Существо

На смену металлическим монстрам уже давно как — время так и остаётся для Саши субстанцией какой-то слишком расплывчатой — пришли крупные насекомые; но если жуки и стрекозы из прошлых атак не представляли особенной угрозы, то в этот раз всё иначе. Рой огромных, со среднюю собаку, пчёл весьма многочислен и выглядит как-то уж больно устрашающе; даже несмотря на то, что укус, как выясняется, не смертелен для жертвы, но убивает саму пчелу — такая массовая атака и на волну бы потянуть могла… — У них есть матка, — сообщает Грайм, коротко указывая мечом куда-то в сердцевину роя, и тут же отдаёт команду солдатам: — Отвлекайте на себя внимание пчёл! Вырывайте им жала! Пчела умирает, лишившись жала! Подставляйте щиты, прочные доспехи, пробковые шлемы, всё, в чём жало может застрять! — Ты к матке, — утвердительно бросает Саша, когда он устремляется вперёд. — Я с тобой. Потому что это именно то, что он сам должен был ей приказать, и не время думать, почему он этого не сделал. Не возражает — и на том спасибо. Они спускаются вниз по крепостной стене, бегут по земле пригнувшись, стараясь не привлекать к себе внимания пчёл, и наконец оказываются снизу сердца роя; отсюда и вправду можно разглядеть виднеющееся среди чужих крыльев огромное мохнатое брюхо — матка, кажется, минимум раз в двадцать крупнее рядовой пчелы. Впрочем, времени на то, чтобы любоваться этим зрелищем, практически нет. Они едва вскидывают оружие — а пчёлы, уже почуяв, что враги подобрались к матке, уже устремляются вниз. Саша, понимая, что толку от её стрельбы не слишком много, закидывает лук за спину и становится в стойку; по счастью, её лёгкий пробковый щит как раз отлично подходит для того, чтобы собирать на себя жала. Когда первое жало всё же добирается до её тела, пробив доспех на плече, она по какому-то странному наитию вынимает жало и смазывает щит кровью, и это помогает: пчёлы с энтузиазмом устремляются к ней, и Грайм может сосредоточиться на стрельбе. Забавно — сейчас, выходит, она его прикрывает… Матка же почти не реагирует на выстрелы, пускай стрелы порой до наконечника входят в её мохнатое брюхо. Она вообще почти не двигается, лишь висит в воздухе, испуская характерный, очень громкий и низкий гул, хорошо различимый даже на фоне массового жужжания пчёл, и от каждого попадания — лишь слегка покачивается, иногда на секунду прерывая звук. Вероятно, с помощью него она и руководит всем роем? Бой приобретает некоторую структуру, даже монотонность, и это играет с Сашей злую шутку. Мозгом она не успевает даже понять, отследить, в какой момент всё резко становится не так; всё происходит исключительно на инстинктах — и это самое страшное. В сознание впечатываются какие-то отрывистые картинки: висевшее над землёй брюхо матки ухает вниз, зло чернеет огромное, острое, длиннее человеческого роста жало, от такого не спасёт никакой щит… От такого не спасёт никакой щит, а два каких-то жалких органических тельца подобная махина проткнёт с такой же лёгкостью, с какой и одно. Так что Саша… не понимает, зачем делает то, что делает, и после тоже не поймёт. Она ничего не кричит, как показывают в пафосных фильмах; либо не запоминает — но вряд ли, ведь на это нужно время, дыхание, какие-то силы, а их и так уже не остаётся. Молча, молнией, она бросается назад, вклинивается перед Граймом, выставив щит; и что самое идиотское — даже не пытается столкнуть его на землю, что имело бы хоть какой-то смысл, а вместо этого… Что? Закрывает его собой?.. Если взглянуть на ситуацию объективно — здесь, пожалуй, лучше всего подошло бы слово «самоубийство». С парой выраженьиц вроде «непроходимый клинический идиотизм» где-то неподалёку. Но непроходимым клиническим идиотам, как выясняется, везёт. Чёрт знает, почему, но жало вонзается в землю, в какой-то паре десятков сантиметров от них обоих — вот это уже точно как в дурацком кино. И Саша, действуя, опять же, по наитию, изо всех сил рубит по нему мечом — и к своему удивлению, чувствует, что твёрдый на вид материал внезапно поддаётся. И матка отвечает отрывистым взвизгиванием, разрушающим вытканную канву её мерного гула. Удар, другой, третий, земля здесь рыхлая, и вытащить жало не должно составить труда, но если успеть… Грайм понимает её без слов и тоже достаёт меч. Они успевают нанести несколько ударов, а затем наваливаются на жало, вдавливая его в землю, продолжая выбивать на основании зарубку; в какой-то момент Саша вставляет кончик меча в щель и давит на рукоять, точно у рычага… Время сливается в какое-то невнятное суетное нечто, и она сама не понимает, после её действий или нет — но в какой-то момент матка издаёт леденяще высокий визг, от которого закладывает уши, а где-то совсем рядом слышится долгожданный надрывный треск. Они успевают откатиться в сторону, прежде чем гигантское тело матки с титаническим грохотом падает на землю. И успевают подняться на ноги, прежде чем приходит черёд ещё одного зловещего зрелища. Одна за одной, точно по команде, пчёлы застывают в воздухе, их жужжание становится выше и тише, будто бы растерянным или вопросительным. Затем одна из них медленно разворачивается — и с резким жужжанием, некстати напоминающим Саше об автогонках, кидается на крепостную стену, врезается в неё, ломая жало. И падает ничком. И только сейчас Саша отстранённо думает: в их мире, кажется, пчела умирает, только если лишается жала целиком, а не ломает его? Или нет?.. Вероятно, этим пчёлам повезло попасть в Амфибию, если так. Одна за одной, точно по команде, каждая совершает свой последний смертельный рывок. Неподвижно застывшая в воздухе — срывается вперёд, к стене, так оглушительно быстро, что и не думалось, что они так могут; ломает жало; падает на землю с глухим похоронным стуком. Раз. Два. Три. И когда это делают все разом, весь рой, с разницей в какие-то секунды, все звуки сливаются в единый, до дрожи пугающий гул, напоминающий о чём-то среднем между адом и картинами Босха. Саша стоит, застыв, не в силах оторваться от этого зрелища, и так и не двигается, пока последняя пчела из роя не падает бездыханной. Массовый суицид — такой ярко-лубочный, совсем нереалистичный, пафосный до дешевизны, если речь идёт о кино или книге, и оттого пронзительно жуткий в реальности. Для рабочих пчёл нет смысла жить и сражаться, когда мертва матка. Звучит заезженно и глупо, так, будто это никогда, никогда-никогда не может быть правдой. — Не понимаю, — глухо произносит Саша, едва ли толком осознавая, что говорит вслух. — Я бы на их месте мстила, до последнего. Сражалась, чтобы причинить как можно больше боли. — Это животные. Твари. Ими двигают инстинкты и приказы матки. Не ищи в их поведении глубокого смысла. Саша медленно поворачивает голову и видит, что Грайм стоит совсем рядом, почти в полшаге. Она вздрагивает, точно возвращаясь в реальность от резкого нырка в холодную воду; и жуткая завороженность уходит, уступая место… более приземлённым чувствам. Она лишь сейчас вспоминает, что сделала каких-то минут двадцать назад — хотя кажется, что с того момента прошла уже целая вечность. И лучше б она, наверное, и правда прошла. Может, тогда бы стало хоть немного понятней, как теперь ко всему этому относиться. Она сделала глупость — ладно. Случается. Не в первый уж раз, если быть откровенной. А вот почему она сделала эту глупость — здесь уже предательски напрашивается жуткий, страшнее всех пчелиных суицидов, ответ, удушливым комом застревающий в горле. Она не отвечает, ни на что не отвечает, она выбирает молчать. Отдаётся ставшей уже привычной печальной рутине — помощи раненым после боя, проведению тревожных подсчётов. В этот раз всё пока что обошлось, убитых нет, но пару солдат истрепало жалами изрядно, и их состояние внушает серьёзные опасения. Сама Саша ранена легко, но в лазарете и ей оказывают первую помощь; и она остаётся там до самого вечера, помогая ухаживать за другими. Общественно полезная и очень трусливая тактика. В комнату она возвращается поздно вечером. Грайм сидит за столом над открытой тетрадью, в которой смутно угадывается журнал атак, но ничего не пишет. Кажется, даже не слишком старается сделать вид, будто её не ждал. — Сегодня в бою я совершила большую глупость, капитан, — без обиняков объявляет Саша, подходя ближе. Он хмыкает: — Ну, похвально, что ты это признаёшь, — и в его голосе сквозит прежнее презрение, которым Саша теперь готова наслаждаться. И добавляет чуть тише, с лукавой усмешкой: — Я научился реагировать на чужие ошибки, верно? У Саши тоскливо щемит в груди. Всё это их… обучение, всё то, с чего начиналась её полноценная жизнь в башне, кажется сейчас чем-то невыносимо далёким, бесконечно не соответствующим реальности. Сейчас весь гарнизон сделался в её восприятии единым целостным механизмом, откуда не убрать ни одной детали, и не факт что нужно прибавлять; и законы работы этого механизма — очень, очень далеки от всех красивых правил, с которых она начинала когда-то свой путь. Но зато она чувствует, что смогла стать одной из главных шестерёнок в этом механизме. И ей хорошо в этой роли. И всё было бы гораздо проще, будь это не так. — Ты… много чему научился. Она отводит взгляд, а затем и вовсе прикрывает глаза, чувствуя, как слизистую жгут непрошеные слёзы. Кажется, она впервые здесь плачет?.. И уж точно впервые — ощущает невыносимую, камнем давящую сердце безысходность; впервые ей кажется, что выхода нет, что ничего уже не будет хорошо, и из этого дерьма ей не выбраться. Она ведь никогда, признаться, не сомневалась, что не погибнет здесь, что найдёт и подруг, и путь обратно. Даже сидя в холодной сырой темнице, знала — это временно, она ещё выйдет на свободу, поставит всё на места, объяснит своим былым тюремщикам, что хорошо бы её уважать и с ней считаться. И всё произошло ровно так, как она хотела, — как, собственно, и бывало с ней почти всю жизнь; но вмешалось нечто более глубинное, важное, то, что она даже не предусматривала в своих планах. Она по-прежнему не сомневается, что вернётся — вот только вернётся с выпотрошенным сердцем, вернётся, слишком хорошо зная, насколько иной бывает жизнь. И никому не сможет об этом рассказать, не рискуя угодить в психушку; никому, кроме двух школьных подружек, которые не факт ещё что живы, не факт, что не повредились рассудком и что будут ещё дружить с ней хотя бы через пару лет — подростковая дружба штука непрочная. Пару месяцев назад ей казалось иначе, но теперь она знает наверняка. А исходя из того, что известно о шкатулке и переходах между мирами, наивно рассчитывать, что у неё останется возможность перемещаться в Амфибию, пускай даже и втайне. Судя по всему, перемещения — штука редкая и неестественная, и чтобы остановить атаки монстров, порталы придётся перекрыть навсегда, а шкатулку хорошо если не уничтожить. Но она вернётся, она в этом по-прежнему не сомневается. Вполне вероятно, вернётся для того, чтобы всю жизнь потом хотеть обратно… По щекам текут горячие слёзы, и она не то чтобы этого не замечает, но толком осознаёт лишь в тот момент, когда сухая длиннопалая рука аккуратно вытирает одну из слезинок. И если отстраниться, взглянуть на ситуацию так, будто она происходит не в реальности, а в каком-нибудь кино, — это, конечно, тоже ужасно банально, пошло и неуместно пафосно. Кому-то здесь, кажется, знатно не повезло со сценаристом. Саше стоило бы мягко отстранить эту руку и уйти. Возможно, куда подальше, скажем, в лазарет, и возможно, до утра, а наутро согласиться на отдельную комнату. Так, конечно, всем было бы проще. Но вместо этого Саша цепко перехватывает узкое запястье и льнёт к нему щекой, а затем — с неожиданной, пугающей до дрожи нежностью целует по очереди все тонкие перепонки меж пальцев. Она слишком хорошо понимает, что если поступит иначе — не простит себе этого, когда вернётся.