Бело.
Потоками, ручейками и реками, полноценными водопадами сверху летят хлопья и комья, белые и светлые, холодные и морозные, свежие и хрумкие.
Светло.
Но солнца не видно – оно спряталось где-то за ширмой из облаков и смога; спряталось и забрало с собой все тепло; спряталось на комфортную дистанцию от хладной тюрьмы и ее контингента; спряталось, продолжая светить и слепить глаза беспрекрасным светом, хаотично блистать по свежему снегу и оледенениям.
Чисто.
Девственно. Холодные покрывала и стены. Всё белое, всё в первозданном, будто бы только рождённом, состоянии. Белые чистые сугробы; белая чистая порошица; белые чистые волны снега, гонимого всепронизывающим, всесжирающим ветром; белая чистая пурга, витающая в нижних слоях лабиринта, вечно гонимая злосчастным течением воздуха; идеально ровные стены бетона, скользкие на ощупь; без единой задоринки, почти сверкающие от новизны, монотонного серого цвета, светлеющего на фоне белёсого окружения.
Холодно.
Солнце не греет, зима вытягивает остатки тепла; бушующий ветер пронзает всякое живое насквозь, щиплет за щёки, отрывая куски, кусает за лицо, леденя и лопая кожу, сбивает с ног, отправляет кубарем в полёт. Цвету здесь и вовсе негде взяться, хотя, даже будь он хоть где-то, хоть в какой-то щели или впадине, он бы не смог, да и не захотел бы, принести ни частички тепла нашего обыденного каждодневного, ни приторно поддельной радушности и гостеприимства.
Тупик.
Идеальные прямоугольники стен длятся лишь бесконечно вперёд и бесконечно вверх. Отвесные, непреклонные и неприступные. Без единой шероховатости, единой выбоины, единого уступа и лаза. Не за что зацепиться, негде забраться. А какой же, наверное, вид там наверху, как все видно, как расстилается бесконечная бело-серая даль до самого горизонта. Или нет у стен верхушки, нет конца, нет ничего выше их высоты, возможно, тянутся они столько, сколько возможно тянуться, до куда возможно тянуться.
Долго.
Сугроб растёт, наслаивается, высится и высится, пышнеет и, не переставая, прибавляет в размере. Белая масса разрастается и постепенно окрашивается багрово-розовым. Яркая краска вытекает из-под дна, окружает всю холодную кочку по кругу. Краснеет основание, медленно ползёт вверх. Краснеет, алеет и багровеет. В воздухе слышен колкий хладный запах горчащего железа.
Больно.
Резкая ноющая боль, стреляющая всё тело насквозь. Острая пульсирующая боль, жгущая лоскуты кожи, внутренности раны. Ритмичные хлестания струй крови в такт учащённому сердцебиению, самостоятельное произвольное движение тканей, совершенно чётко и различимо скребущиеся, дрожащие рёбра – дышать невозможно, грудь будто бы стиснута со всех сторон, а ту небольшую оставшуюся щель то и дело перекрывает густая и вязкая кровавая мокрота. Адский жар в окружении мертвенного мороза. Сознание, туманное, погруженное глубоко в не слишком-то уютный сон, еле подающее хоть какие-то признаки жизни. Снежная могила. Страшная зыбучая ловушка, родная и приятная, удобная и мягкая, давящая сверху ещё большим грузом толстого промороженного белого слоя.
Тщетно.
Но как бы не был сладок сон, как бы не были глубоки трупные ямы, как бы часто и сколько бы это не происходило, сколько бы раз его не стреляли, протыкали, расчленяли и пытали, тело всегда встаёт. Встаёт и вновь бредёт. Встаёт, спотыкается, кубыряется и вновь встаёт. Встаёт и блуждает по уже почти родным лабиринтам, круг за кругом, цикл за циклом. Тело уходит, падает замертво и снова уходит, и снова падает.
Изматывающе.
И также сейчас, марионеточное тело выходит из болезненного, объятого пламенем сна. Вздрагивает, вскакивает, пробивая толстую ледяную корку, разбрасывая комья снега, снега белого, снега красноватого, снега угольно чёрного. Сидя в сугробе, почти захлёбываясь замороженной водой, захлёбываясь свежей и уже железной кровью, страдая от острой нехватки кислорода, наблюдая за разноцветными фейерверками и, словно подтёки бензина, кругами в глазах, судорожно полуокоченевшими руками ощупываются застёжки противогаза на затылке. Отдирая тканные полоски и стяжки, и волосы от волос, пропитанных тёмной застывшей кровью, вырывая мелкие пряди, сбрасывая с лица убитый и битый временем и окружающей средой респиратор, туша принимается надрывно, во все лёгкие, поглощать объёмы воздуха. Обжигая горло и трахеи холодом, хрипя и кашляя, отхаркивая багровые сгустки, с пронзительным свистом и звоном в ушах, будто бы от контузии, туша медленно приходит в себя. Мало помалу возвращается подобие ощущения единого тела, возвращаются чувства, возвращается дрожащая мыльная картинка в объективы глаз, натуральная аудиодорожка в ушные раковины.
Надоело.
Борясь с щекочущими рвотными позывами, всё ещё сидя по грудь в сугробе, дрожа словно осиновый лист, туша на всех двух с половиной, на брюхе, выползает на голый бетон пола, оставляя красный шлейф – принимается за медосмотр. Левая рука, источающая низкую тянущую боль, свободно болтающаяся вне плечевого сустава, блекло обмякшая и бесконтрольная. Кое-как затянувшаяся рана на затылке, покрытая толстенной кровавой коркой, что невозможно отодрать от головы на таком морозе – понятное и логичное объяснение контузии. Вывих всё также левой лодыжки, слегка опухший и фонящий жаром голеностоп. Повсеместные следы лёгкого обморожения под всей поверхностью рабочего костюма, потерявшего герметичность. И вишенкой на торте — целое скопление мелких колотых отверстий в области живота и одна большая протяжённая рваная рана: проткнутое брюхо и комбинезон. Из последних всё также продолжает тонкими алыми полосками струиться и побрызгивать жидкая соединительная ткань.
Нельзя.
Сжав зубы до болезненного скрипа, до спазма в челюсти, вдвинув резким движение основание руки обратно на шарнир, истошно взвыв, туша падает на землю, жалко извиваясь в конвульсиях, но возвращает себе контроль над обеими верхними конечностями, хоть одна из них продолжает медленно отходить от взрывной боли и покалывающего онемения. Аккуратно, минимально шевеля корпусом, стараясь не расплескать всю кровь, ту́ша тянется в свой сугроб. Вороша снег, водя кистями по льду и ровному бетонному полу, в цепкие пальцы наконец-то попадается лямка походного рюкзака – по всей видимости, хранилища всех пожитков этой промёрзшей туши.
Откуда ты помнишь про него?
Знаю.
Не узнаю обстановку, окружающее меня пространство. Не понимаю, что это за место, откуда снег, откуда эти громадины. Не узнаю свой прикид: непонятный защитный костюм, весь в заплатках и штопанный, добротно залатанный, справедливости ради говоря. Не узнаю и рюкзак – но, видимо, помню. Судя по всему, не имея никого вокруг и рядом – он мой. Не помню или не знаю, что в нём. Что-то есть. Брякает.
Невозможно.
Правая, исправно функционирующая рука поднимает верхний защитный нахлёст рюкзака с двух звонких, промерзших заклёпок, тонко хрустя налипшей коркой, и расстёгивает молнию под ним, забитую снегом – туго, лишь небольшими рывками. Пальцы обдираются и горят. Кстати о них. Рука лезет во внутрь. Пальцы, кисть, локоть и даже дальше. Как-то неправдоподобно глубоко. До дна достать не получается, однако, удаётся зацепить за петельку маленькую походную аптечку, какие легко помещаются в двух ладонях, полезные, хоть и не хранящие чего-то кроме самых базовых бинтов, средств для обеззараживания и ерунды по мелочи. За мелкую спасительницу зацепился почти израсходованный моток серого блестящего скотча. В надежде вытянуть ещё что-то из этой ямы, рука жадно лезет вновь. Следом идёт что-то позвякивающее металлическое, но оно срывается вглубь глубокого рюкзака. Вновь нащупать не получается.
Иначе?
Трещащая молния комбинезона, хруст откалывающихся ледышек. Под дырявым комбинезоном, дырявый термический костюм, а под ним я – тоже дырявый. Ещё одна молния, на этот раз отлично смоченная кровью. Тепло быстро выходит и мороз впивается в тело, дополнительно стискивает бедные рёбра и трясёт поджилки. Одно. Четыре. Восемь. Целых одиннадцать отверстий. Кисель из них уже буйно не хлещет, но и течь не перестал. В отверстиях видно какую-то чёрную вязкость, словно та грязь, перемешанная со снегом и моими соками. Воняет. Тягучая. Лучше бы обработать и не играть с удачей.
Смешно.
Протёкший бутыль пахучего антисептика изливается на ткань – чёрная дрянь не хочет отдираться, хватается за мясо, больно тянет и тревожит рану. Воняет. Далее бутыль испускает остатки содержимого на несколько кусков марли, те прикладываются к ране и туго обматываются пушистыми душными, пыльными лоснящимися бинтами. Бедные рёбра, ещё сильнее стиснуты, а подлатать никак не могу. Надеюсь, что я не помру от этой заразы, надеюсь, что ничего страшного: что бы не переборол мой такой себе иммунитет – не занесло бы чего смертельного. А теперь мне зверски холодно. Согреться раздетым я не смогу, так что лучше бы застегнуть промоченный моей жидкостью термокостюм, застегнуть вновь хрустящую молнию комбинезона. Дырки? Я не мастер на хоть какие-нибудь руки, так что просто замотаю скотчем — может, потом разберусь, если доползу до укрытия.
Снова.
А где укрытие? Вокруг… Довольно однотипно. Всё белое, всё холодное. Немного чёрного там, немного сям. Дальше пары метров ничего не видно – расстилающаяся по полу пурга плотно блокирует обзор. Если смотреть вверх, то всё однообразно, всё просто тянется. А, погодите, вот оно. Около тупиковой стены, рядом с которой я еле проснулся, высоко в вышине болтается трос, накрученный вокруг обледенелого, окровавленного выступа. Висит, болтается, скованно колышется двумя концами. Видимо, оборвался у основания. Видимо, он мой. Видимо, я немного свалился. Однако откуда и куда — чёрт его знает.
</i>
И как я не помер — чёрт его знает.
А что мне делать? — чёрт его знает.
А чёрт то сам знает? — нет.
***
По стеночке, опираясь на бетонную вертикаль, сбивая рукой налипший снег и сосульки, кувыркаюсь в сугробах, заныривая в их нутро, оступаясь и страдая от прострелов в ноге и от жара по всему телу, от головокружения и дезориентации. Очень больно, очень дискомфортно, очень холодно с одной стороны, и очень горячо с другой. Туша не слушается, туша слабеет с каждым проделанным шагом. Туша страдает от нескончаемой пурги, от глубоких и рыхлых сугробов. А я страдаю от непонимания и однообразия. Я иду уже примерно с час, без понятия — не умею считать время, часов нет, а погода ни капли не меняется, солнце ни на градус не сдвигается, а облака неподвижно нависают надо мной, на тех же местах, в тех же формах. Вот прямо надо мной — облачко, похожее на руку со слегка растопыренными пальцами; впереди — раскрытая книга с веером страниц, а где-то сбоку, лишь сейчас скрывается за небесным краем стены очень длинное и извилистое облако, подходящее на старые вязаные узоры. Чёрт его знает, все предметы похожи, а моя фантазия сильно усохла со времён ранней молодости. Разум, без толики креативности, без пятна живости, лишь что-то холодное и липкое, копошащееся в кучке беспросветной памяти. <i>Копошащееся. Даже тело уже не то — туша моя, но ощущается странно, двояко, трояко и далее по возрастающей. Тушу трясёт, а разум стабилен. Думаю, это последствия мягкого приземления и небольшого нарушения целостности организма и его функционирования.
***
Много времени спустя. Много времени спустя мне всё так же нездоровится, я всё так же страдаю от личностного раздора. Много времени пролетело, и единственное интересное, точнее отличное от всего остального, что я обнаружил — мелкая развалина, выпирающая из стены. Сваленные кучей каменные обломки, будто импровизированные баррикады, с торчащими наружу арматурными кольями, с навесом из кровельного металла. Прихрамывая внутрь, провожу рукой по металлическому пруту, отчего тот тут же рассыпается на рыжий порошок, который я принимаюсь откашливать. Это всё походит на место привала. В центре занесённое кострище, обустроенное под готовку, с решёткой для размещения утвари. Вокруг него разбросаны угли и зола, а из-под снега выглядывает котелок и пара жестяных кружек. Подле засыпаны импровизированные тканные лежанки, замызганные, порванные. Вспоротые. Сверху, под самым навесом, висит, качаясь, потухшая топливная лампа. Разбита. Всё холодное, всё остывшее. Здесь недавно было живое человеческое существо, но сейчас всё брошено. Даже следов не осталось, всё замело. Всё безжизненно, но в воздухе всё ещё витает какой-то запах, щекотный, пыльный, сладкий и тяжёлый.
Вкусный. Есть хочу.
Неприятное место, неприятная атмосфера, здесь что-то не так, небезопасно. Так бы и ушёл отсюда, если бы не умирал от холода и усталости, если бы не заметил маленький шлейф вздымаемого потоком воздуха снега, прямо у стены, прямо из-под сугроба. За разрытой горкой квадратная металлическая пластина, вбитая в дыру в стене, исцарапанная и помятая — своеобразная дверь, по всей видимости. Застряла. Без ручки и петель, значит, просто приставленная к проходу. Низкая — залезать лишь проползая на коленях. Однако не поддаётся, застряло и примёрзло. И подцепить нечем, только стараться пальцами отодрать, цепляясь за щель меж стеной. Но выбирая между холодом снаружи в метель и, кажется, немного тёплым убежищем, я однозначно готов ободрать окоченевшие пальцы. Взявшись оледенелыми кончиками за отогнутый край листа металла, упираясь здоровой ногой в стену, принимаюсь тянуть. Плоть горит и кричит, словно уже отрывается. Чувствую, как примерзаю. И всё это через перчатки. За деда, за бабку, за виски, вкус которых резво играет на языке фантомными брызгами – знакомый запах. Скрежет. Поддаётся – поддалось, а я с железякой отлетаю назад, на спину. Бедные рёбра. А со внутренней стороны были ручки, занятно. Запах яснее. Почти вижу, как он потоками выползает из кельи и стремится мне в нос. Ну-ка.
Ну-ка – и в нос со всей силы бьёт душное жужжащее зловоние, цепкими подвижными лапами выбирающееся из кельи, цепляясь и хватаясь за стенки и обломки, грозно надвигаясь на меня, давя всем своим весом, ныряя в лёгкие и моментально впиваясь и впитываясь в одежду. Сквозь болезненные слёзы и звон от песни малочисленных мух приходится заглянуть внутрь. Квадратная комнатка мизерного размера, где можно разместиться только сидя или полулёжа, что тоже затруднительно, ибо из стен в стены, из пола в потолок идут трубы ржавого металлического цвета, фактуры и материала. Тепло. Почти сухо. Хорошо. Омерзительно. Сейчас вырвет. В маленькой спасительной каморке сидит, согнувшись в четыре погибели, маленький иссохший человечек, почти мумия. Человечек с на совесть распоротым брюхом. Человечек обглоданный и уже плодящий мясных мух.
О боже, тело, труп. Какая ужасная смерть, какой ужасный запах. Такая жестокость, такая жалость, что загажено место моего потенциального отдыха. Бедный человек — он выглядит совсем молодым. И неужели он не мог откинуться где-нибудь не внутри? Да к чёрту, ситуация хоть немного, но пугающая, напрягающая. Испытай что-нибудь уже! Ну, не бояйся и не трясись, хоть отреагируй. Не беги так, хоть отпрянь. Дай мне отойти, отдышаться, обдумать происходящее, столкнуть свои интересы и свою брезгливость. Что-нибудь.
Реакцию.
Хватаясь за лодыжки, стараясь не разорвать тело напополам, чтобы не забрызгать всё вокруг гнилым нутром резидента, вытаскивается на улицу труп, стремительно коченеющий. Из кельи, мимо костерка и сидушек, мимо каменных блоков и ржавого порошка, за самый периметр лагеря. Резким движением довершая перенос, со всей силой отбрасываю бездыханную тушку в сторону, что та в ответ перехрустнула позвоночником в нескольких местах, выплюнув несколько сгустков и клякс тёмно-бардовой, почти чёрной, тягучей крови, приземлившись и врезавшись в стену, раскрывшись в брюхе ещё шире, разбросав подле свои кишки. Вонь немного утихает. Начинает выветриваться из моей ночлежки. А когда вообще ночь?
Руки, кисти, пальцы; ноги, стопы, пальцы; конечности и голова; почти тело — нормально, вернулось всё, чувствую, чувствую всю боль и немоготу. Лучше бы не чувствовал. Немного не чувствовал боль и слишком привык к этому.
***
В комнатке небольшой замызганный, заляпанный и изрезанный матрац, накрытый пустым пододеяльником с прорезью-ромбиком. Вместо подушки плотный скомканный кусок холщовой ткани. В стене выдолблена маленькая неглубокая полка. Сгоревшая свеча в оловянной подставке, пара кружек и тарелок, нож столовый, в импровизированной деревянной рукояти, со слегка гнутым лезвием. Фотография некого пейзажа, примитивного, малоразвитого прибрежного городка со стороны утёса с иссохшим раскидистым деревом, с чистым голубым небом, равномерно желтеющим и ржавеющим к горизонту. На полу валяется пластиковая бутылка с одним единственным обозначением — ''Огнеопасно''. Вокруг — старые ржавые или окисленные монеты, — не припоминаю валюту.
Лучшим решением в моей ситуации стало временное затворничество. Вдавив дверцу в проход со внутренней стороны, у меня наконец-то появляется благоприятная атмосфера почти тепла, следовательно — можно и залатать свою единственную одежду, попутно просушив её от своих выделений и крови. Без комбинезона вполне комфортно. Пока что возможно только залепить скотчем дыры и отложить сохнуть. Шить нечем, термокостюм тоже заклеим. Себя перебинтуем.
Почему ещё живой.
</i>
Зачем проснулся.
Казалось бы, хватит.
Последние несколько часов было очень больно и тревожно. Сейчас сонливо. Никакого отвращения, паники и страха. Спать хочется. Запах сладкой гнили ничуть не смущает – приятно щекочет нос. Отсутствие внятной реакции и эмоций не смущает. Патовость ситуации не смущает. <i>Что с тобой, чёрт возьми, не так? А матрац то вполне удобный, мягкий. И трубы фонят слабым жаром, воздух наконец-то сухой, можно его не пить. Тяжело, грузно, моргаю чаще, медленнее, дольше. Можно немного поспать, оно ведь лечит – лучшее лекарство.
</i>
Я устал от этого, от всего.
<i>От чего?
