Помешанный

Бутылка французского шампанского влетает в деревянную стену, пропитанную под корень смолой, оставляя после удара гулкое эхо по всему дому. В этот вечер Верховенский решает не тратить время на поиски собственной морали и смысла бытия человеческого. Эти пустые разговоры ему ни к чему, его горячее, слегка шатающееся от пьяного угара туловище уже не может доставить себя до ближайшего горизонтального предмета, дабы наконец замертво упасть и погрузиться в блаженный сон. Он и не хочет спать, он кричит на самого себя, требуя продолжения вечера. — Где шампанское? — мужчина крутится по комнате, но вовремя останавливается, понимая, что сейчас испортит свою белоснежную рубашку. — Всем шампанского! Но лишь тихое тиканье настенных часов отвечает ему, доставляя Петру еще большее желание вырваться в светское общество потерянных бродяг. Да, выбежать на улицу, со всех ног рвануть куда-нибудь далеко, где никто не сможет добраться до паренька с буйной фантазией и нездоровым фанатизмом. Его идеалы пали, сгорели на свету подлых лучей славы или же ушли под землю смертельного провала. Он один, один во всем этом мире, мире без капли достоинства! Где дети и матери пьяны, где мужья променяли ценности на золоченые монеты, а небо перевернулось вверх ногами. Жуткий мир реальности, минувшего прошлого и неизбежного будущего. До боли сжимая воротник рубашки, Верховенский мечется по всей комнате, ударяясь об стены, столы, стулья и шкафы. Он топчет фарфоровый сервиз, рвет старинные книги, повторяя про себя строчки Маркса, провозглашая его самым разумным лгуном и порядочным недоумком. — Да пропади ты пропадом! — ударяя кулаком об стену, мужчина теряет равновесие. Несколько быстрых шагов в попытке устоять на ногах не заканчиваются успехом. И вот он летит вниз, в припадке страха приподнимая руки над собой. Еще немного, и он забудет сегодняшний вечер на ближайшие дни, недели, месяцы. Внезапно вместо этого он ощущает теплую хватку сзади. Словно мать прижавшая к себе дитя, Верховенский издает еле слышный всхлип, перед тем как поднять глаза. Из-за неровного света тлеющей настольной свечи глаза спасителя кажутся ему бездонными колодцами. Свисающие черные пряди волос словно ночные водопады, а плечи титана перекрывают Петру вид на беспорядок в комнате, оставляя возможность разглядеть хоть каплю света в этом взгляде. — Ставрогин, вы ли это? — на лице мужчины начинает играть притворная ухмылка. — Или мне уже бесовщина мерещиться начала? Резкий толчок, и Верховенский летит теперь уже лицом вперед, размахивая руками по сторонам. — Держите себя в руках, Петр Степанович, — холодно одёргивает его Николай, в последний момент подхватывая мужчину за его плечо. — Мне гадко видеть ваше состояние. — Так пойдите вон, чтобы глазки ваши не лопнули от боли! Петр смеется как ребенок, только в его смехе чувствуется горечь, и совсем не детская. Откинув голову назад, он замолкает в ожидании ответа своего товарища. Но Ставрогин не намерен с ним разговаривать. Грубо поднимая его, Николай отряхивает мужчину, словно поношенное пальто. Верховенский не сопротивляется, не потому что ему приятно, или потому что не может дать отпор. Нет, он боится, боится и возжелает брюнета, о появлении которого никак нельзя было предугадать. — Что вас привело сюда? Верховенский не терпит тишины, она ему как враг, но изгнать его не так-то просто, как могло бы показаться. Николай молчит, незачем говорить очевидные вещи, когда человек рядом не в состоянии понять и их. — Ставрогин! — кричит мужчина, стряхивая с себя его руки. Хватка оказывается куда сильнее. Куда сильнее всех существенных ожиданий от настолько уравновешенного и спокойного юноши вроде Николая. Он не бьет, не изматывает пьяное и беспомощное тело Петра. Тот сам способен на это, только дай волю на легкую походку по всему позволенному ему земному шару. Так оставьте же его! Но кто, как ни Ставрогин способен дать ему несколько отрезвляющих пощечин, зная, что за это ему ничего не будет. Кто, как ни он, может насмешливо пуститься в пляс на руках с парнем, которого обходит стороной все русское общество. Сжимая хрупкие плечи в сильных руках, Ставрогин подтягивает к себе Верховенского, шипя у самого уха: — Довольно цирка. Казалось, что мужчина более не шутит. Должно быть, он решил взять на себя роль ангела, его спасителя от смерти этой ночью. Да и зачем ему так оберегать мальчишку, ведь не станет же он скорбеть, если узнает… Да что мысли на пустом месте! Ставрогин не реален, нет его в жизни Петра, и никогда не было. Он его выдумал. Выдумал себе прекрасного рыцаря, доблестного и честного. Таких уже и не встретишь в этом мире, благо, ему он повстречался. Тю, ну и сопли, Петр Степанович! — А где ж, вы, цирк-то увидели? Я шут для всех, но не циркач. Деньги за зрелище не перепадут, — мужчина ёрзает в объятиях брюнета, пытаясь оттолкнуть его от себя. — Пустите же меня, бестолковый! Ставрогин лишь укоризненно смотрит. Дождавшись момента, когда Верховенский наконец успокаивается, он проводит ладонью по его помятой рубашке, которую он и испортил. — Бестолковый не будет пить без этакой причины, но, видимо, вам не впервой оказываться в таком положении. — Николай притягивает к себе мужчину, цыкнув перед самым носом. — А если бы на моем месте был кто-либо другой? Затем, убрав одну руку, он указывает на диван у самого окна. В начале лишь намекая на переход в ту часть помещения, а затем уже настойчиво подталкивая Верховенского в сторону дивана. Петр не сопротивляется, лишь шатаясь из стороны в сторону, доходит до кожаного предмета мебели, полностью прижимаясь к его спинке. Его глаза слипаются, но это незначительно, главное — нашелся собеседник. Он так хочет остаться с ним подольше. Ставрогин, его идол, его идеал. Как же можно не восхищаться таким человеком, нет, он не человек, он нечто большее. Петр не хочет ни на минуту отрывать восторженного взгляда от мужчины, но всё же усталость и выпитый алкоголь дают о себе знать, и он погружается в сон, напоследок протянув к солнцу бледную руку. — Вы — совершенство, — шепчет Верховенский. Ставрогин хрипло смеется, скользя взглядом по его телу. Он подхватывает тянущуюся к нему руку, и еле-еле ощутимо целует запястье Верховенского, лишь на мгновение прижимаясь губами к его коже. Затем он вновь устремляет глаза на уже почти невменяемого Петра. Он так нелеп в пьяном виде, что его становится даже жаль. — Засыпайте, Петр Степанович, засыпайте. И мужчина засыпает, напоследок видя перед подступающей темнотой растворившийся в проходе силуэт, силуэт его Америки. Был ли это сон, а может галлюцинации, кто же их распознает. Главное, что это все уже неважно. Морфей поглотил его.