маркобесие

— Клянусь в вечной верности узам нашей дружбы, что крепче семейных. — Воистину, клянусь. Марк повертел ножик в руках и любовно вручил его Максиму. Серебристые вспышки новогодних салютов за пыльным окном расшибались на тысячи острых граней алых, праздничных звёзд и разрывали темноту такой знакомой днём и такой чуждой ночью комнаты на части, но этого было мало. Темнота была всеобъемлющей. Аккуратный ножик, что он подарил Максиму на день рождения и пожелал тогда, чтобы все раны, которые Макс нанесёт им, никогда не заживали. Как трогательно, что он носил его с собой постоянно во внутреннем кармане куртки, под сердцем. Интересно, он кладёт нож под подушку? Красные лампочки новогодней гирлянды заостряли черты, делая детские лица похожими на уродливых, издевательски слепленных чучел. Максим испытал дежавю: всë было точь-в-точь как в начале года — снежный покой за дверью, туманное зимнее небо над крышей и пьяные, равнодушные и безликие взрослые за стеной. С одним «но». Тогда они не были связаны, лишь знакомы. Один из шести, нулевой номер. Сейчас все происходило по-другому. Великий Магистр держал Чёрного Рыцаря за руку, стоя на пороге перед Неведомым и столь же Прекрасным, сколь и Зловещим. Максим закатал рукав потасканного свитерка и напряг руку, чтобы проступили вены. Как на сдаче анализов, но без того, чтобы неумелая медсестра полчаса ковыряла рану стальной иглой. Он сделал надрез первым. — Ты что вытворяешь, дурак?! — Поперёк режут для понтов, вдоль для эффекта. Советский человек не разбрасывается на мелочи. Максим сжал кулак — его густая, почти черная (из-за гирлянды?) кровь медленно стекала по гладкой, холодной коже в маленькую чашечку в синий горошек, которую они использовали как ритуальный кубок. Он передал нож Марку, почему-то лезвием вперёд. Должно быть, по привычке змеелова. И очень строго посмотрел на своего друга. Он выжидал. Марк надрезал свою руку — короткая, косая полоса, чуть чернее, чем у Максима, легла поперек предплечья. Его руки дрожали — Магистр никогда не был из тех, кто любил причинять боль себе. Капающая из раны в миску кровь напоминала мазут. Плавящийся асфальт. На вкус было горько-солоно, как железо. Чем дольше смакуешь на языке, тем противнее. Губы ощущались липкими и клейкими. Марк облизнулся, как сытый вампир. Максим утёр рот тыльной стороной ладони. Поворот. Максим лежал, ни жив ни мёртв, ожидая, когда это кончится, придавленный Марком, словно тот был не из костей и жил, а был грудой металла. Он послушно закатил глаза, позволяя языку Марка, красному, влажному и теплому исследовать приторно-солоноватое глазное яблоко. Затылок Макса больно упирался в цветастый настенный ковёр, красные, острые ногти впивались в нежную кожу вокруг глаза, стягивали её. Несмертельно, но очень неприятно. — У того, кто нарушит клятву, на лице останется несмываемая печать предателя, — одними губами прошептал Марк, — глаз вытечет из орбиты, и все на свете будут знать, почему. — Да будет так, — подумал Максим, зная, что Марк может читать его мысли. Петарда разорвалась со звуком паровозного гудка и искрами, которые высекает многотонное, железное тело, когда тормозит на ржавых рельсах. Но стук колёс и инфернальный гул не думали замолкать ни на минуту, сливаясь воедино с ритмом сокращений сердечной мышцы, красной и липкой, как вымазанные кровью губы, заглушая собой музыку, пьяный гам на кухне и прочую, мирскую шелуху. Приехали.