Лали

      Я никогда не забуду, как странный человек, имени которого я так и не узнала, вел меня по улицам. Темная, живая лента реки, открывшаяся, как это всегда бывает, слишком внезапно, казалось, дышала, еле слышно шелестя по камню набережной. По воде плыло исказившееся отражение огней, пляшущее, переменчивое. Я невольно застыла, завороженная, и тогда человек обернулся и негромко позвал меня, первый раз нарушив ледяное молчание. Наваждение схлынуло, и я поспешила за ним.       Вскоре мы остановились. Человек постучал в неприметную дверь. Потянулось томительное, полное страха ожидание. Я попыталась представить, что буду делать, если выяснится, что незнакомец ошибся. Слишком часто совершенно такие же двери захлопывались у меня перед носом, лишая надежды на теплый угол. Впрочем, подбадривала я себя, в этот раз должно быть все по-другому: не каждый день встречаешь на улице человека, готового помочь, когда он даже не знает тебя.       Дверь открыла худощавая, то и дело зябко поправлявшая шаль женщина. Тусклый свет лампы, которую она держала в руке, позволил мне слегка рассмотреть ее. Внимание мое привлекли длинные, выбившиеся из-под чепца волосы, показавшиеся мне тогда такими же белыми, как и укрывавший город снег. До сих пор я никогда не видела таких волос — тонкие, невесомые, они пушились вокруг лица женщины, делая его похожим на луну в туманную ночь. Увидев моего проводника, женщина слегка улыбнулась, ничуть не удивившись, словно ждала его прихода, и отступила в сторону, опуская взгляд.       — Это со мной, — сказал он, проходя мимо нее. Она недоуменно посмотрела сначала на меня, потом на него. Все внутри меня сжалось. Я знала это удивление, переходившее обыкновенно в досаду и ругань. Я была не нужна здесь. Меня не ждали. Ждали ли меня вообще где-то в этом мире? На этот вопрос я не могла дать ответа.       Но внезапно произошло то, что полностью перевернуло мое сознание. Женщина улыбнулась и протянула мне бледную, тонкую руку. Я застыла, боясь спугнуть проблеск надежды, затеплившийся во мне. Это не могло быть правдой. Она не кричала, не захлопывала дверь, брезгливо поджав губы, — мне казалось, она вообще не была на это способна. Тонкая, воздушная, в пушистой шали и светлом чепце, больше всего она была похожа на ангела, спустившегося с небес на землю.       — Идем, — сказала она, мягко поводя рукой, и я, словно завороженная этим плавным движением, не помня себя вошла в дом. Меня поразил ее тихий голос, ласковый, глубокий тембр которого так разительно отличался от того, что я привыкла слышать. Никогда еще со мной не говорили так кротко. Поднимаясь по темной лестнице вслед за незнакомцем, я несколько раз оборачивалась, почти не веря в происходящее, чтобы увидеть фигуру женщины, шедшей сзади, и огонек ее лампы. И почему-то при виде этого огонька мне делалось тепло-тепло, словно он разгорался у меня в груди.       Восхождение кончилось, и я оказалась в комнате, не столько убогой, сколько бедной, но, несмотря на беспорядок, удивительно уютной. Всюду валялись какие-то свертки разных размеров, на большом обеденном столе лежала недоконченная выкройка, рядом блестели ножницы. В камине потрескивали дрова, плясали дикий танец языки пламени. В громадном кресле, оперевшись на подлокотники и опустив голову на руки, сидел человек, удивительно похожий на женщину с лампой.       Услышав шаги незнакомца, он поднял голову, щурясь от внезапного света, и улыбка озарила его лицо: в этом доме были явно рады гостю. Ни один из них не произнес приветствия, они ограничились лишь взаимными кивками. Незнакомец снял плащ, повесил его на спинку второго кресла и сел. Женщина тихо закрыла дверь и, слегка коснувшись моих плеч, подтолкнула к огню. Ее лучистые глаза сияли в полутьме комнаты, отражая пламя, и сходство ее с ангелами от этого только увеличилось.       — Давненько ты не заходил, — сказал, посмеиваясь, хозяин, отодвигая в сторону выкройку, и достал из-под стола довольно пыльную стеклянную бутыль. Женщина, будто случайно проведя по моей голове рукой, отошла к столу, оставив меня наедине с живительным теплом. Не знаю, что повлияло на меня сильнее: тепло человеческое или каминное, но только я почти не помню, что говорил мой таинственный благодетель. Мне помнятся лишь глаза женщины — печальные, кроткие, полные слез и сострадания ко мне. Хозяин же совсем не показывал виду, что его хоть сколько-нибудь трогает рассказ друга. Признаюсь, однако, что в тот момент мне меньше всего хотелось думать о собственной судьбе — я бы, не сомневаясь ни секунды, отдала душу кому угодно, только чтобы вечно смотреть на эту женщину.       — Нам нужна служанка? Я дернулась от неожиданности. Хозяин так и не сдвинулся с места, совсем, в отличие от незнакомца, не притронувшись к налитому в бокалы вину. Светлые глаза с едва заметными алыми прожилками — свидетельство напряженной работы — пристально смотрели на женщину, кустистые брови сошлись к переносице.       — Оставь девочку, — кротко сказала женщина, опуская взгляд. — Она будет очень полезна мне. Я почти не успеваю делать все, что должна, а она сможет помочь. Можно будет отправлять ее на рынок или за водой, когда станет теплее… Я научу ее готовить, гримировать мальчиков… Оставь ее мне, пожалуйста! Нам будет очень хорошо вдвоем, правда?       Она обернулась ко мне, как будто ожидая поддержки, и улыбнулась несмело. У меня же словно отнялся язык: я не могла произнести ни слова, хотя именно сейчас и надо было бы, казалось, сказать все, что я вывалила на незнакомца, уговаривая его взять меня работать. Но, странное дело, эти люди представлялись мне настолько другими, непохожими на тех, которые встречались мне раньше, что слова застревали в горле.       — Она хотя бы не немая? — хозяин усмехнулся, однако в его усмешке не было отчего-то тех обидных ноток, которые я нередко слышала от других.       — Когда я нашел ее, она умела говорить, — отозвался незнакомец. — Причем так хорошо, что сумела убедить меня привести ее к вам. Видимо, смена обстановки так влияет на нее, что она не может произнести ни слова. Но слышали бы вы, как она умоляла не оставлять ее на улице в такую холодную ночь! Это была целая поэма, и теперь я жалею, что не записал слова. Они могли бы очень мне пригодиться в одной сцене…       — Ну, ты поэт, тебе виднее, — хозяин засмеялся. — Говоришь, поэма?       Он повернулся ко мне и, оперевшись локтями на колени, подозвал к себе, смотря снизу вверх. Я покосилась на женщину, но повиновалась, хотя мне очень не хотелось отходить от камина. Хозяин, не произнося ни слова, развел мои руки в стороны, провел слегка дрожащими пальцами по плечам, попросил вдохнуть так глубоко, как я только могла, и задержать дыхание. Я исполнила его приказание, внутренне удивляясь его способу проверять служанок. Он же подвинул к себе стоявшие на этом же столе песочные часы и перевернул их. Песчинки сыпались вниз одна за другой, а он даже не думал разрешить мне дышать.       Секунды текли за секундой, и с каждым мгновением мне все больше хотелось вздохнуть, пусть это и значило бы, что я не прошла странную проверку. Но хозяин не сводил с меня пристального взгляда, и я, глядя на него в ответ, отчего-то, казалось, забывала о своем желании. Наконец последние песчинки скатились вниз, и он, жестом позволяя мне дышать, удовлетворенно откинулся на спинку кресла.       — Можешь забрать ее, — кивнул он женщине. Я обернулась к ней; она протянула мне руку, улыбаясь.       — Спасибо, — только и сказала она, прижимая меня к себе.       Что было дальше, я помню очень смутно, словно во сне. Помню, как она вела меня по лестнице вниз, как держала меня за руку, судорожно сжимая всякий раз, когда я оступалась. Помню пар, шедший от большого чана, в который она усадила меня. Помню ее шершавые, но удивительно нежные пальцы и мягкие, несмелые движения, которыми она мыла меня, тщательно счищая всю грязь, от которой у меня не было возможности избавиться раньше. Помню, как от жары она сняла чепец, и как рассыпались белым дождем ее волосы, и как они щекотали мне лицо, когда она наклонялась ко мне…       Дом, в котором меня так радушно приняли, принадлежал Лоренцо Ропани и его сестре Ненин(1). Господин Ропани вот уже полтора десятка лет был директором театра Медичи, одного из первых стационарных театров Флоренции. Постановки, ставившиеся там, почти всегда имели большой успех, но лишних денег не было никогда. Все средства уходили на поддержание жизни театра — на бесконечные ремонты, организацию новых и новых устройств в сцене и, разумеется, на жалованье артистам. У господина Ропани не было своей труппы. Часто он арендовал актеров, а если и нанимал их на работу, то они принадлежали не ему, а театру. Это создавало определенные трудности, однако позволяло сохранять новизну репертуара и исполнителей.       Однако я узнала обо всем много позже. Пока же я, как могла, помогала госпоже Ненин по дому и на кухне, ходила с ней на рынок, приносила воду и дрова — в общем, продолжала делать то, что делала у предыдущих хозяев. Разница была лишь в том, что я чувствовала: здесь мне доверяют. Дитя площадей и улиц, вначале я сторонилась сестры хозяина, но с течением времени, лучше узнавая ее, сама невольно старалась встать ближе, дотронуться до нее или поймать ее взгляд. Я с улыбкой вспоминаю свое старание услужить ей, подстегиваемое желанием увидеть ее улыбку и услышать кроткое и неизменное: «Молодец, девочка».       Я помню первую ночь в этом доме, как меня, сомлевшую после горячей ванны, уложили спать вместе с моей госпожой, как она обнимала меня в полной темноте, шепча что-то на ухо. Помню, как отвечала что-то на ее мягкие расспросы, как слушала спокойный голос и вдыхала легкий запах розового масла, сопровождавший ее всюду. Как я узнала позже, розовое масло было ее единственной слабостью, и господин Ропани, зная об этом, нередко покупал ей пузырьки с маслом, хотя оно стоило довольно дорого.       Она редко звала меня по имени, хотя попросила представиться в первую же ночь. Одно время я даже думала, что она попросту забыла, как меня зовут. После нескольких лет жизни среди бродячих артистов, которые всегда обращались ко мне только по имени, было очень странно привыкнуть к тому, что необходимо откликаться на неизменное «девочка». Сначала я обижалась: мне казалось, что это обезличивает меня, забирает у меня то малое, что я имела. Однако с течением времени я поняла, какая нежность скрывается за этим обращением, и с наслаждением откликалась на него.       Первое впечатление от хозяев дома не оказалось обманчивым. Чем больше проходило времени, тем лучше я узнавала господ, и то, каким они представали передо мной, заставляло меня чуть ли не боготворить их. Господин Ропани не отличался покладистым характером. Частенько он беззлобно подшучивал надо мной, но потом, когда стало ясно, что прогонять меня не за что, начал по-своему доверять мне. Иногда он приказывал передать какое-то распоряжение артисту, и тогда я бежала через весь город, чтобы сказать, что репетиция на завтра назначается на полчаса раньше; иногда просил купить краски для декораций или побегать по плотницким и поискать хорошее дерево.       Однако высшей формой доверия стала просьба проверить, запер ли он черный ход в театр. Сейчас я понимаю что это, скорее всего, была своего рода проверка, так как дверь оказалась не заперта. При большом желании я вполне могла солгать ему, стащить что-нибудь и попытаться продать, но тогда мне это даже в голову не пришло. Я слишком дорожила тем, что послал мне Господь, чтобы притворяться перед хозяином.       Госпожа Ненин, в отличие от своего брата, казалось, поверила мне сразу же. Конечно, первые две недели она не давала мне денег и не посылала на улицу одну, словно боялась, что я убегу, но выглядело это так, будто она ходит со мной по делам, стараясь обучить меня выбирать овощи и мясо на рынке, показывая мне, где лучше ходить, чтобы не встретить много зажиточных горожан и не нарваться на обвинение в воровстве, как срезать дорогу, чтобы вернуться домой быстрее… Ничуть не смущаясь моим статусом служанки, она брала меня за руку, когда мы бок о бок шли по улице, и, неизменно смеясь своим мягким, необыкновенным смехом, рассказывала мне потрясающие истории, запас которых, казалось, никогда не иссякал.       Привыкнув совсем к другому обращению, сперва я дичилась этого, не понимая, зачем уважаемой женщине, сестре директора театра, так запросто шутить с прислугой, но после, узнав ее получше, забыла о пропасти между нами так же, как о ней забыла она. Собственно говоря, и она, и господин Ропани (последний — спустя некоторое время) вели себя со мной так, словно никогда не существовало пропасти между хозяевами и слугами. Вероятно, поэтому в городе их любили, но все же относились к ним настороженно, как к полусумасшедшим, от которых не знаешь чего ждать.       Несмотря на то, что госпожа Ненин не отходила от меня ни на шаг, все же нашлось место, о котором некоторое время она не смела заговорить со мной. Надо сказать, что брат и сестра были достаточно религиозны, но в церковь ходили только на воскресную мессу, предпочитая в остальное время молиться дома. Не знаю, как поступал господин Ропани, с утра до ночи находившийся в театре, но госпожа Ненин, едва колокол бил шесть часов, оставляла все дела, опускалась на колени и молилась про себя. Иногда я пряталась где-нибудь и подолгу наблюдала за ней. В такие минуты лицо ее преображалось, она словно становилась на несколько лет моложе, а глаза сияли, отражая свет лампады. Много позже, когда она уже покинула этот мир, мне посчастливилось увидеть на одной из картин Мурильо(2), как молится моя госпожа.       Такая молитва, граничащая с экстазом, была чужда мне. Бродячая жизнь, несмотря на свою непредсказуемость, всегда имела четкий распорядок с тысячей дел, которые требовали немедленного выполнения, и прерывать день долгой, выматывающей и приносящей одновременно силы молитвой никто из актеров не стремился. Не привыкла я и ходить в церковь. Когда ты находишься в непрерывном пути, мало кто задумается, чтобы остановиться в нужный момент в каком-нибудь селе, только чтобы помолиться. А воскресенье и вовсе было для нас рабочим днем. Пока горожане слушали воскресную мессу, мы, торопясь, разворачивали шатер и устраивали сцену, чтобы к тому моменту, когда месса закончится, приветствовать зрителей на представлении. Потому от актеров я переняла привычку молиться два раза в день: утром, когда еще никто не встал, и вечером, перед тем как лечь спать.       Когда хозяева отправлялись в церковь, я оставалась в доме, предоставленная самой себе. Иногда госпожа Ненин заставала меня за утренней молитвой, но ни разу не спросила меня, почему я не хожу на службу вместе с ними, очевидно, решив, что я должна сама осознать, что хочу попасть туда. Тем не менее, шло время, а все оставалось прежним. Робкая по своей природе, госпожа Ненин неоднократно пыталась заговорить со мной об этом, но каждый раз умолкала и переводила разговор на другое. И все же невысказанное мучило ее, заставляя во время молитвы просить Бога наставить меня на путь истинный.       Кончилось все на редкость внезапно. Однажды моя госпожа попросила меня сопровождать ее во время прогулки и, когда мы проходили мимо церкви, спросила, не хочу ли я зайти внутрь. Я не осмелилась ей отказать и последовала за ней, стараясь в точности повторять все, что делала она, так как почти не помнила, что требуется от благочестивой христианки, когда она посещает храм божий.       Не самая большая и красивая во Флоренции, церковь тем не менее ослепила меня. Мерцание свечей перед образами и статуями, аромат от благовоний, смешивавшийся с запахом раскаленного воска, мягкое сияние золота и тихая молитва служителей — все это так поразило меня, что я довольно долгое время не могла издать ни звука. Видя мое состояние, госпожа Ненин отвела меня в сторонку, чтобы я не мешала прихожанам и, усадив на одну из свободных скамеек, оставила и начала молиться.       Не так давно пробило полдень, и священники читали молитву шестого часа(3). Не отрываясь, следила я за своей госпожой, которая, казалось, впервые молилась при мне. Конечно, сама она никогда не стремилась скрыть свою молитву, напротив — это я всегда спешила уйти, считая, что человек должен молиться наедине с собой. Правда, иногда потом я подсматривала, как молится госпожа Ненин, но мне до сих пор кажется, что она не знала об этом. Как красива она была — бледная, худая, с тонкими, немного неправильными чертами лица, обрамленного светло-золотистыми волосами, с потрясающе добрыми и какими-то тихими глазами, полными слез…       С тех пор я часто ходила в церковь, но, к стыду своему, не для молитвы. Стоя в уголке, никем не замеченная, я наблюдала за священниками и прихожанами, слушала чужие слова, рассматривала лица, но ни у кого не видела такого взгляда, такого наслаждения самим процессом молитвы, как у моей госпожи. И чем дольше я там стояла, тем больше убеждалась в том, что брат и сестра, к которым я попала, разительно отличались от большинства флорентийцев, и объяснить эту разницу я, как ни старалась, не могла.