маркобесие

Максим пожалел, что влез в это, уже когда лежал на шпалах, вдоль железнодорожных путей. Его всегда было слишком легко взять на слабо. Доски больно впивались ему в лопатки и в поясницу. Над головой простиралась туго натянутая, красная желатиновая пленка небес. Поезд приближался. Стремительно. Неумолимо. Пытаться встать и, тем более, бежать было суицидом. В буквальном смысле – товарняк размазал бы мальчика в кровавую кляксу и машинист не то что не остановился, – он бы даже его не заметил. С другой стороны, это было невозможно – Максим был парализован ужасом. Не в силах даже повернуть голову, он крепко зажмурился и вслушался в нарастающий стук колес. Стук закруглялся, оглушал и пожирал сам себя. Вибрация отдавалась у Максима в мышцах, пронизывала насквозь внутренности, уничтожая последние остатки связных мыслей. Многотонная груда железа накрыла хрупкое тельце ребенка, тем самым, пряча от посторонних глаз. Поезд летел на большой скорости, но Максиму казалось, что это будет длиться страшную вечность остановившегося времени. В крошечном пространстве между рельсами и поездом образовался удушающий вихрь и Максим мог думать только о том, как бы его не отнесло под колеса и не размозжило голову. Он лежал, обездвиженный мелкой дрожью в эпицентре тектонического грохота, поглощенный тенью и тяжестью, пока над его головой пролетали резные узоры ржавого днища товарного локомотива. Перед глазами рапидом пролетала жизнь и где-то на границе сознания, на подкорке, Максим чувствовал, что горячие слезы затекают ему в уши, но не понимал, что он плачет. Наверное, он сейчас кричал во все горло, но крик, каким бы громким он не был, затонул во всепоглощающем громе колес и рельс. Максим продолжал лежать не шевелясь еще очень долго после того, как поезд с ревом и рокотом умчался на запад. За горизонт, такой же необъятный и черный, как и этот поезд. ― Эй, ты там живой? – над Максимом склонилось размытое, белое лицо. Максим не сразу его узнал. ― Да, – прохрипел он. ― Ну, превосходно, – лицо раплылось в (само)довольной красногубой улыбке и приобрело знакомые, неприятные черты. А потом добавило дребезжащим голосом Марка Бесолюбова из девятого «б», – встать можешь? Максим попытался подняться на несгибающиеся ноги. Две пары цепких, восковых рук (Юры Зубова и Валеры Ладонежского) в черных рукавах форменных школьных пиджачков подхватили его под локти и оттащили прочь от путей, на примятую, черную траву. ― Сколько пальцев показываю? – Марк оттопырил средний и указательный. ― Два. ― А теперь? ― Пять. ― А это сколько? – Марк показал средний. Юра глупо захихикал. ― Пошел нахуй, – сквозь смех огрызнулся Максим. Ему было необычайно легко и весело, но при этом ни капли не смешно. Их было четверо. Они окружали Максима в заколдованное кольцо и Марк возвышался над ними, словно башня. Они дружно хлопали в ладоши, совсем рядом, но звук аплодисментов как будто раздавался из-под толщи воды. ― Я тебя поздравляю! Инициацию ты проше-е-ел. Марк похлопал Максима по плечу. Ребята что-то говорили, трясли его руку, обнимали и трепали по волосам. Максим их не слушал. Максим истерично рассмеялся. Он смеялся долго, так же громко, как минуту назад над ним грохотал поезд. Он хохотал, запрокинув голову, уставившись в космос сквозь багровую пелену неба. Из его глаз градом катились слезы. Сегодня Максим уклонился от пристального взгляда смерти. Его лоб нестерпимо чесался – между бровей прорезалось кровавое третье око.