Лали

      Чем больше времени проходило, тем чаще я стала замечать на себе внимательные взгляды господина Ропани. Казалось, он старался оценивать меня, заметить во мне что-то, о чем он непрерывно думал, но, судя по не менявшемуся выражению его лица, я не оправдывала его надежд. Иногда он говорил обо мне с сестрой, но всегда так тихо, что мне ни разу не удалось подслушать, о чем они разговаривают. Но, так или иначе, после этих разговоров госпожа Ненин возвращалась ко мне слишком спокойной, преувеличенно спокойной, чтобы быть по-настоящему довольной тем, что она слышала от брата.       Я никогда не расспрашивала ее об этом, хотя и видела, что она по-своему мучается от этих неведомых бесед. Лучше всего я видела это во время нашей совместной работы по вечерам, когда мы, сидя под зажженной свечой, зашивали бесконечные дыры в костюмах, которые приносили из театра. Почему-то вся забота о них лежала именно на госпоже Ненин; она же, как я узнала после, заведовала странным помещением, похожим на огромный гардероб, в котором, несколькими рядами уходя вглубь, висели на вешалках поразительные одеяния, а на многочисленных полках стояли деревянные круглые болванки с надетыми на них женскими и мужскими париками разных цветов и размеров. Когда мне наконец представился случай попасть туда, меня поразил порядок, в котором находились вещи.       И именно моей госпоже приходилось каждый вечер пересматривать это великолепие на предмет внезапно появляющихся прорех, что само по себе из-за ветхости одежды было довольно неблагодарным занятием: от долгого пребывания в пыльном и душном помещении ей становилось настолько дурно, что служащим театра несколько раз при мне приходилось приводить ее домой. Спертый воздух так действовал на нее, что она была не в состоянии вернуться одна.       Вспоминая огромные корзины, все в которых требовало неоднократной штопки, я не устаю спрашивать себя: как она справлялась со всем этим одна долгие годы? Вероятно, господин Ропани все-таки выделял средства хотя бы на приходящую прислугу, но, если учесть совершенно не господское отношение, с которым я столкнулась в этом странном доме, мысль о служанке кажется мне невероятной.       Так или иначе, но с моим появлением половина того, что делала госпожа Ненин, перешла ко мне. Не привыкшая к сидячей работе, вначале я очень быстро уставала: шершавые, загрубевшие от холодной воды и метлы руки не могли удержать иглу, глаза болели от темноты, металлический блеск иголки сливался с отсветами пламени на хрустальном бокале, который заменял госпоже Ненин деревянный грибок, доставшийся мне. Все смешивалось в одно темноватое пятно, где-то в глубине которого таилась боль укола и ярко-красная капелька крови, пачкавшая ткань.       Но шло время, один вечер сменял другой, и нитка словно уже не так цеплялась за трещины, и игла стала гораздо послушнее, и пламя свечи перестало плясать. Мало-помалу я училась штопать практически вслепую, почти не смотря на работу, как делала и госпожа Ненин. Видя мои успехи, она часто хвалила меня, быстро и ловко штопая одну дыру за другой, и расспрашивала, расспрашивала меня о том, чем я занималась до того, как попала к ним. Очарованная тишиной и покоем, воцарявшимся в доме в часы шитья, я сама не замечала, как начинала рассказывать, захлебываясь от обилия деталей, внезапно представавших перед моим внутренним взором. Сгорая от смущения и в то же время польщенная интересом госпожи, я рассказывала ей о жизни у бродячих артистов, о старике Джакопо, о хозяине театра и его жене и дочери и о наших нехитрых радостях, сопровождавших нас в бесконечном путешествии по стране.       Признаюсь, несмотря на то, что госпожа Ненин слушала очень вдумчиво, я боялась, что она не сможет понять меня. Конечно, брат и сестра не были богаты, но они не были и бедны настолько, чтобы беспрепятственно представлять в красках то, что может испытывать нищий, которому не на что купить хлеба. Однако боялась я напрасно. Конечно, рассказы о нищенстве в самом деле не нашли такого отклика, который они могли бы найти, рассказывай я свою историю на городской площади первому попавшемуся попрошайке, мало-мальски заинтересованному во мне, но совершенно неожиданно госпожу Ненин глубоко тронуло мое робкое рассуждение о горечи утраты (тогда я снова, будто в первый раз, пережила ужас ухода старого Джакопо) и о гнетущем ощущении собственной неприкаянности, вечной дороги, преследовавшем меня.       Участие моей госпожи было так искренне, она так внимательно слушала меня, что я расхрабрилась настолько, что — как раз в связи с дорогой — рассказала ей и о поющих монахинях и о том, какое это на меня произвело впечатление. Не забыла я и о словах старого Джакопо, посетовав, впрочем, что силой обстоятельств упорный труд, на котором он так настаивал, сошел на нет.       Я до сих пор помню в деталях лицо моей госпожи, бледное, истомленное, озабоченное, освещенное единственной свечой в комнате, по которому, как мне показалось на мгновение, пробежала какая-то рябь, которую я приняла за тень от чадившей свечи. Помню ее тяжелый вздох и ободряющее прикосновение к моему плечу, словно она жалела о том, что не может дать мне возможность петь. К сожалению, в силу детской черствости, все еще не покинувшей меня, я не смогла распознать знаки, которые — возможно, неосознанно — подавала госпожа.       Через несколько дней, когда очередная порция костюмов была заштопана и уложена в корзину, а господин Ропани вернулся из театра в более-менее хорошем настроении, госпожа Ненин отправила меня под каким-то предлогом в одну из самых дальних кладовых на первом этаже, а сама утянула брата наверх, в ту самую гостиную, в которой хозяин дома так странно экзаменовал новую служанку. По решительному лицу моей госпожи я поняла, что разговор предстоит серьезный, а то, как провела она по моей голове, скорее разлохмачивая, чем приглаживая волосы, наводило на мысль, что тема касается меня. Как только дверь за ними закрылась, я взбежала по лестнице, стараясь не слишком греметь башмаками, и прижалась ухом к плохо обработанному дереву в надежде что-нибудь услышать.       Собственно, я не ошиблась. Господин Ропани, судя по то приближающемуся, то отдаляющемуся голосу, ходил по комнате из стороны в сторону и говорил — по обыкновению, очень громко. У него была какая-то волшебная манера говорить так, что его невозможно было не слушать. Если все мои предыдущие знакомые ухитрялись произносить слова так, что половина звуков сливалась с остальными, а четверть и вовсе отсутствовала, то звуки хозяина всегда получались необыкновенно четкими, словно произносились отдельно, но вместе с этим сохраняли связность, превращая речь в нечто, похожее на музыку. Госпожа Ненин как-то обмолвилась, что он воспитывался при монастыре и монахи научили его такой речи, но потом что-то отвлекло ее, и она заговорила об этом в следующий раз много позже, когда господина Ропани уже не было в живых. А сейчас я продолжала слушать, как он, наверняка бурно жестикулируя, объяснял что-то сестре, практически полностью заглушая ее робкие возражения.       Если передавать содержание разговора в общих чертах, то госпожа Ненин, тронутая моим рассказом о бродячих актерах, театре и пении монахинь, решила просить брата, чтобы он позволил мне иногда приходить помогать в театр, куда до сих пор меня не отпускали. Однако момент был выбран явно неудачно: дела шли не так хорошо, как хотелось, и господин Ропани, всегда относившийся к сестре с почтением и в большинстве случаев прислушивавшийся к ее мнению, был совершенно не расположен разговаривать. Справедливости ради, госпожа Ненин, сама того не желая, своей просьбой спровоцировала довольно эмоциональный монолог и большую часть разговора была вынуждена покорно слушать гневную отповедь, мало, в сущности, касавшуюся меня. Не знаю, что чувствовала госпожа Ненин, прекрасно понимавшая, что его наверняка слышно в каждом, даже самом отдаленном, уголке дома.       Я давно отошла от двери, усевшись рядом на полу — громкий голос хозяина, казалось, разносился всюду, — как вдруг господин Ропани внезапно умолк, словно прервав себя на полуслове. В мгновение ока я оказалась рядом с дверью и прильнула к щели между неплотно сбитыми досками, силясь разглядеть хоть что-то. Увиденное поразило меня. Господин Ропани, только что ругавший все на свете, стоял у кресла, в котором сидела его сестра, и смотрел на нее сверху вниз с такой нежностью, которой я, пожалуй, не видела никогда. Госпожа Ненин отвечала ему тем же.       — Я так привязалась к этой девочке, — произнесла она наконец. Я потупилась и хотела уйти, но что-то словно силой держало меня возле двери, заставляя подслушивать. — Позволь ей хотя бы попробовать почувствовать себя в настоящем театре. Конечно, она не будет проводить там весь день. Мне не сложно самой сходить на рынок или принести воды. Пусть она вновь окунется в театральную жизнь!       — Я взял ее, — сказал господин Ропани, — чтобы она помогала тебе по хозяйству. Какой толк от этой помощи, если она полдня будет проводить в театре? Легче нанять служанку, которая не успела забить себе голову легкомысленной чепухой. Наши средства и без того стеснены. Пока девочка помогает тебе, я готов оплачивать ее труд. Но если от нее больше беспокойства, чем пользы, зачем она здесь? К тому же, я не заметил в ней ничего, что могло бы говорить о ее способностях.       В глазах моей госпожи заблестели слезы. Было видно, что она огорчена словами брата, но не в силах ответить ему. Он же, произнеся эту тираду, убийственную в своей разумности, отвернулся и стал смотреть на огонь, горевший в камине. Янтарные языки пламени лизали поленья, трещавшие от испарявшейся влаги.       — Она напоминает мне мою дочь, — тихо сказала госпожа Ненин, опуская голову. Хозяин вздрогнул, но не обернулся, однако я заметила, как напряглась под жилетом его спина. — Иногда я думаю, что стало бы с ней, если бы она родилась при более благоприятных условиях. Может быть, эта служанка, эта девочка послана нам Богом? Если мы потеряем и ее тоже…       Она замолчала и еле слышно всхлипнула, подавляя рвущиеся наружу рыдания. Господин Ропани, не говоря ни слова, подошел к ней, взял, опустившись на одно колено у кресла, ее руку и поцеловал. Мне стало очень неуютно. До сих пор я подсматривала за ними, когда они обсуждали меня, а теперь возникало ощущение, что это ничто иное — как вторжение в личную жизнь, — однако я ничего не могла поделать.       — Она в самом деле так дорога тебе? — спросил хозяин, смотря на сестру с непередаваемой заботой. Госпожа кивнула.       — Она так вдохновенно рассказывала о бродячих актерах, — сказала она, наклонив голову. — О выступлениях, о подачках, которые швыряли им горожане… Ты помнишь, какими мы были в юности? Помнишь, как мечтали вместе о чудесных открытиях, которые ты мог бы совершить? Помнишь, как страдали, когда пришлось все бросить и уехать, когда ничего не получилось? Она тоже мечтает, Луэнсу(1). Разве за это карает церковь? Разве плохо, когда мечты сбываются?       Господин Ропани, все больше и больше менявшийся в лице за время этого монолога, молча покачал головой и улыбнулся, прижимаясь лбом к ее руке.       — Ты удивительная, — сказал он, посмеиваясь. — Хорошо. Можешь сказать ей, что завтра я отведу ее в театр.       Что-то оборвалось внутри меня и застыло на мгновение, а потом забилось часто-часто, как будто я только что убежала от своры голодных псов, бродивших по окраинам города и горевших желанием перехватить что-нибудь пожевать. Все, что произнес хозяин до этого, мгновенно исчезло. В голове стучало только одно: мне позволили идти в театр Медичи, в святая святых, куда я и не мечтала попасть!       Хозяин засмеялся: всегда спокойная внешне, госпожа Ненин порывисто обняла его за шею и, прошептав что-то на ухо, отстранилась, с любовью глядя на него смеющимися глазами и смаргивая слезы.       — Я могу изменить решение, — шутливо погрозил он ей пальцем. — Будет проказничать или забудет обо всем, едва увидит сцену, — накажу. Именно, накажу сам, а то знаю я, как чудесно ты разговариваешь с провинившимися слугами! Непонятно, кому более неловко — тебе или служанке. Конечно, эта девочка с улицы и лучше других понимает, что путь к мечте тернист, но мне бы не хотелось, чтобы она выросла на том, чего добились мы. Пусть добьется всего сама.       — Я так люблю тебя! — воскликнула госпожа Ненин, прижимая его руку к щеке. — Ты всегда лучше других понимал, что мне необходимо, как воздух. Ты и твой театр — вы можете так помочь ей! Я почему-то уверена, что это единственно верное решение, которое ты мог принять.       — Я тоже люблю тебя, Ненин, — ответил он, осторожно взял ее голову обеими руками и поцеловал в лоб.       Я оторвалась от щели, почти не чувствуя, как сильно затекла у меня шея, и на миг облокотилась о стену, чувствуя, что счастье буквально распирает меня изнутри. Я готова была кричать от радости: я пойду в театр! Смогу увидеть, как играют настоящие актеры, смогу понаблюдать за жизнью театра Флоренции, смогу ощутить волшебное дуновение, превращающее происходящее на сцене из сказки в правду!       За дверью снова послышались голоса, но я уже не обратила на них внимания. Теперь надо было не попасться: вряд ли господин Ропани сильно обрадовался бы, если бы застал служанку, мечту которой он только что обещал исполнить, следящей за хозяевами. Так быстро, как только могла, я спустилась вниз и опрометью бросилась в кладовую, где оставила меня моя госпожа. Башмаки нещадно стучали по полу, но я мало задумывалась об этом. Нетерпеливое ожидание завтрашнего дня уже полностью завладело мной. Не помня себя, влетела я внутрь и захлопнула дверь, прижимаясь к стене.       — Лали, маленькая! — голос хозяйки раздался совсем близко. Все еще ошеломленная решением господина Ропани, я не сразу поняла, что она ищет меня, поэтому не успела ответить, но она, видимо, сама вспомнила, где я должна быть, и открыла дверь.       — Нашла, что я тебя просила? — она улыбнулась.       Конечно, я напрочь забыла о ее просьбе. Более того, я забыла даже, что именно она просила меня найти. Сердце у меня ухнуло куда-то вниз: несмотря на время, проведенное в этом доме, я очень хорошо помнила, что делали мои бывшие хозяева, когда я забывала выполнить их поручение, и съежилась под пристальным взглядом моей госпожи, готовая понести заслуженное наказание. И вдруг она легко засмеялась, подошла ко мне и обняла — крепко-крепко.       И именно тогда, ощущая себя в ее объятиях, я вдруг заплакала — наверное, первый раз в жизни — то ли от счастья, то ли от того, что эти объятия напомнили мне мою мать, то ли от того, что за десять лет, проведенные в бродячем театре, никто не полюбил меня вот так, ни за что, как полюбила за несколько недель эта удивительная женщина. А она, подхватив меня на руки — я была очень легкой для своих двенадцати лет, — понесла меня куда-то, потом села, не выпуская, и все гладила и гладила меня по спине, шепча что-то и без конца целуя в щеки. А господин Ропани добродушно посмеивался где-то рядом.       Последнее, что мелькнуло у меня перед глазами, — бесконечно любящий, полный благодарности взгляд госпожи Ненин, направленный на ее брата. И тогда, выплакавшись и засыпая на коленях моей госпожи, я подумала, что, если есть люди, которые готовы вот так запросто полюбить маленькую служанку, которую привели к ним посреди ночи, значит, есть на свете и справедливость, и доброта, и любовь.