Лали

      Когда моя мать умерла от чахотки, а мне исполнилось шесть лет, отец, инвалид войны, решил стать шарманщиком. Я пела и танцевала на узких улочках под его шарманку, выслушивая ночами бесконечные упреки, и всеми силами пыталась получить несколько сольдо(1), чтобы дожить таким образом до следующего дня. Такую жизнь нельзя было назвать веселой, но другой мне узнать не довелось, пока в городок не приехали бродячие музыканты. Один из них заметил меня и купил у моего отца за десять флоринов(2). Я стала бродяжничать вместе с ними.       Это был очень маленький, но на редкость сплоченный театр. Жена и взрослая дочь хозяина занимались пропитанием, хозяин писал тексты к песням и небольшим сценкам, а остальные искали, где бы подработать, и вовсю крутили романы в каждой деревне. Я, конечно, была слишком маленькой для подобной жизни и наверняка бы погибла, если бы не забота старого Джакопо. Он был самый самый угрюмый и самый опытный в труппе. Вечерами, если не было работы, его часто можно было застать с бутылкой. Едва появлялись деньги, он уходил, прихрамывая, в трактир и возвращался в компании развязных девиц. Тогда он прогонял меня — обычно я спала в дверях его фургончика — и запирался с ними. Над ним посмеивались за это, но всегда за глаза, потому как, несмотря на изувеченную ногу, силы в нем было хоть отбавляй. Он был очень странным — начиная с его крайне темного прошлого и кончая необыкновенной образованностью, нечасто встречавшейся среди бродячих актеров. Не знаю, почему он решил, что должен возиться со мной, но именно он научил меня жонглировать, ходить на руках, играть на гитаре и — что, пожалуй, было самым важным в этом ряду — читать. Несмотря на это, он ругался не переставая, причем сквернословил так, что я нередко плакала, но никогда не бил.       Не раз он поражал меня своим характером. Иногда мне казалось, что в нем живут два абсолютно разных человека: один беспробудный пьяница и старый повеса, а другой… С другим я познакомилась совершенно случайно. Это произошло в очередной из наших бесчисленных переездов из одного городка в другой. Несмотря на время, прошедшее с того момента, я очень хорошо помню эту картину: выжженное солнцем поле, редкие облезлые деревья по обочинам желтой дороги и темные от копоти стены монастыря, мимо которого мы проезжали.       Полуденный зной сморил всех, включая возницу, лишь время от времени подстегивавшего бредущих лошадей. Вязкая, клейкая тишина окутала фургоны, и все погрузилось в полудрему. Я сидела на самом краю, свесив ноги и привалившись к дверному косяку. Старый Джакопо не спеша подшивал рядом мои башмаки — работа, которой никогда, казалось, не было да и не могло быть конца. Вдруг он поднял седую голову, поднял зажатое в руке шило острием вверх и погрозил мне:       — Слышишь?       Я не слышала. Он улыбнулся какой-то очень особенной улыбкой, которую я никогда у него не видела, и снова занялся работой. Фургоны мало-помалу двигались, и чем ближе мы подъезжали к стенам монастыря, тем отчетливее я слышала какой-то звук, постоянно изменявшийся, но в то же самое время остававшийся неизменным. Невообразимо ровный, каких не бывает в природе, и оттого пронзительный, несмотря на отсутствие громкости, он, казалось, разрубал тишину, как рубит хорошая сталь кусок масла.       Неизмеримо красивый звук превращался в голос, ровный тон дробился на слова непонятного языка. Что-то было отдаленно знакомо, но я не могла разобрать ни одного слова. Тень от огромного монастыря упала на нас, голос стал громче, и я словно перестала дышать. Помню, что мне казалось, что я вижу стоящих на облаках ангелов в длинных белых туниках, со сложенными крыльями. Меня будто подхватило незримой волной и понесло куда-то ввысь, к самому солнцу и его ослепляющим и несущим милость лучам…       Очнулась я, когда монастырь превратился в темный островерхий силуэт, резко выделяющийся среди желтизны окружающих его полей. Божественный голос исчез, но отзвуки его еще жили в моей душе. Я посмотрела на Джакопо. Он так же сидел над моими башмаками, старый, седой, но в чем-то неуловимо изменившийся, словно вернулась к нему на мгновение его юность.       — Что это? — спросила я тихо. Он взглянул на меня, и угрюмая складка между бровей на миг разгладилась, будто ее и не было.       — Хор монахинь, — ответил он. Я недоверчиво наклонила голову — не мог хор звучать как один голос, — но возразить не посмела.       — Если будешь усердно трудиться, сможешь петь, как они, — добавил он через несколько минут. Я промолчала и на этот раз, и он снова склонился к башмакам, решив, видимо, что я не услышала. Но я не только услышала, но и запомнила его слова. Раньше мы встречали монахинь, и всегда это были согбенные старухи в черных одеждах и белых чепцах, и я никогда бы не подумала, что они могут так петь. Однако важным было другое: раз они могли так петь, то и я смогу. Необходимо только трудиться.       В труде недостатка не было никогда. Работала я часто: при виде ребенка — а я всегда казалась меньше своего возраста — зрители давали гораздо больше, чем обычно. Я пела незамысловатые песенки, рождавшиеся и умиравшие на улицах, в устах простого люда, и, вероятно, этим и объяснялась небывалая популярность наших выступлений. Хозяин, видя прибыль от моих песенок, выпускал меня так часто, как только мог, во многом в ущерб остальным номерам. И чем больше я работала, тем враждебнее ко мне относились те, кто раньше не уходил со сцены.       Так мы жили, одной общиной, вечно в разъездах по Тоскане(3), вечно на виду друг у друга, вечно вместе. По мере того, как я росла, увеличивались и мои обязанности. К труппе присоединялись новые актеры, для них необходимо было готовить, их надо было обшивать и обстирывать. Кроме того, дочь хозяина, красивая крупная девица, гораздо больше интересовалась молодыми актерами, чем хозяйством, и фактически большая часть ее прежних занятий перешла ко мне. Старого Джакопо уже не было с нами — он остался в одной из деревень, не успев проспаться после очередной попойки к нашему отъезду, — и защитить меня, угловатую стеснительную девочку десяти лет, ни у кого желания не возникало.       Сейчас я понимаю, что причиной моего ухода из труппы, скорее всего, стало мое неумение выстроить отношения с актерами. Той осенью мы почему-то плохо собирали, а потом я простудилась и вовсе не могла работать, а когда поправилась и мы приехали во Флоренцию(4), сборы оказались совсем маленькими. Горлу нужно было окрепнуть, а привередливой столичной публике не требовалось посредственное исполнение. Труппа переживала очевидно не лучшие времена. Добрый в сущности хозяин на этот раз отчего-то не пожелал и слушать меня. Кажется, он искренне считал, что я более не способна помочь его актерам, поэтому выставил меня за дверь.       Несколько дней я ночевала в заброшенном после пожара домике рядом с фургонами и вечерами приходила к хозяину, надеясь, что после выступлений он будет добрее, но, видимо, столица не баловала бродячих актеров, поскольку ни разу меня не пустили даже на порог. А потом наступил день, когда я пришла на площадь и увидела лишь пустую стоянку — такую же точно, какая была и в Пизе(5), и в Вольтерре(6), и в других городах. Тогда я окончательно поняла, что осталась одна.       Мне было в ту пору двенадцать лет. Стояла зима — одна из самых холодных в то десятилетие, — и я в полной мере ощутила и голод, и стужу. Ночевала я где придется, но чаще старалась вернуться на стоянку нашего театра, все еще по-детски наивно надеясь, что труппа вернется за мной. Но проходило время, а площадь оставалась пустой.       Тогда я стала искать работу. Я мыла полы, чистила ветошью и песком грубые горшки — бьющуюся посуду мне, разумеется, не доверяли, — стирала в фонтанах чужое тряпье. Часто приходилось разбивать пленку льда, покрывавшую за ночь воду. Лед резал мне пальцы, и кровь, сочившаяся из ранок, потом долго не останавливалась и пачкала выстиранное.       Но все равно лучше было ходить с онемевшими от ледяной воды пальцами и украдкой подъедать остатки подгорелой пищи, которую я находила в горшках, когда чистила их, чем зарабатывать пением на улицах. Временами, выходя в город, я видела припорошенные снегом сгорбленные фигуры нищих. Многие из них замерзали прямо так, с протянутой к прохожим рукой, и только по остановившемуся взгляду и отсутствию пара от дыхания можно было угадать, что они мертвы.       Ни один из моих хозяев не отличался человеколюбием. Они нередко бранились на меня, а кухарки, все как одна сварливые, толстые женщины с жирными пальцами и с мокрой от пота полосой на чепце, часто били. Я была настолько маленькой, хилой и покорной, что они вполне могли забить меня до полусмерти, а я бы все так же молчала и плакала тихонько по ночам.       Впрочем, в конце зимы сын очередного хозяина, маленький, неимоверно толстый мальчик, ударился об огромное ведро с водой для мытья пола, которое я поставила на лестнице, пытаясь оттереть пятно, и взбешенный синьор буквально вышвырнул меня за дверь, даже не заплатив жалованье. То, что он до крови надорвал мне ухо, его не беспокоило.       Я вновь осталась без работы, без крова и еды. У меня не было даже чистой тряпки, чтобы хоть как-то промокнуть сочившуюся из ранки кровь — мое платье, в прошлом бедное, но аккуратное, превратилось в эту зиму в лохмотья. Мне казалось, что я сама виновата в том, что произошло, а раз так, то, может быть, я никчемная девчонка, не умеющая делать ровным счетом ничего? Моим неудачам должно было быть объяснение, и я, пытаясь всеми возможными способами найти его, была способна только винить саму себя.       — Вам не нужна служанка? — снова и снова я стучалась в тяжелые двери домов, но те, лишь приоткрывшись, тут же захлопывались прямо перед моим носом. Вытирая рукавом слезы и шмыгая носом, я брела по улицам, почти ничего не видя перед собой. Никогда еще жизнь не была со мной настолько жестока.       Постепенно начало темнеть. В мутноватых окнах зажигались огни, один раз мне встретился отряд фонарщиков, и совершенно никому не было дела до маленькой нищенки, которой, видимо, было суждено замерзнуть в самом конце зимы.       Я прошла еще несколько улиц, стуча в тупой дуб дверей, но никто даже не выглянул. Сегодня мне уже было не найти работу. Зима — суровое, темное время года, и никто не будет открывать дверь, когда ночь уже начала спускаться на город.       Проулок, которым я шла, внезапно повернул и ослепил меня, казалось, тысячью свечей: сама того не заметив, я вышла на площадь Синьории(7). Темная громада Старого дворца(8) с маленькими зияющими окошечками, полными света, высилась в дальнем конце площади, а вокруг горели фонари, освещая неровный булыжник. Мимо меня проехала великолепная карета, едва не зацепив массивным колесом, и остановилась у входа в дворец. Из нее вышел вельможа в богатых одеждах и прошествовал внутрь, сопровождаемый женой и двумя дочерьми. Видимо, во дворце сегодня вечером давали бал.       Осторожно выглянув из проулка и удостоверившись, что следующая карета еще далеко от меня, я молнией метнулась через площадь — обходить было долго, а Старый мост(9) должны были совсем скоро закрыть на ночь — и, чудом не попав под колеса отъезжающей от дворца кареты синьора с дочерьми, прижалась к ледяному камню стен. Окоченевшие ноги плохо слушались, дрожали, отказываясь держать, и пришлось опуститься на землю.       Дыханием грея руки, я рассматривала снизу вверх Старый дворец. Величественный, едва освещенный, он казался полным тайн и загадок. Редкие окошки, сквозь мутное стекло которых можно было разглядеть огромные залы, напоминали пасти драконов, из которых готово было вырваться всепоглощающее пламя. Я поежилась. Может быть, было бы лучше, если бы пламя оказалось настоящим? Мне бы тогда не было бы так холодно…       Я попыталась представить дракона. Старый Джакопо временами доставал из своего сундучка древнюю книгу, «Бестиарий»(10), в которой изображались сотни невиданных существ. Драконы там тоже были — огромные, с длинными, покрытыми чешуей телами, с перепончатыми крыльями и когтистыми лапами.       Я очень хорошо помню вязкий, смертельный сон, в который меня погружала стужа: надо мной вьется дракон, поливающий огнем облака, которые вспыхивают и сгорают, и от них летят пушинки пепла, покрывая меня пушистым ковром, и меня словно охватывает ледяной ветер, пронизывая до костей, и все мое тело ломит от этого холода…       Возможно, если бы я не осталась сидеть на древних камнях площади Синьории, моя история развивалась бы совсем по-другому и я бы не писала сейчас эти строки, с минуты на минуту ожидая конца. Я бы прожила спокойную, короткую, человеческую жизнь, вышла замуж, родила детей и тихо ушла, выполнив свое предназначение. Но было предопределено иначе.       Из забытья меня вернул довольно грубый пинок по ногам и последовавшая за ним ругань. С трудом приоткрыв глаза, я увидела какого-то высокого человека, с головы до ног одетого в темные одежды. Порыв ветра раздул короткий плащ, и мне на мгновение показалось, что за его спиной раскрылись огромные крылья. Конечно, это была всего лишь иллюзия, но испугалась я тогда не на шутку.       — Ты чего здесь разлеглась? — спросил человек, разгибаясь. Голос у него был резкий, пронзительный, какой-то надтреснутый и оттого неприятно свербевший в ушах. На лицо ему упал свет от фонаря, и я, искренне ожидавшая увидеть нечто потустороннее, облегченно выдохнула. Незнакомец оказался молодым человеком с довольно-таки приятной внешностью, которая настолько резко контрастировала с его голосом, что мне стало чуть ли не смешно.       — Мостовая холодная, — продолжал он, не дождавшись от меня никакого ответа. — Простудишься, а родителям лечи тебя еще. Давай-ка поднимайся и беги домой.       Я по-прежнему молчала. Холод вновь начинал брать свое: мне снова неудержимо хотелось спать и я барахталась на границе полусна, отчаянно пытаясь удержать ускользающие образы площади.       — Эй! — незнакомец наклонился ко мне и потормошил за плечо. — Не спи. Где ты живешь? Тебя как вообще одну вот так вот отпустили? Ты меня слышишь?       Я вздохнула, разлепляя тяжелые веки. Лицо молодого человека было прямо передо мной, темные глаза вглядывались в меня, а голос — голос вдруг преобразился, резкость как в воду канула, замененная еле уловимыми нотками легкого беспокойства. Странный человек беспокоился за меня — за меня!       Я посмотрела ему в глаза, собралась с силами и выпалила на одном дыхании, молясь, чтобы он не дослушал:       — Простите, синьор, что осмеливаюсь спросить вас, — он едва заметно вздрогнул и слегка отодвинулся, словно сами эти слова внушали ему отвращение, однако не прервал, — вам не нужна служанка? Я сделаю все, что вы захотите! А если вам внушает отвращение мой вид, так вы меня и не будете видеть! Я буду как тень, вы даже не заметите, синьор! Я очень много умею, синьор, честное слово!       Взмах руки в черной перчатке заставил меня замолчать. Словно образовался затор: лившийся из меня поток слов прервался в мгновение ока. Наступила тишина, очень непривычная после моего маленького монолога. Я заволновалась его молчанию, попыталась заглянуть в глаза, но их таинственно мерцающая в зыбком свете фонаря чернота молчала, как и он. Незнакомец совершенно не походил на людей, с кем я встречалась до этого. Забегая вперед, скажу, что следующая встреча с существом с такими глазами окончилась для меня весьма плачевно. Внезапно странный человек резким движением выпрямился и слегка отряхнул перчатки — таким изящным жестом, какого мне не приходилось видеть ни разу в жизни.       — Поднимайся, — бросил он мне. Я, как могла быстро, неуклюже поднялась на ноги, вопросительно смотря на него. — Мне вторая служанка не нужна, только если ты не умеешь хорошо готовить, в чем я сильно сомневаюсь. — Я опустила глаза: готовить я действительно не умела. — Зато у меня есть приятель, которому нужна девочка на побегушках. Умеешь хорошо бегать?       — Да, синьор! — выпалила я горячо и, вдруг испугавшись этой горячности, несмело улыбнулась. Мгновение он серьезно рассматривал меня, будто оценивая, а потом — потом произошло то, что обыкновенно называют чудом улыбки: губы его дрогнули, а глаза разом потеплели. Все лицо его сразу преобразилось: исчезло пренебрежение, граничащее с отвращением, словно он только что разглядел во мне человека.       — Пойдем, — сказал он и, будто бы не обращая больше на меня внимания, двинулся по площади к одной из узких улочек, ведущих к Арно(11). Я пошла за ним, как собака идет за хозяином, — почти инстинктивно, как завороженная.       Так я попала в театр Медичи(12), где и должна была начаться моя вторая жизнь.