О погребённых заживо - Снегопадъ

      Небольшая комната. Квадратная, чистая и ухоженная. Не просторная, не тесная. Прекрасный размер, самое то. Компанией не разместитесь, но для двойки-тройки человек подойдёт. Комната, коей даровано наименование кабинета, обставлена не дорого, не бедно. Нет позолоты и мебели из красной древесины; нет голов экзотических животных, висящих на стенах, зрячих на вас стеклянными глазами, полными ненависти, первобытного страха и голода; нет серебряного канделябра и шкафчика с хрустальными бутылями из-под дорогого алкоголя, на вкус не отличного от дешёвой палёнки. Но нет и обшарпанных обоев; нет ни расходящихся половиц, ни дешёвого скрипучего линолеума; нет древнейшей мебели, с намертво прилипшей пылью и всевозможными пятнами, с вылезающим наполнителем; нет плесени и капающей с потолка воды, что не редкость на нашем предприятии.       Положение хозяина позволяет абсолютно всё, что ему на душу придёт. Ему дозволено больше, чем тем, кто дозволяет. Он по праву, по заслугам, по умениям и качествам стоит на вершине бюрократической и исполнительной пищевой цепочки. Был бы каннибализм всё ещё разрешённым в эти тяжкие времена, Он бы уже давно отделал свой офис в кость: утончённые стулья, на ножках из бедренных костей, милые пишущие ручки из фаланг пальцев, стол со столешницей из пары наборов рёбер. Да, непрактично, но до чего же впечатляюще.       Пожалуй, именно из-за таких персон как Он, у людей развивается синдром Клейзвига, а в купе и различные личностные комплексы, излишняя мягкость и уступчивость – бесхребетность простым понятным языком. Как у нас говорят: Он не человек, а каток. Встань против, и тебе перемелют кости, банально сомнут, тебе негде будет жить, ты не сможешь жить, ибо жизнь будет разрушена единоразово и окончательно.       Он – ужасающий человек. Самый страшный и омерзительный, что я встречал. От его персоны меня зачастую бросает и в страх, и в лютую животную ненависть; я способен и презирать его, и боготворить. Но даже при гнилом характере и максимально неприятной персоне, он – настоящий человек. Надёжный, исполнительный, рациональный, рассудительный, невероятно образованный и начитанный, последовательный, целеустремлённый, умеренно жёсткий и напористый, коли того требует задача; прекрасно понимающий людей, их эмоции и психику. Он образцовый представитель людской расы. Если и проводить нацистскую пропаганду, то во главу пантеона нужно ставить этого уберменша.       И как же забавны слухи и шутки, переходящие порой в упоротый конспирологический бред, что Он продал душу Чернобогу или Зрячему. И как только, хоть недолго живущие на свете люди способны на такие детские фантазии.       Но вернёмся на землю. Он – почти что идеальный. Почти, ибо человек по своей природе не способен приблизиться к идеалу, ибо человек на внутреннем уровне существо низкое, халтурное и хаотичное. Он – почти идеальный, знающий себе цену, но при этом аскетичный и прагматичный. В офисе Его, главном обиталище Его персоны, где проходят десятки и сотни часов за работой, не так уж и много всего.       Добротный письменный стол с парой ящиков, потрёпанный жизнью, повидавший тонны и тонны бумаги, несколько казней, покушения, удары ножом, выстрелы и пару грамм разлетевшегося серого вещества. За столом стул. Скрипящий, немного шатающийся, но всё такой же удобный, как и сорок лет назад. И он не будет сменён, покуда не сломлен. А по другую сторону два небольших креслица. Мягкие подлокотники, красная тканевая обивка. Без узоров, ибо лишние детали отвлекают от важных решений.       Входя в помещение, слева будет стена, увешанная грамотами, выписками, разнообразными документами с печатью министерства управления и контроля. Висит весь этот мусор лишь для вида, для впечатления и для начальства, ради которого стоит создавать атмосферу благодарности и блаженного трепетания: отбросам с верхов приятно, когда на них молятся. У правой стены три шкафа, поместившиеся там тютелька в тютельку, до миллиметра, во всю ширину помещения. На полках папки, книги, аккуратно сложенные кипы сортированных и по алфавиту, и по важности бумаг. Насколько мне помнится, здесь вся история учреждения за весь срок Его работы, а также некоторый промежуток до. А это почти чинквеченто. Ну а на дальней стене, точнее во всю дальнюю стену – окно: грязное с той стороны, сверкающее с этой.       Выходит окно на внутренность гигасооружения, выходит на огромное пустое округлое пространство, тянущееся куда-то вверх, куда-то вниз, тёмное, с высоченной башней-колонной по центру, где заседает ставленник РВСОН, наблюдающий за жителями и работниками пограничья. Прожекторы центрального корпуса двадцать пять на восемь попеременно освещают то одни окна, то другие. Как говорят в наших деревнях, это паноптикум. Любят Они следить за человеками, любят умные слова. Даже за теми, кто на самой вершине. Хотя стоит быть реалистом и осознавать, что наши вершины лишь ступеньки для управляющего состава. Но становятся ли наши горы от данного факта плоскими? Относительно. Всё относительно.       — Итак, ты подготовил отчёт?       — Так точно. Отчёт номер сорок два дробь шестьдесят три. Если кратко, как вы любите, то никаких больших отклонений не наблюдалось: жертв стабильно тринадцать человек, места уже убраны и тела отправлены в крематорий. К сожалению, уменьшить затраты человеческих ресурсов пока не выходит, поскольку роль играет уже сам человек, а не сущность; субъект также был безоружен, одет в гражданское, погиб от кровопотери, взорвавшись на одной из мин у семидесятой отметки, позднее вернувшись ко входу в технический тоннель. Никаких предметов с собой не нёс. Доктор уже извлёк материалы и подготавливает картридж. Из неприятно стабильного – команда охраны снова отстала на одиннадцатой отметке, а субъект пробирается всё дальше и дальше. По этому поводу из министерства поступил приказ усилить наблюдение и уничтожать всякого нарушителя условий содержания при обнаружении, дабы не подвергать целостность предприятия угрозе – он находится у вас на столе и ждёт подписания. Они настаивают, что информация не стоит риска.       — Риск – справедливая цена информации. Если мы поймём, как справиться с Ней, то и пересечений более не будет. Это причина, по которой жизненно необходимо сохранять субъект целостным в максимально возможной степени. Один раз Доктору уже приходилось работать с углями. Но раз ситуация стабильна и не выходит на критический уровень, то можно не беспокоиться. Пока что. Однако стоит укрепить технические ходы. Если он сможет взломать дверь, Сердцевина будет в прямой доступности.       — Понял, исполним. Провести децимацию в восьмом подразделении за очередные неудачи?       — Не требуется, ибо неразумно просить от людей нечеловеческих качеств. Они нужны, чтобы создавать психологическое давление, чтобы он был напряжён и рассеян. Обратно к теме, что-то ещё?       — Нет.       — Отлично. Конец записи, — произнёс Он, останавливая работающее устройство конспектирования. Маленькая чёрная коробка с парой красных кнопок, с исходящей из неё текстовой лентой, перестала жужжать. Ленту сорвали, проверили на наличие повреждений, аккуратно свернули рулоном, поместив позже в маленький футляр, в какой обычно вкладывали фотоплёнку, и отложили в ящик стола. — А теперь можно отбросить формальности. Ты принёс?       — Не моё это дело, но стоит завязывать. Даже Доктор уже не столь оптимистичен. А вы и сами понимаете, что Доктор не ошибается, — произнёс я, протягивая наркоману новую дозу радости: небольшой тканевый кулёк, грубо завязанный тонкой бечёвкой. Внутри весело побрякивали три продолговатые склянки, наполненные прозрачной чёрной жидкостью. Эта завязь издавала слабое, еле слышное гудение, будто бы трансформаторная будка вдали. — Мы все ценим вашу работу и жертвенность, но неправильно подкармливать зависимость, хоть и двигая наш прогресс. И вы прекрасно осознаёте последствия в критическом случае.       — Доктор то, Доктор сё. Я положил свою жизнь, здоровье и будущее на это дело, назад уже поворачивать нельзя. Цель дороже средств. Мы бы так и продолжили стрелять субъектов при нулевой защищённости от Неё, если бы не эта плата. Существование любого человека, даже меня, мельчайшая плата за исполнение подобной грандиозной задачи! Но всё же, удиви меня, каков прогноз?       — При отсутствии сильного перенапряжения, что определённо не про вас, или увеличения доз, что тоже не особо про вас – до конца цикла. Точка невозврата уже пройдена, а продлить работоспособность мы не в силах. Первыми начнут сбоить почки, с этим вполне просто справиться. Далее идёт серьёзное ухудшение работы лёгких. Кислорода станет критически мало, возможны инфаркт, инсульт и ишемия. Единственным способом будет система искусственного насыщения кислородом. Но в таком состоянии вы будете уже неработоспособны, привязаны к одному месту. Как мы уже говорили, стоило провести профилактику раньше, но вы не желали отвлекаться от работы, — в воздухе повисла долгая, максимально неловкая пауза.       Можно сказать, что Он чувствовал неимоверный груз ответственности, Он сожалел о многих вещах, гордился своими достижениями и боялся смерти, к которой сам же себя привёл. Но я не могу этого сказать. Я не понимаю Его, спустя столь долгое время, столько лет, я не распознаю его эмоции и замыслы. Был бы Он хоть сколько-то обычным человеком, было бы возможным строить теории на основе моего же опыта, но в Его случае всё сложнее.       — Значит, нужно всё закончить в этом цикле. Время поджимает. Всё нужно закончить и надеяться, что исход будет нейтральным. — Не меняясь в лице, не дрожа голосом, не подавая ни малейшего знака о своих волнениях и стрессе, Он спокойно вернулся на его извечный стул, который жалобно заскрипел.       Что происходит у отбитого человека в голове? Что происходит у этого психопата, столь ужасного и отвратительного, но, тем не менее, великолепного и заслуживающего восхищения. Каковыми бы ни были его методы, его взгляды на жизнь и людей, Он – единственная причина, почему наше пограничье до сих пор стоит и исправно функционирует. Довольно таки противоречивые чувства, не находите?       — Хорошо, на рефлексию времени нет, его никогда не хватает. Что насчёт исследования, новый испытуемый найден? Я слышал, что с предыдущей крысой произошёл некий инцидент.       — Правда. Крыса работала примерно с месяц. Но на последнем погружении что-то пошло не так. Мы не увеличивали дозировку или время взаимодействия. Испытуемый впервые начал вырываться, из-за чего пришлось его усыпить и отправить в изолятор. В изоляторе он умудрился изодрать смирительную рубашку и изувечить себя. Если вдаваться в подробности, он изгрыз и исцарапал себе запястья, а далее, возможно поняв неэффективность действий, выдавил себе глаза. Вся эта богомерзкая картина сопровождалась истошными криками. Охрана не успела вовремя и вошла, когда он в конвульсиях и с пеной у рта валялся на полу. Всё вокруг в крови, на лице две зияющих сочащихся дыры. Предвидя вопрос, с камер наблюдения сообщения не поступило, а дверь в камеру не открыли даже по приказу. В рубку наблюдения проникнуть не удалось – заперто изнутри. Звуков из помещения не доносится. Туда направлен дуэт оперативников. Прямо сейчас идёт процесс вскрытия стальной двери.       — Как я вижу, ты всё ещё тяготеешь к красочным описаниям, — единственная эмоция, проскочившая на его лице, являлась то ли отвращением, то ли брезгливостью. — Я понял, буду ждать отчёт. Но я надеюсь, что у вас уже есть новая крыса, не так ли?       Страх. Древнейшее чувство человека, позволившее ему выжить и развиться до нашего уровня. Страх и сейчас играет огромную роль в нашей жизни. Раньше наши предки, облачившись в мертвые шкуры, бегали от живых и голодных шкур. А нынче бегать от зверей не приходится, приоритет сместился. Нынче стоит избегать уже людей. Но куда же бежать, когда везде узкие помещения и коридоры; куда бежать, когда на тебя объявят охоту твои вчерашние коллеги; куда и как бежать, когда перед тобой маньяк, у которого в ящике стола лежит всегда заряженный пистолет, а сам он – твоё прямое начальство и заведующий всем этим бетонным адом?       — Мы ещё в процессе. В данный момент компьютер обрабатывает данные МРТ мозга. Несколько позже результаты будут сопоставлены с тестами крыс. Уверен, что на поиск нового подопытного уйдет не более двух-трёх дней, что не является критической задержкой.       — Мне осталось меньше цикла. У нас постоянная угроза нарушения условия содержания, а вы даже не удосужились найти запасные кадры – халатность! Вы не исполняете свои основные обязанности ведущего исследователя и гражданина, но при этом говорите, что требуется отсрочка? Я правильно вас понял? — медленно его тело оперлось о стол и привстало. — Ответ?       — Это слишком сильное сгущение красок. Мы почти что не выбьемся из графика, а в случае нахождения подходящей крысы, даже быстрее выполним работу. Но да, нам лишь требуется небольшая отсрочка, отдел и так работает на пределе. Быстрее – просто невозможно.       — Вы меня сильно огорчаете. Нет, конечно, я не буду бесновать и спокойно предоставлю дополнительное время. Даже попытаюсь объяснить это товарищам сверху, они у нас умеют входить в положение. Вы можете работать в таком темпе, как вам удобно. — Он полностью встал и выпрямился, возвышаясь надо мною сидящим. Страх и подозрение. Хотя почему подозрение, я прекрасно осознаю, что будет дальше, я привык.       Еле я успеваю закончить эту мысль в голове, как Он наклоняется над столом, твёрдыми руками хватает меня за ворот рубашки, некогда белой, но теперь же покрытой въевшимися следами крови, подтягивает на максимально близкое расстояние от своего лица. Происходит это так, что без его хватки я бы уже упал. Влезть в личное пространство – банально, но действенно.       — Ты эти слова от меня ждёшь? Надеюсь, что нет, ибо не имею желания сомневаться в умственных способностях главного научного сотрудника, совершенно не имею. Но я теперь сомневаюсь в компетентности этого сотрудника. Я также припоминаю, что это уже не первый твой прокол, далеко не первый, и я всегда терпел подобное, всегда вас отмазывал. — Он замолчал на какое-то время и резко отбросил меня обратно в сторону сидушки. Помассировал виски пальцами. Спустя пару секунд, он вернулся в прежнее состояние и посмотрел в мою сторону.       — Даю время до конца дня, как и шло по графику. Ни минутой более. Мне это не нравится, но если нынешний научный состав не может справляться с поставленной задачей, мы подберём новый. Если провалитесь, весь персонал вашего оккультного кружка пойдёт под трибунал по статье о государственной измене и ереси. Мои слова были достаточно чёткими и убедительными?       — Так точно.       — Свободен. Надеюсь, что ты больше не дашь повода для разочарования.       Сейчас вы лицезрели обыденную, крайне привычную сцену из моей каждодневной работы. Напряжённо и странно. Порой страшно. Порой очень страшно. Но в основном тяжело и муторно. Сначала было спорно, затем лишь скучно.       Ах да, я забыл дать хоть какую-то информацию, позволяющую вам смотреть на меня не просто как на существо, но как на личность с возможностью сопереживания. Или нет. Начнём с обнаружения во мне живого человека.       Меня зовут Милош Войцеховски. Я житель семнадцатого пограничья. Мерзкое место, грязное и тёмное, крайне опасное. Находиться здесь – задание не из лёгких и не вызывающее хоть какое-то удовольствие. Одним словом – дыра. Несколькими словами – самая близкая к аду дыра в Яме. Мало того, что захолустье, окраина обитаемого пространства, так ещё и одна из опаснейших. Скорее мы здесь не живём, а служим. Служим недолговечными солдатиками-суицидниками.       Каждый день мы брошены далёким центральным командованием на произвол судьбы, брошены всеми богами, легальными и не очень. Абсолютно всё живое не имеет желания здесь находиться, а всё не живое – радуется смерти; где угодно, но подальше. Ибо пограничье семнадцать – самая большая, защищённая и строгая зона содержания. Более глубокой и тёмной тюрьмы нет во всём материальном мире, по обе стороны потока.       И ведь даже не мы, несколько десятков тысяч человек, заключенные. Единственный заключённый, сполна заполняющий всё пространство зоны, сполна занимающий все наши силы, нервы, плоть и кровь, сполна исправляющий нужду в экстриме, страхе и щекотании нервов – одного этого монстра хватает, чтобы целое людское поселение, далеко не маленькое, каждый день ходило как по лезвию ножа, так и норовя свалиться куда-то вниз, в Бездну.       Кого же мы сторожим? Кто этот ужаснейший арестант, на содержание которого уходят баснословные бюджетные деньги? Я бы сказал «Что мы сторожим, а не Кого».       Видите ли. Я не являюсь бюрократической крысой. Я не являюсь военным, ликвидатором или изувером. Я не врач, не слесарь, не повар, не учитель. По документам и базам данных я – самый обычный безработный тунеядец, стоящий на плохом счету у начальства семнадцатой зоны, имеющий скверные отношения с ККН. Обычно такие люди записываются в неблагонадежных и, зачастую, при нарушении условий содержания их под шумок заворачивают в пластиковый пакет.       Со мной вышло несколько иначе. Сыграли ли бывшие рекомендации, оставшиеся с далёких лучших времён, или моё образование, или просто банальная нехватка хоть сколько-то квалифицированных кадров, но мне сделали некоторое предложение, от которого нельзя отказаться.       Скажите, вы верите в бога? Вне зависимости от вашего ответа скажу, что зря.       Мы сторожим нечто древнее, древнее человечества и мегасооружения. Древнее богов, коим поклонялись вымершие строители сооружения и от которых пошли наши. Мы охраняем нечто опасное, нечто злобное и разрушительное, способное уничтожить всё человечество и далее по списку длинному, если вырвется на свободу.       Мы обязаны сдерживать эту тварь любой ценой; сколько бы человеческих жизней на это не ушло, мы должны удержать Её, ибо находясь в тылу всей людской цивилизации, теснимой со всех сторон, побег из зоны будет последним ударом в спину. А далее всё рухнет.       Героизмом здесь и не пахнет, можете не обманываться. От силы пара человек, что я знаю – добровольцы, служащие родине, идиоты. У остальных нет выбора. Нет, тебя не расстреляют, точнее да, расстреляют. Просто если мы не справимся, то жить уже будет негде. Нас стимулирует безысходность. Точнее будет стимулировать, пока не проявится безнадежность. Наша зона – карточный домик. Механизм, очень тонко настроенный, работающий до первого сбоя. А как только всё пойдёт по наклонной, у людей начнётся паника. А с паникой – дезертирства, самоубийства, человекоубийство и тому подобное. Как можно понять, положение наше – откровенно ужасное.       Но вернёмся ко мне. После теракта, учинённого каким-то фанатиком, в исследовательской части, руководство семнадцатой принялось за поиски. Требовались учёные кадры. И, к сожалению, я подходил на данную кандидатуру.       Вроде бы всё было очень неплохо. Высокая зарплата, в целых сто сорок пять марок в день, что в разы больше чем у рабочих на фабриках; сильно выше заработной платы службы безопасности и почти что на уровне средних рабов бюрократии. Кормёжка прямо на месте занятости, в перерывах между работой. То есть ты пашешь не двенадцатичасовую смену, а восьмичасовую, если без срочностей, так ещё и отдыхать можешь. А в этот отдых питаться отборными рационами, и не каким-то бедняковским, а семидесятипроцентным. Это ведь уже сказка, но ведь ещё не всё: тебе выделяют личную квартиру недалеко от института. Одна комната, совмещённый санузел и кухня. Что за райское наслаждение. И отопление, и вода, и электричество, и кровать мягкая, без выпрыгивающих пружин, и воздух очищается фильтрами, и дверь, крепкая, с гермозатвором, и на ручном, и на электронном замке. Сверху всего этого богатства даётся приоритетная позиция в очереди на эвакуацию.       В тот момент, когда к моей старой халупке, сырой и промозглой бытовке, делимой между шестью человеками, пришли люди университета, я и не посмел отказаться, мол, раз в жизни такая удача выдаётся. Поэтому мой разум, затуманенный мечтами о побеге из грязи и нищеты, сразу подписал документ, приложил пальцы для отпечатков и, собрав немногочисленные пожитки, отправился в новую жизнь.       Мои ожидания не смогли оправдаться, но об этом разочаровании несколько позже. Как я уже и сказал, официально я – безработный. Но при этом живу более чем комфортабельно. Сначала подумал, что спустя столько лет мой талант и навыки заметили, выловили из анналов истории, чувствовал какое-то облегчение и довольствие. Меня захлестнули убогие патриотические чувства, чувство того, что родина нуждается во мне; чувство того, что я полезен и могу принести пользу. Я снова начал восхвалять человечеством, хоть и осознавая, что именно это человечество меня и выкинуло на помойку десять лет назад.       Десять лет назад, ещё до появления особо острой угрозы прорыва, я был ведущим учёным в Гражданско-Техническом Исследовательском Центре. Мы старались выжать из удручающего состояния граждан как можно больше: максимально возможно дешёвые товары первой нужды, замещение материалов для увеличения долговечности жилищ, одежды, приборов и инструментов, адекватные рецептуры рационов, чтобы они хоть немного состояли из пищи, а не трупной массы тварей и синтетических заменителей. Мы были чем-то вроде отдела контроля потребительства. Мы были единственным бюджетным учреждением, которое правда старалось помочь простым людям. И мы помогали, а сама программа не была убыточной. Вы осознаёте? Помощь, которая приносит пользу и не стоит на грани свёртывания. Так почему мы были, и более нет? Мы располагались в довольно странном месте. Примерно на краю безопасной зоны. Связано это было с постепенным вытеснением людей. Границу семнадцатой постепенно безостановочно сдвигали к центру. И если в те годы люди имели контроль над какой-то частью зарубежья, то ныне мы заперты в комплексе. Можно сказать, что мы неминуемо проигрывали тому, что обязаны были сдерживать, наша миссия была под угрозой. Мы проигрывали, а ныне нет. Сейчас поясню, почему.       Спустя восемь лет я вернулся в лоно науки. У меня снова появился белоснежный халат, воняющий хлором, снова ласкает слух склянок и пробирок звон, снова радуют нос запахи токсинов и реактивов, снова довольство и избыток, снова высокая позиция в семнадцатом, шахматные партии в перерывах и простор, коего не хватает в узких и низких коридорах и рабочих помещениях комплекса. За нами даже из паноптикума не наблюдают. Совершенная секретность. Я снова чувствую себя человеком.       Но давайте перейдём к интересному и необычному. В чём заключалась моя работа, и что входило в мои обязанности? Если коротко, то страшная чертовщина, из-за которой я напрочь жалел и жалею, что согласился на новую работёнку; жалею, что не помер при первой разгерметизации. Если несколько длиннее описывать – то есть, что поведать моей разношёрстной аудитории, что в те годы для меня была простой игрой сознания, помогавшей не сойти с ума и не поехать на скрипучих колёсиках, а сейчас – является теоретическим читателем записей.       Я не просто так нахожусь на своём посту неофициально. Про нашу деятельность не пишут рапортов, нет ни документов, ни указов. Все результаты опытов, что аудио, что видео и бумажная документация – всё хранится в некой вещь-ячейке под нашим институтом. Все секреты, тайны и преступления, что происходят в наших стенах – заперты на семь замков в маленьком сейфе, устойчивого к внешним воздействиям, с возможностью самоуничтожения содержимого. В наши двери не проходят ни охрана, ни церковь, даже начальство обязано заранее предупреждать о визите.       В наш дурдом берут лишь тех, кому нечего уже терять, кто уже ни на что другое не годен по идеологическим и политическим причинам. Но вы не дождётесь ни инструктажей, ни вопросов о вашей адаптивности и стрессоустойчивости. Вас запрут в мелкой комнатушке «метр на метр», усадят за ржавый железный стол, одну руку прикуют наручниками к стулу, приваренному прямо к полу. С потолка будет свисать жалкая мутная лампочка накаливания, испускающая слабое желтоватое свечение и качающаяся из стороны в сторону, от чего по стенам беспрерывно прыгают и играются тени немногочисленных объектов убранства комнаты.       Перед вами, на таком же скрипучем стальном стуле, будет восседать странная и настораживающая, облаченная в замызганный халат, фигура. Даже под одеждой видно, насколько тонкие у неё руки, худые плечи, насколько выражена общая худоба тела. Лицо заострённое, с щетиной, со слегка впалыми щеками и прямым носом. Глаз, как и других, более мелких деталей не видно из-за падающей на человека тени. Если не вглядываться, то перед вами сидит полу-скелет в лабораторной тряпке с густой копной волос на черепе.       Какое-то время сохраняется молчание. Пауза выдерживается, чтобы человек успокоился, чтобы успокоился халат, чтобы нагнался саспенс.       «Вы, правда, желаете данную должность, а также весь спектр ответственностей и ужасов, что следуют за нами?» — сухо, чётко, словно по бумажке, диктует сидящий в полутьме институтник. «Вы можете отказаться лишь сейчас. В таком случае вы просто вернётесь к обычной жизни и обычной работе. Если же вы согласитесь, обратно пути нет».       Некоторые хватаются за последний шанс и уходят из наших стен, забывают и комнату, и бюрократический ад, связанный с поступлением сюда, и с некоторые интересными активностями, устраиваемые при вступительном собеседовании. Искренне рад за этих людей. А кто-то соглашается и потом жалеет. Жалеет как ни о чём ином в своей жизни. Не знаю, то ли они слишком упорны и настойчивы, то ли несерьёзны и глупы.       В случае согласия, перед вами кладут толстую папку. Жёлтую, то ли изначально, то ли от старости, то ли от обычной грязи. Папка перетянута широкой потресканной красной резинкой по своей ширине. Левый верхний угол занимает большая белая наклейка, исписанная маркировками, адресацией и, казалось бы, бессмысленными рядами цифр. На вес вся макулатура весит примерно с тройку кило, специально никто не взвешивал. Но прежде чем вы приступите к чтиву, за вашу свободную руку хватается собеседник, сжимая ваш ломоть мяса до побеления. Конечность выворачивают внутренней частью вверх, аккуратно, в условиях полутьмы, находят вену и вводят шприцом какую-то гадость чёрного цвета. Не скажу, что это наркотик, скорее что-то похуже, отчего вы погружаетесь в короткий транс: звуки приглушены и льются; осязания вызывают дрожь, щекотку и пьянящую теплоту. Голова ходуном, звенит, контрастно холодит, глаза то заволакивают мелкие мушки, то отступают. Во рту фейерверк разных вкусов, а язык звонко покалывает и немеет. Назвать человека мыслящим под подобным приходом – сложно. Но именно в таком состоянии рекомендуется читать те бумажонки.       Сняв со шлепком резину и раскрыв фолдер, в ваше распоряжение попадают документы, рукописные бумажки, какие-то зарисовки, бланки, магнитные и диктовочные ленты. Вас охватывает по-детски искренний восторг и интерес, вы ощущаете неутолимую жажду информации. Жадно впиваясь глазами в полотна текста, изучая мелкие подписи, изображения, начерченные дешёвыми графитовыми карандашами. Находясь в бурном потоке не принадлежащих вам эмоций, вы и не сразу замечаете, как рядом с вами на стол с приглушённым стуком кладут свёрток старой тряпки.       Эйфория от инъекции длится до трёх минут. За это время человек успевает пропустить через себя почти всю папку. Казалось бы, огромный по объему материал, хоть и всего лишь ознакомительный, наподобие брошюры, но из-за вещества, оседающего в самой глубине памяти, не ощущается чем-то большим, нежели тончайшей детской книженцией.       Приход уходит, кайф кончается, сознание воротается. Чувства, мысли, сомнения, страхи – всё встаёт на свои места в вашей черепной коробке. Что дальше? Опять же, два варианта. Первое – агония, грубое неприятие и отторжение материала на фоне несоответствия миропредставления и преподнесённой информации. Я не слишком хорош в описании эмоций, поэтому пропустим. По инструкции, нужно дать человеку некоторое время прийти в себя. Если ситуация не улучшается, необходимо развернуть тряпку и пододвинуть содержимое к несчастному. По какой-то причине раньше в кульке лежал заряженный пистолет. Знаю, крайне глупо. Но, почему-то, никто так не думал, пока случайно не застрелили экзаменатора. С тех пор додумались использовать муляж, а недосамоубийцу берут под руки и выводят куда-то, откуда не возвращаются. А во вторую категорию попадают все остальные: заинтересованные, безразличные и без того отбитые.       Штат сотрудников, как вы уже могли понять, у нас небольшой. И, мягко говоря, специфичный. Но с чем работаем, такими и становимся. Конечно, было бы проще работать без всех этих ограничений, что по срокам, что по средствам; без всех этих угроз и палок в колёса.       Но вернёмся ко мне. Вернёмся к работе. Вернёмся к бесконечно длинным петляющим коридорам, к скрипучему линолеуму, постукивающей и колотой плитке, к гудящим лампам, мигающим и пожелтевшим от времени и грязи, к выцветшим обоям, полосатым, монотонным, облезлым и обнажающим голый грубый бетон, к рассохшимся деревянным дверям, несколько проржавевшим металлическим, на скрипящих петлях, к слоняющимся туда и сюда толпам угрюмых и занятых клерков, рабочих и охранников, к нудной бумажной работе и несколько более экстремальным занятиям.