This is my Carnaval

      Крылья Микеля чуть подрагивают за спиной — роскошно-чёрные, широкие, во весь его рост, отливающими закатно-синим на длинных острых маховых перьях — непроизвольное движение, всего лишь рефлекс, который он не способен сдержать, когда Пеп невзначай, неосторожно касается его обнажённой кожи кончиками своих золотых, отливающих металлом, великолепных крыльев. Микель знает: такие крылья, как у них — громадные, сильные, способные поднять человеческое тело в воздух и подарить полёт — большая редкость, даже учитывая то, что любые крылья никогда не были распространённым рудиментом.       Испанская крылатая братия — так их зовут в шутку в команде с лёгкой руки ехидно смеющегося Давида. Микель не протестует, отводит взгляд с тонкой усмешкой, будто не собираясь отвечать, но где-то на подкорке мозга бьётся, вырвавшись из закромов памяти, его юношеское прозвище, данное ещё в Ла-Масии с дружеской подначкой — «воронёнок». Чёрные пёрышки над его ушами прижимаются к голове — не всегда самые приятные воспоминания — но Хосеп, приветственно обняв его в первый с тех пор раз, тепло улыбается, и в его карих тёмных глазах Микелю мерещатся золотые электрические искры, когда он легко, как дышит, шепчет на родном испанском: — Теперь они бы не назвали тебя воронёнком, Мика, — но и Микой они никогда его не называли, вспоминает Артета, глядя вслед отвернувшемуся Гвардиоле, золотые крылья которого слабо искрят на кончиках металлических перьев. Он уверен, что ему не может это мерещиться.       Год совместной работы спустя никто уже не может сказать, будто в клубе, в команде когда-то было иначе — без их «крылатой испанской братии», без маячивших на бровке разнопёрых ярких крыльев, без их схожих пылких темпераментов, без дуэлей взглядов, от которых статичным электричеством заряжается даже воздух вокруг. Как будто так и должно быть: увлечённый каждым своим вызовом, ничего не замечающий Хосеп, погружённый в игру, кажется, настолько, что готов даже о жизни забыть, и вступающий с ним в противоборство, но неизменно поддерживающий каждую его идею Микель, пристально впивающийся мрачными задумчивыми взглядами в спину бросившегося в пыл матча Пепа ровно между лопатками, там, где искрят золотыми молниями необычные длинные крылья.       Они отмечают победу всего через месяц, и все безбожно пьяны. В голове Микеля вереницей вертятся мысли — полупрозрачные мыльные пузыри в сладком алкогольном мареве шампанского, которое он терпеть не может, летят и лопаются, разбрызгивая пышную пену, мешая соображать адекватно. Он почти ухватился за разгадку своей главной тайны, тайны, которая привела его в далёкий Манчестер, которая заставила вспомнить юность, собственное ещё не сменившееся оперение, только-только наливающееся чернилами цвета, и осторожный пристальный взгляд человека, который знал гораздо больше, который помнил и видел то, что видеть не должен никто.       Микель поднимает взгляд, с трудом отстранив от себя разнежившегося от выпитых шотов рома Куна, чей серебристый нимб над белобрысой макушкой слепит ему левый глаз вот уже полчаса. Он осторожно укладывает что-то невнятно болтающего себе под нос Агуэро, выпутываясь из его объятий, и поднимается на неустойчивые ноги, встряхивая по привычке крылья.       Хосеп увлечён разговором с Давидом, выговаривает ему что-то жарко с широчайшей улыбкой, размахивает руками активнее обычно, грозясь вот-вот опрокинуть стоящую позади него ополовиненную бутылку, и его крылья, будто подражая рукам, трепещут в душном воздухе бара, ловя мифический несуществующий ветер.       И в этой полутьме, в приглушённом неоновом голубом свете — в честь его, их, их команды — видит совершенно отчётливо электрические разряды, путающиеся молниевыми золотыми змеями между подрагивающими перьями, а потом — впервые — языческий солнечный венец, упирающийся сияющими лучами в колесо нимба. Он похож на икону, на христианского святого — милосердного и великодушного, но Микель знает точно, что ничего общего ни с чем из этого Хосеп не имеет.       Гвардиола отрывает взгляд от Давида, всё так же вежливо кивая на его рассказ, впрочем, всё своё внимание явно посвятив Артете, машет ему рукой, призывая подойти ближе, присоединиться к их диалогу, но Микель, признаться честно, хочет вовсе не этого. Силва чуть дёргает острыми перепончатыми ушами заинтересованно, смотрит на него по-дружески колко, кивает намекающе, будто подначивая наконец-то решиться на то, о чём думают все в команде уже давно. Но Микель, приблизившись к ним, тянет только крыло иссиня-чёрное, неоново-яркое в этом лазурном освещении, касается протянутого в ответ крыла, вздрагивая опять — только на этот раз от неиллюзорного — электричества, соскочившего искрами с золотого пера на его, чернильное.       Хосеп не отводит взгляд от его глаз, улыбается призывно и мягко, поглаживает кончиком махового пера крыло Микеля, а сам стоит с таким видом, будто ничего не происходит, Артета вспоминает и вспоминает. Воронёнок. Микель. Мика… — Мика… — Здравствуй, Немезис, — Пеп улыбается так ослепительно, хотя казалось шире улыбнуться просто некуда, а Давид закашливается своим Белым Русским где-то за пределами его сузившегося туннельного зрения, захватывающего только сияющего довольного Гвардиолу. — Это ж богиня мести. — Боги бесполы, — хрипит Микель, едва успевая, прежде чем Хосеп, обхватив его за шею ладонью, как часто делает это на поле, притягивает его к себе, вместо обычных жарких объятий вдруг даря лёгкий, почти целомудренный поцелуй.