадает в замкнутый круг — цикл; теряет связь с реальностью и сном, с ведением и былью. Но предел его отчаяния ещё не близок, не так близок, как ему кажется. Безысходность ждёт его впереди, и она будет как-никогда беспощадна. Ещё беспощаднее, чем Огай Мори в своих приказах, настолько беспощадна, что Осаму будет умолять судьбу на коленях, лишь бы вернуться в рутину и никогда не выходить из неё.***
Вот он сидит, накинув капюшон толстовки на голову в каком-то Богом забытом клубе, и глотает виски со льдом. Его, в принципе, устраивает шумная обстановка и толпа народу на танцполе. Каждый пытается выделиться: кто-то ярким образом, кто-то умением танцевать, а кто-то своей глупостью, пытаясь выкинуть что-то смехотворное в такой толкучки, тем самым вызывая на лицах окружающих либо ухмылку, либо негодование. Какая-то девчонка у стойки неоднозначно смотрит на него, видимо, ожидая, что Осаму решит подойти. Но он не подойдёт, сегодняшней ночью Дазай не в той кондиции, чтобы включать обаяние и утягивать кого-то с собой на жаркую ночь, поэтому он лишь складывает пальцы в фигу, поднимая руку и усмехаясь тому, что та гордо вздёргивает подбородком, поспешно покидая заведение. — «Идиотка», — даже внутренний голос произносит это насмешливо. Он закидывает в себя ещё один стакан, продолжая осматриваться и разлагаться на диванчике. — С девушками себя так не ведут, — раздаётся над самым ухом, и Осаму напрягается, готовясь дать по щам столь интеллигентному существу, что суёт нос не в свои дела. — Веришь, похуй. Если не нравится моё обращение, иди, догони, и сделай по-своему, потому что мне реально не до этого, — Дазай тянется к бутылке, дабы долить себе ещё виски, но её утягивают из-под рук. — Так, дружище, я могу, конечно, вытерпеть то, что ты меня поучаешь, но за бутылку я платил, и поверь, я знаю, как с ней обращаться, так что поставь на место. — А то чё? — звучит как-то дерзко и самоуверенно. — А то всеку, — Дазай перехватывает чужую руку, смыкая пальцы на предплечии, резко дёргая на себя и заставляя наглеца нагнуться. — Не заставляй меня поднимать шумиху, — свободной рукой он хватает незнакомца за волосы, заставляя того запрокинуть голову и тихо шипит на ухо, — и охране придётся оттирать тебя с пола. — Эй, ковбой, я с первого раза понимаю, только отпусти, — Осаму недовольно цокает, ослабляя хватку и убирая руки. — Я смотрю ты жёсткий, нехилый захват, — незнакомец трёт шею, усаживаясь напротив. — Занято, — невзрачно бросает Дазай, всё же доливая виски в стакан. — Я говорю на непонятном языке? Встал и свалил. — Да брось. Ты здесь давно и никто к тебе не пришёл, значит ты один и тут свободно, не будь таким ублюдком, — человек напротив ухмыляется, так гадко, так едко, так раздражающе. Будь у Дазая шанс, то он непременно размозжил бы голову этого самодовольного паршивца, а останки скормил бешеным псам. — Я, кстати, Чуя Накахара, — вот же идиот, пытается познакомиться. — Мне похуй, — закатывая глаза, произносит Осаму, а после делает несколько глотков. — Приятно познакомиться, — улыбчиво отвечает Накахара, рассовывая руки по карманам и пытаясь что-то нащупать. — Мальчик, ты ошибся местом, детский сад через дорогу, и он уже закрыт. Поищи своих родителей и дай мне расслабиться, — Осаму откидывается на спинку дивана, пытаясь не замечать объект раздражения и фокусироваться на своих мыслях. — Нашёл, — восторженно произносит Накахара, бросая на стол небольшой пакетик. — Хочешь? — Дазай приоткрывает один глаз, разглядывая то, что находится в руках у Накахары. — Это дурь? — В точку, а ты не так глуп, как кажется, расслабляет получше этой бодяги, — Чуя кивком головы указывается на стакан виски в руках Осаму. — Только комплиментов от наркомана мне не хватало, — закатывая глаза, вздыхает Дазай. — Раскладывай, — бросает он следом. И соглашается он не из глупости, шутки ради или проверки своих способностей, столь пустые вещи его не интересуют. Дазай не инфантилен, чтобы бросаться на эту дрянь без надобности. Сев на иглу однажды, не слезешь никогда. Не бывает бывших наркоманов, известная всем истина, Осаму в том числе. Он знает, что делает, когда говорит Накахаре «да»; он знает, что делает, когда сворачивает купюру в трубочку и вдыхает; он знает, что будет дальше, но не отказывается. Ему кажется, что это единственный способ найти себя; способ почувствовать хотя бы что-то, кроме страха. Возможно, впервые в жизни. И, видимо, он выбивает «бинго», потому что краски перед глазами притупляются, чувство страха уходит на задний план, громкая музыка превращается в назойливый писк, а следом в белый шум. В голове нарастает паника, Дазай часто и надрывисто дышит, отодвигая ворот толстовки. — Тише, — Накахара подсаживается рядом, убирая руки Осаму от горла, — это адекватный эффект, просто расслабься. Видишь меня? Всё в порядке. — Ты хочешь меня убить? — Дазай начинает нервничать из-за того, что не может разглядеть лица Чуи. Что-то начинает давить на грудь. — Отойди, живо, — собственный голос режет по ушам, и он отталкивает Накахару, поднимаясь с дивана и направляясь к выходу. Собственные руки не слушаются, когда он решает выставить их перед собой, чтобы разглядеть пальцы. Нога заплетается о другую, но каким-то чудом получается двигаться. В клубе слишком душно, толпа заносит, не давая пройти. Неоновые браслеты и вывески сбивают фокус, неожиданно яркий свет прожектора режет глаза и Осаму пошатывается, уходя вместе с толпой. Кто-то начинает разбрызгивать шампанское, кто-то толкает его в бок, кто-то пытается танцевать с ним, кто-то надевает на него очки. Дазай теряется, пытаясь держать себя в сознании, хватается за кого-то, почему-то музыка звучит в два раза громче, а люди движутся в два раза медленнее. — Только не закрывай глаза! — отчетливо звучит в толпе или в голове — не ясно, слишком шумно, слишком душно, слишком страшно. Осаму расталкивает всех без разбору, направляясь к барной стойке: — Отойди блять, — он толкает какого-то парня, что пританцовывает с бокалом в руках около девиц, выхватывает его напиток и выливает на себя, протирая лицо. — Какого хера? — вскрикивает мальчишка, но Дазай не реагирует, продолжая плестись к выходу. — Эй, стой, я с тобой говорю, придурок, — он вспыхивает, хватая Осаму за плечо. — Не до тебя, — жалобно стонет Осаму, а после размахивается, попадая мальчишке куда-то в голову. Сквозь пелену слышится крик и нелепые реплики охраны. — Пойдём, дружок, нам с тобой тут нечего делать, — Накахара пользуется небольшой заминкой и подхватывает Дазая, выводя из клуба.***
— Как себя чувствуешь? — произносит Чуя, подавая стакан воды, но Осаму ударяет его по руке. — Адекватно, — недовольно произносит он, поднимаясь на локтях и оглядываясь вокруг. — Почему ты у меня дома? И чё тебе от меня надо? — Во-первых, потому что ты сам назвал этот адрес; во-вторых, расслабься, а в-третьих, может, ты мне понравился, и я решил тебя склеить, — Накахара нагло усмехается, но не подаёт виду, унося стакан воды обратно на кухню. — Блять, «понравился», выбирай выражения, — шипит Дазай, подрываясь с места. — Я смотрю ты обучен раздевать незнакомых мужиков, — подмечает он, когда встречается со своим полуголым отражением в телевизоре, стоящем напротив. — Ты вылил на себя какую-то хуйню и пачкал всё вокруг, вот я и решил помочь, не более, — раздаётся в ответ из другой комнаты, а после в дверях появляется сам Накахара. Сейчас, при дневном свете, он кажется куда привлекательнее, нежели в клубе. Высокий, жилистый, с короткими, забавно торчащими во все стороны, рыжими волосами и непривычно ярко-голубыми глазами. — Хорош заливать, помощничек. Наделал добрых дел? Теперь будь добр сделай так, чтобы моя входная дверь закрылась с другой стороны, смекаешь? — Осаму щетинится под пристальным взглядом. — Долго будешь пялиться? Полуголых мужиков не видел? Ну, теперь знаешь, как они выглядят, съебись. — «Спасибо», видимо, не будет, — тяжело вздыхает Накахара, а после бросает на стеклянный столик что-то похожее на визитку. — Всегда буду к твоим услугам, просто позвони, — произносит он на прощание. — Дверь, — кричит в догонку Дазай и расслабленно падает на диван, когда слышит хлопок.***
Мир плыл, а вместе с ним и реальность. Осаму сидел лицом к лицу с Чуей на полу и пытался сфокусироваться на бледном лице, но реальность ускользала, словно песок сквозь пальцы. Спустя пару недель, Дазай всё же решился позвонить по оставленному номеру, ни на что не рассчитывая, но на удивление трубку подняли также быстро, как и согласились придти: — Меня вынесло, — первым разрушил звенящую тишину Накахара, чувствуя подступающие волны удовольствия и разваливаясь на диване. Растекаясь телом словно жидкость без сосуда. — Меня тоже, — хмыкнул Дазай, полностью отдаваясь своим ощущениям. Говорить было достаточно тяжело, глаза слипались, зрачки расширялись и взгляд становился стеклянным. В этот момент Осаму больше походил на куклу, мастерски сделанную, но бездушную. — Дай руку, — тихо протянул Накахара, недалеко ушедший по состоянию от Дазая. Взгляд голубых глаз был живее, но выражение лица печальнее. Он набирал воздух ртом, чувствуя, как из носа капает кровь, видимо, лопнули сосуды. Осаму медленно протянул руку, нащупывая чужое запястье. — У тебя кровь, — сжимая пальцы и чувствуя этот напор в ответ, произнёс Дазай. Он плохо видел Накахару и слабо соображал, что нужно делать в таких ситуациях, да даже если бы соображал, не смог бы подняться. — Я знаю, — умиротворённо ответил Чуя, пододвигаясь к Осаму ближе, дабы чётче уловить черты лица в таком состоянии. Дазай же не стал отстраняться, в какой-то степени заинтересовываясь дальнейшими действиями и разглядывая детальнее черты лица Накахары: россыпь веснушек на носу и щеках; небольшой шрам на подбородке, видимо, оставшийся после какого-то падения или потасовки; забавные рыжие пряди, торчащие у висков; вздёрнутый нос, из которого безостановочно капала кровь, пачкая потрескавшиеся губы; пустые голубые глаза, которые приковывают внимание больше, чем всё остальное. Осаму протянул свободную руку к его губам, подминая верхнюю и размазывая большим пальцем кровь по щеке. — Это прекрасно, — негромко произнёс Дазай, будто бы не своим голосом. Он говорил медленно, но связно, теряя понимание. Возможно, впервые за столько лет он чувствовал облегчение и что-то большее, чем страх. Мозг давно перестал регенерировать адекватные мысли, всё работало на уровне интуиции и инстинктов, всё это получалось как-то непроизвольно. Дазай бы и не хотел делать или говорить этого, но оно шло само. Накахара лишь усмехнулся, прижимая чужое запястье к своей щеке и проводя им ниже, к губам: — Ты думал, я спиздел про «понравился»? — с легкой усмешкой поинтересовался он, а после наклонился чуть ближе к Дазаю, прикрывая глаза и соприкасаясь губами. Осаму почувствовал металлический вкус чужой крови на своём языке, на что негромко хмыкнул. Чуя переместил свою ладонь на чужой затылок и углубил поцелуй, измазывая чужое лицо своей кровью и изучающе приходясь языком по нижнему ряду зубов. — Я всеку, если продолжишь, — прошипел Осаму в губы Накахары, прерывая поцелуй. — Позже всечёшь, а сейчас не отвлекайся, — хмыкнул Чуя, прикусывая и оттягивая нижнюю губу Дазая.***
Счёт времени потерян. Они занимались своими делами, перебрасываясь какими-то сообщениями, а после встречались на квартире Осаму, разделяя один общий мир иллюзий на двоих. Из раза в раз они сидели либо друг напротив друга, либо спина к спине, держась за руки и чувствуя что-то общее. Такое целое на двоих и дикое для чужих, медленно сходя с ума в белой пыли. Слёзы, смешанные с чем-то густым и блестящим, катились по их щекам. Пустота, объединённая порошком. Будь на их месте кто-то другой, они бы не заметили подмены, потому что в их чувствах не было ничего настоящего, лишь синтетическое. В небольшой квартире, они шли к чему-то более возвышенному, кожей чувствуя свободу. Убегая от реальности, каждый, в итоге, находил друг друга на этом тернистом пути. Если просветление — зависимость, если смысл жизни постигается через саморазрушение, то, возможно, это того стоит? Солнечные лучи возвращали в реальность, что злило обоих, и разрывало ту самую неправильную и нечестную связь до грядущей ночи.***
— Прежде, чем твоё сознание затуманится, — начал Накахара, накладывая на чужую руку жгут и стаскивая зубами колпачок со шприца, — будь то возможным, я бы хотел услышать твою историю. Зачем тебе это всё? — медленно вводя иголку под кожу и выпуская содержимое в кровь, проговорил он. Да, конечно, некая условная галочка о том, что не стоит говорить друг о друге стояла, но она не обговаривалась, так что Накахара имел полноправную возможность спросить. — Я потерялся, — отстраненно ответил Дазай, бросая стеклянный взгляд в сторону стены. — Точнее, я уже не понимаю, когда я под дозой, когда я трезв и когда я сплю. Всё сливается. Жизнь теряет краски, как бы это описать, чтобы не было похоже на бред сумасшедшего, — он слегка помедлил, пытаясь подобрать нужные слова. — В моём существовании есть только три цвета: чёрный — имитирующий пустоту, белый — цвет моего демона и красный — страх. Большую часть времени я пользуюсь только двумя: красным и чёрным, но ты, — он бросил короткий взгляд на Накахару, — развёл всё белым, превращая моё существование в грязь. Хотя, что уж тут скрывать, оно и до этого было не лучшего оттенка. — Ебать, ты колорист, — с усмешкой произносит Накахара, затягивая свою руку. — Но если сравнивать мою жизнь, то оттенки не отличны от твоих, разве что твоя грязь разбавила мою.***
Так шли месяца. Продуктивность Осаму на работе падала, вместе с состоянием здоровья. Огай сослался на переутомлённость подчинённого и отправил на больничный, делая вид, что не замечает зависимости Дазая, хотя оно и к лучшему. Пусть игнорирует. Осаму это только на руку, он с удовольствием уходит, запираясь в своей квартире и возвращаясь к тому, от чего его отвлекала работа. Перед очередным забвением, Чуя сообщил, что больше не будет ничего приносить, потому что внешний вид и физическое состояние Осаму оставляли желать лучшего. Глаза и щёки впали, повысилась раздражительность между приёмами и увеличилась чувствительность, теперь он требовал свою долю в несколько раз чаще. Это перестало быть баловством, коим изначально планировалось. Но Чуя не учёл одного, в первую очередь это было моральной зависимостью, и только потом физической. Да и Чуя нужен был лишь под дозой, в любое другое время на него не обратили бы внимания. Осаму так долго шёл к освобождению, так долго пытался выбраться из своих эмоциональных переживаний, так долго искал утешения, ему только перестали сниться кошмары и вот, приобретя желаемое, он должен отказаться из-за того, что грёбанное тело не справляется с нагрузкой. В тот вечер, когда Накахара с криком отобрал шприц, пытаясь донести Дазаю, что это уже не весело, Осаму бросил в него вазу, возможно, даже, пару раз приложил чем-то тяжелым. Он точно помнил, как вырывался из хватки Чуи, брыкался и кричал о том, что Накахара ему должен, что это он виноват в его зависимости, что он отбирает у Осаму свободу, что Чуя никогда не нравился ему. Помнил, как плакал в углу, не подпуская к себе и неся какой-то несвязный бред, а после вымаливал прощение. А ещё Дазай помнил, как захлопнулась дверь, когда он сообщил Накахаре о том, что ненавидит его больше всего на свете. В своих нынешних снах Дазай видит ночной клуб, в котором он сливается с толпой, проникается музыкой и танцует с остальными. С его волос течёт шампанское, он вместе с остальными кричит слова какой-то песни, на его одежде брызги неоновой краски, а по венам вместо крови течёт адреналин. Он чувствует прохладу и, кажется, счастье. Накахара находит его через пару дней после скандала, всё на том же месте. Осаму с широко распахнутыми глазами и самодовольной ухмылкой, лежит на полу без сознания. В уголках губ виднеется пена, а под носом белая пыль. Он умер без страха, с улыбкой на устах, погружённый в свой мир. В целом, он умер так, как хотел — свободным.