Существо

Это похоже на внезапно проявившийся симптом какой-нибудь страшной болезни — когда ходишь потом напуганный, и одновременно и прислушиваешься к себе, и убеждаешь себя, что с тобой всё-всё совершенно в порядке, а то, что может быть не в порядке, — пройдёт само. Или же и вовсе тебе показалось. Обычная психосоматика. Она невольно избегает Грайма последующие пару дней. Мотается по башне, причиняя добро всем, кто попадётся под руку, стараясь ни минуты не сидеть без дела. Тайком находит Раттлера и очень сдержанно, чтобы не терять марку, извиняется перед ним и даёт понять, что никаких тренировок на этот раз не будет. — Хотя тебе бы не помешало, на самом деле. Чувак, да разве можно в таких формулировках вопить на весь двор? И ты ещё занимаешься внешней, с позволения сказать, политикой! Устроишь нам какой-нибудь вооружённый конфликт… — с суховатой усмешкой добавляет она, чтобы разрядить обстановку. Раттлер кивает, кажется, сам будучи не в восторге от своего поведения. Саша считает инцидент исчерпанным. Глубоким вечером второго дня, когда приходит время ложиться спать, она уже практически уверена в том, что ей действительно показалось. Через какой-то час вся уверенность рушится, точно карточный домик. И что занятно — сама же себя и убивает. Перед сном, уже переодевшись, Саша привычными жестами развешивает доспехи на стойке у кровати, когда обнаруживает, что в комплекте не хватает одной перчатки. Признаться, их она в принципе носить не любит, чаще просто таскает с собой; вот и теперь припоминает, что сняла их ещё днём и кинула в ранец. А вот что потом… Удивительно, но в этот момент она и вправду не думает ни о чём страшном. А возможно что и в принципе… не думает. Она выбирается из-за ширмы и буднично бросает Грайму, который занят чисткой оружия и ещё не ложился спать: — Эй, слушай, не видел мою перчатку? Он вздрагивает и поднимает голову, и его взгляд бьёт по ней, как удар, наотмашь. И ситуация сразу рисуется в её голове заново, во всей своей ужасающей отчётливости: она стоит перед ним сейчас полуголая, в совсем лёгкой спальной одежде — температура, комфортная для амфибий, человеку всегда кажется высоковатой, — вышла зачем-то из-за ширмы без надобности, хотя бы могла и так всё спросить, и… он на неё так смотрит. Хотя раньше они совсем друг друга не стеснялись, и эту чёртову ночнушку Саша заказала на пошив совершенно без колебаний, даже не подумав об откровенности, — уверена была в том, что она здесь всего лишь существо, и можно ни о чём не беспокоиться. Но раньше было раньше. А сейчас они оба застывают на месте, и Грайм поспешно опускает глаза, но его взгляд всё равно будто бы остаётся существовать, незримо, но почти материально, делая тишину тяжёлой и звеняще напряжённой. Саша сжимает руку в кулак, ощущая, как в кожу впиваются ногти. Она могла бы ещё сейчас выпалить издевательски наивное «не видел? ну ладно», нырнуть обратно за ширму и сделать вид, что ничего не случилось. Но почему-то этого не делает. — Знаешь что, я подумал, — наконец глухо говорит он, — башню давно отреставрировали. Сейчас у нас есть свободные комнаты. И ты сделала для гарнизона достаточно, чтобы мы могли выделить тебе одну из них. А то, что происходит дальше, совсем, совсем странно. И страшно. Признаться, Саша очень, очень давно уже не является невинной девой даже близко. И список персон, побывавших в её постели, наверное, куда длиннее, чем стоило бы в её годы; и степень знакомства кое с кем из этих персон её едва ли характеризует как серьёзного, ответственного человека. И ей-богу, если бы жизнь или здоровье её или подруг, или их возвращение домой, или безопасность обитающих в башне жаб, или мир во всех параллельных мирах, или ещё что-то важное зависело бы от того, переспит ли она с Граймом, — она бы, безусловно, сделала это. И не раз, если нужно. И даже смогла бы воспринять это не как необходимость, а как крайне интересный опыт, который большинство женщин её мира не имеет возможности получить вовсе. Правда, с этим не возникло бы никаких проблем. Хотя, быть может, это её не красит. Так что самое страшное сейчас — не то, что она зачем-то произносит хрипловато, но отчётливо и очень уверенно: — Но я не хочу никуда уходить. А то, что она действительно этого не хочет. И дело не в том, что она может получить или не получить за правильный вариант действий. Не в том, что вариант действий может быть правильным и неправильным. Дело не в этом, а в чём — да хрен его разберёт. Но она зачем-то делает пару очень аккуратных, медленных шагов вперёд, каждый раз осторожно колебля выставленную ступню, будто прощупывая почву. Грайм поднимает голову — и снова его взгляд рушится со всей тяжестью ей на грудину. А когда она подходит чуть ближе — да совсем близко, если уж звать вещи своими именами, — он поднимается с места, протягивает руку и медленно проводит вдоль следа былой царапины длинным пальцем; и только в этот момент Саша понимает, что на самом деле значил этот жест. А ещё по коже от касания пробегает болезненный озноб, не поймёшь, от страха или ещё от чего-то; и всё происходящее будоражит сильнее, чем она могла бы предположить. Мир кажется воспалённо ненастоящим, как бывает, когда делаешь что-то опасное, рискованное и уже совершенно необратимое. Она делает последний шаг вперёд и мягко накрывает руку Грайма своей, скрещивая их пальцы. А затем — разворачивается, становясь к нему спиной, почти что упаковывая себя в его объятия, и кладёт переплетение их кистей себе на грудь, ныряя в вырез тонкой рубашки. Он сжимает пальцы почти сразу, до несильной, дразняще приятной боли, даже вырывая из её горла тихий стон. Ну что же. По меньшей мере, так она больше не видит его глаз.

***

Проснувшись наутро, Саша минут пятнадцать лежит, не открывая глаз, и мрачно роется в собственной памяти, силясь понять, правда ли всё это случилось ночью — или же это был всего лишь сон. И почти уже склонившись ко второму варианту, вдруг ловит себя на очевидной, чертовски логичной мысли; и шумно, с едва слышным стоном выдыхает, заглянув в декольте и обнаружив на светлой коже характерно-длинные лиловые следы. И сразу объёмными, болезненно-реальными становятся все воспоминания — как она стонала тихо-тихо, закусывая губы, боясь, что услышат солдаты в казарме неподалёку; как уверена была, что в таких обстоятельствах никак не кончит — а хватило всего нескольких движений переплетённых пальцев; как отдала свою руку, поднырнув ею под чужую ладонь, отпустила её и расслабила, приготовившись быть ведомой; и затем… крайне интересный опыт… Она не знает даже, как к этому относиться. Ей требуется ещё не меньше получаса лежания ничком с полуприкрытыми глазами, чтобы решить для себя этот вопрос. А после — она поднимается рывком, и резкими, размашистыми жестами переодевается из спальной одежды даже не в повседневную — сразу в доспехи, пускай и без одной перчатки; и таким же рывком отодвигает ширму, и выходит наружу, и улыбается дружелюбной дежурной улыбкой, будто бы ничего и не случилось. Грайма, правда, в комнате уже нет; но эта улыбка и нужна была не столько для него — сколько для себя. В конце концов, какая разница, что могло случиться однажды ночью между двумя взрослыми разумными существами, верно? Да с ней такое бывало и раньше; оказавшись в тяжёлой ситуации, испытав эмоциональное потрясение, вполне в её духе было снять напряжение… таким вот образом. Не очень красиво по отношению к Грайму, конечно; хотя — с чего она взяла, что с его стороны не имело место то же самое? Довольно нескромно предполагать какие-то чувства, незнамо откуда взявшиеся, с учётом того, что она всегда была здесь не более чем существом. Верно ведь? Да, скорее всего, для него это был тоже интересный опыт. Который большинство мужчин его мира, да и женщин тоже, не имеет возможности заполучить вовсе. Хотя казалось бы… а впрочем, не важно. Самообмана хватает на несколько часов, а затем они снова сталкиваются взглядами — и Саша отчётливо понимает, насколько этот самообман обман, но что ей в общем-то с этой информации. И она продолжает молчать, и они оба старательно молчат, потому что уж Грайма-то об этом просить точно не стоит — молчание самое, самое естественное поведение для него в такой ситуации. И Грайм молчит, и ведёт себя как обычно, и даже, надо признать, никак на неё по-особенному не смотрит. Молчит, когда становится с ней в спарринг, молчит, когда они вдвоём садятся за стол к бойцам; молчит, когда она встаёт утром или ложится спать — не считая дежурного, безразличного, абсолютно сухого «доброе утро» или «спокойной ночи». Он молчит, и они не обсуждают ничего из гарнизонных дел; впрочем, нечто подобное было и раньше — Сашино участие в делах башни после волны перешло в какую-то другую плоскость. Она и ныряет, растворяет себя в этом участии — помогает, помогает, помогает всем, кому может, лишь бы по-прежнему не слышать отчаянный жуткий крик внутри. Вот только крик этот, как ни постыдно, — кажется, уже не о прошедшей битве… а впрочем, не важно. Лишь иногда она даже не то чтобы замечает, а скорее чувствует в поведении Грайма, в его движениях и жестах, что-то, что с трудом подлежит формулировке, но определённо её беспокоит. Что-то вроде постоянных полуосознанных попыток защитить её, точно секьюрити, от любой возможной опасности, но при этом тщательно скрываемых, подавляемых почти что в зародыше. Она не может даже назвать конкретные моменты, когда это проявляется, — но ощущение назойливое, не отпускает. На общей тренировке они вдвоём выходят против пятерых солдат из гарнизона — и Грайм становится на полшага впереди неё, чуть нарушая привычную стойку, и разворачивает меч так, будто намерен её защищать. Саша замирает, чувствуя, как то самое неуловимое, неосязаемое почти что показалось на поверхности; это ощущение будоражит настолько, что она ляпает, не успев толком подумать: — Эй, не надо меня прикрывать! Грайм поворачивает голову, глядит на неё с характерной кривой усмешкой: — Прикрывать? Тебя? Никто и не собирался. И это звучит так восхитительно презрительно, будто они вернулись назад, в первые дни её свободной жизни в башне, когда Грайм смотрел свысока на её тренировки и оставлял воспитательные царапины; когда… когда всё ещё было проще. Или ей так казалось. Так или иначе, она насмешливо улыбается в ответ, и грудь обжигает радостью от этого мимолётного путешествия во времени; и дерётся как фурия, и у тех пяти ребят нет никаких шансов. И после этого ей ненадолго становится легче. А потом приходит следующая атака.