С днем рождения, Адам!

Прага могла быть поистине завораживающим местом в ночное время суток. Стоило только тени покрыть город толстым черным покрывалом, тут и там загорались сотни искусственных огней, превращая городской пейзаж в подобие волшебного футуристического леса. Станция Монументов находилась в центре Праги, здесь стояли самые вычурные здания, жили самые богатые люди. Однако ко всему быстро привыкаешь и перестаешь замечать красоты, окружающей тебя каждый день. Миллер немного завидовал тем людям, которые впервые посещали Прагу: он хотел бы увидеть город, в котором он живет уже некоторое время, их глазами. Джеймс стоял, прислонившись к ограждению, которое отделяло сушу от водного канала. Посреди реки возвышалась причудливая арка, являющаяся ничем иным как секретным хранилищем местного городского банка. Впрочем, если не знать всех подробностей, то можно посчитать строение весьма эффектным. Сейчас, пребывая в томном ожидании, мужчина с удивлением отметил, что никогда ранее не выходил на прогулку по городу без особой нужды, даже на набережной толком не был. А ведь здесь такой свежий воздух и прекрасный вид. Можно заказать столик в местном кафе и под звуки уличной музыки болтать о всяких глупостях, наслаждаться видом. «Было бы с кем сюда приходить», - подмечает про себя Джим, наклоняясь и упираясь в изгородь локтями. Затем он вскидывает руку и опускает взгляд на наручные часы. Они сообщают ему, что до запланированной встречи еще как минимум минут двадцать. Джим удивляет сам себя нуждой прийти настолько заранее. Наверное, боится заставить своего спутника ждать. К тому же, сегодня выходной (он позволил себе взять один хоть раз в сто лет), а живет он неподалеку, и делать все равно нечего. Вздохнув, Миллер переводит взгляд с часов на букет, который он купил в местном цветочном магазине. Ему потребовалось некоторое время, чтобы определиться с выбором. Продавщица даже малость устала демонстрировать ему разнообразие своего товара. Сначала выбор Джима упал на розы: их в лавке было бессчетное количество, самых разных цветов и размеров. Выбирай-не хочу. Однако в процессе выбора Миллер отметил про себя, что розы — самый тривиальный вариант. Конечно, цветы были красивыми, но они дисгармонировали с образом человека, которому были предназначены. А затем мужчина увидел их - черные тюльпаны. Необычные, элегантные, с толстым стеблем и хрупкими ажурными лепестками. Совсем как Адам Дженсен. Выбор был однозначным. Миллер с легкой улыбкой прикрыл глаза. Все, что сейчас с ним происходило, до сих пор казалось ему просто игрой воображения. Еще несколько месяцев назад он бы рассмеялся в лицо любому, кто сказал бы ему, что Джим Миллер снова пойдет на свидание. В его-то возрасте и с его занятостью. И с кем? С мужчиной, с которым почти год назад он даже словом перекинуться толком не мог. Джеймс сам не понял, как все пришло к этому знаменательному моменту. До злосчастного инцидента в Лондоне он не воспринимал Дженсена как потенциального партнера. Даже его первое впечатление о новом агенте было двоякое: в силу своей профессии Миллер хорошо умел читать людей и сразу понял, что Адам Дженсен теперь — его новая головная боль. В общем-то, он оказался прав. Но не только из-за того, что строптивый подчиненный делал все, что ему в голову взбредет, игнорируя прямые приказы на каждом шагу, нет. Миллер, как человек нетрадиционной ориентации, не мог не замечать той ауры, которую излучал Адам, каждый раз входя в помещение отдела Интерпола. Чего греха таить, все это замечали. Дженсен невероятно выделялся из толпы. Его манера держаться, его походка, завораживающий голос и прекрасно вылепленное лицо делали из него сошедшего со страниц детективных романов героя. Миллер не мог этого игнорировать, но мог запрещать себе думать в неуместном ключе. Он прекрасно знал, что такое субординация, и почему ее не стоит нарушать. Но тот случай в Лондоне все изменил. Яд затуманил его разум, оставив без возможности рационально мыслить, без сил запретить себе что-либо. Трудно устоять потоку бредовых мыслей, когда перед глазами проносится вся жизнь. Хотелось высказать все, что накопилось. Куча глупых признаний витала на кончике языка. Миллер сказал лишь то, что было нужно. Дать четкие распоряжения о дальнейших действиях — единственное, что он хотел успеть сделать прежде, чем бесславно умереть на холодном полу кафетерия. Орхидея уже делала свое дело, и говорить становилось с каждой секундой все сложнее. Нужно было зацепиться хоть за что-нибудь в реальном мире. Прекрасные, завораживающие глаза Адама напротив более чем подходили для этой цели. Поток эмоций, льющийся из этих глаз, лишил его дара речи на секунду. «Из-за чего его лицо выглядит таким грустным? Из-за меня?», проносится секундная мысль в голове. Миллер отгоняет ее прочь. Субординация. Нельзя думать о глупостях, даже при смерти — таким жизнь воспитала Джима. Сейчас, пустив задумчивый взгляд на горизонт, разделяющий темное небо и спокойную гладь воды, Миллер всерьез задумался: а что, если бы у Адама не было противоядия? Что, если бы он послушался приказа и оставил своего начальника умирать? Эта мысль заставила Джима поежиться. Воистину, практически побывав у райских ворот, начинаешь ценить каждое мгновение жизни и умирать уже никак не хочется. Лондон разделил его жизнь на «до» и «после». Наделил его храбростью, честностью перед собой и другими. И первое, что решил сделать Миллер после выписки из больницы — поговорить с Адамом по душам. Отблагодарить его хоть как-нибудь. Словами ли, делом ли — неважно. Просто высказать свое личное отношение к тому, что для него сделал Адам. Возможно, именно в тот момент, когда они вдвоем сидели после работы в какой-то забегаловке и болтали обо всем и ни о чем, а Адам наконец-то убрал свои раздражающие черные линзы, Миллер и понял: если не сейчас, то уже никогда. Никогда больше не появится возможность сблизиться с кем-то, никогда больше он не почувствует теплоту в груди просто от того, что чужое лицо окрасилось тенью улыбки. «Нельзя же всю жизнь прожить трусом», - сказал он себе, не в силах оторвать взгляд от механических, но таких живых зеленых глаз. И теперь он здесь, и сегодня день рождения Адама, и Миллер потратил чертов ворох нервов, пытаясь организовать все лучшим образом. Подключил все свои связи, лишь бы выбить местечко в ресторане, который, вообще-то, закрыт для аугментированных граждан. Краем глаза он замечает знакомый силуэт и не может сдержать улыбки. Дженсен, буквально выбегающий из переулка, сбавляет шаг. Он нервно приглаживает волосы и поправляет пальто. Оглядывается по сторонам и, приняв самый уверенный и элегантный вид, на который он только был способен, движется по направлению к набережной. Грудь Джима наполняется теплотой, и на секунду у него перехватывает дыхание: когда последний раз он видел, чтобы кто-то был так взволнован встречей с ним? Мысль, что кто-то прихорашивается для него, пытаясь выглядеть еще лучше, тешит его самолюбие. «Куда же еще краше? Адам Дженсен, ты гребаное совершенство», — легко рассмеявшись под нос, говорит себе Джим. Адам с трудом сдерживает свое обычное, мало эмоциональное выражение лица. Надо сказать, что очки служат ему хорошим прикрытием. Однако даже то, как нервно он покусывает губу, выдает в нем волнение. Джим тратит несколько секунд, рассматривая каждую деталь одеяния Дженсена: подмечает, что привычное пальто заменил более изысканный наряд. Узоры на плечах Адама идеально гармонируют со сверкающими кольцами золота в его глазах и с деталями рук. Под пальто нет привычного бронежилета, его заменила аккуратная черная водолазка из ткани, на вид настолько мягкой, что Джим с трудом удерживается от того, чтобы не пройтись по ней ладонью. «Боже мой, это что, брюки?», - практически срывается у него с языка, когда взгляд опускается ниже. Улыбка сама просится от осознания, что все это, столько усилий, для него одного. Наконец, оторвав взгляд от одежды Дженсена, Миллер протягивает букет тюльпанов и видит, как брови брюнета приподнимаются над очками. «Это мне?» — тишину нарушает неуверенный голос Адама. Джим практически жалеет, что решился на такой сентиментальный жест. Возможно, ему стоило подарить что-нибудь более практичное и мужское: часы, к примеру. «Я просто подумал, что тебе они понравятся. Я ошибся?», — ответил ему Джеймс, пытаясь совладать с из-ниоткуда взявшейся робостью. Дженсен отрицательно кивает. Он принимает букет молча: кажется, он настолько впечатлен этим элегантным жестом в сторону своей персоны, что слова благодарности застряли у него глубоко в горле. Все, что он может делать — открывать и закрывать рот. Наконец он отрывает взгляд от букета в своих руках и немного резко вскидывает голову. После тихого звука привода черные линзы уезжают в пазы, и Миллер может воочию насладиться горько-сладким выражением столь полюбившихся глаз. «Боже, парень, неужели ты отвык получать подарки?», - только и успевает удивиться Джеймс. Он практически чувствует злость на весь мир за то, как тот обошелся с таким прекрасным человеком, как Адам. «Спасибо», — наконец, тихо, выдает Дженсен. Hа его губах появляется едва заметная улыбка. Миллеру чертовски сильно хочется обнять Адама. Но он лишь заводит руки за спину: не хватало еще наброситься на него с неуместными объятьями. На такой уровень отношений они еще не скоро перейдут. «Ты что, бежал по дороге сюда?» — вместо этого с хитрой улыбкой спрашивает Джим. Адам поднимает на него взгляд. Сначала он выглядит сбитым с толку, а затем, когда к Дженсену приходит понимание того, что Миллер видел его недавние маневры, смущенно опускает глаза. «Меня задержали за проверками документов, как обычно», — не видя причин врать, отвечает брюнет. Пытается собрать по кусочкам остатки своей невозмутимости. Джим ничего не отвечает. Его забавляет видеть отблески ребячества в серьезной, пуленепробиваемой заслонке Дженсена, которой он привык отгораживаться от окружающего мира. Пусть лучше так, чем видеть, как агент изо дня в день изображает из себя терминатора. «Пойдем. Я подготовил для себя сюрприз», — почти что с покровительством в голосе произносит Миллер. Дженсен чертовски хорошо умеет гладить его эго по шерсти просто фактом своего существования. Они пересекают улицу молча. Адам бросает на начальника короткие взгляды, не решаясь спросить, куда же они, собственно, направляются. Джим видит это краем глаза, и не может подавить улыбку, так и норовящую растянуть его губы. Однако секрета раскрывать он не спешит: Миллер весь в предвкушении от реакции Дженсена на место их прибытия. Мужчина мог бы поспорить, что никто никогда не водил Адама в столь изысканное заведение. Наконец они останавливаются перед двухэтажным зданием, резко выделяющимся из общего городского пейзажа. Ресторан скорее напоминает оперный театр, нежели заведение, куда люди приходят поесть. Надо сказать, проэктировщики этого здания умело совместили стиль Ренессанса с современными технологиями. Большая часть украшений, колонн и статуй была изготовлена не из камня, как того требует традиция, а из стекла, выглядящего словно хрусталь, и грозящегося рассыпаться на миллиарды кристаллов от одного только дуновения ветра. Завораживающее сочетание камня и стекла, прочного и хрупкого, перекликалось у Миллера с образом Адама. Наверное, это была вторая причина, почему выбор Джима пал на это заведение. Первой, конечно же, было то, что Дженсен в принципе интересовался искусством и стилем Возрождения в частности. «Мы пришли», — произнес Джеймс, остановившись перед стеклянной дверью ресторана. Миллер поймал на себе недоверчивый взгляд. Адам как будто ждал, что ему сейчас скажут, что все это — розыгрыш, и такого, конечно же, не может быть в реальности. Прошло несколько мгновений, и недоверие сменилось обескураженностью. Джим с болезненным ощущением в груди наблюдал за тем, как восторженно его спутник осматривается, пытаясь впитать в себя каждую деталь здания, словно боясь, что часы пробьют полночь, и он останется с разбитой тыквой и изорванным старым платьем вместо прекрасного дворца. «Кажется, как будто он думает, что не заслуживает всего этого», — промелькнула мысль в голове Миллера. Во второй раз за день он почувствовал тошнотворное раздражение. Что такого нужно говорить человеку изо дня в день, чтобы он считал себя недостойным даже такой мелочи? Это не прекращало его возмущать. Вздохнув, Джим произнес: «Внутри еще красивее, я гарантирую. Пойдем», — мужчина постарался откинуть дурные мысли в такой прекрасный день. Когда Дженсен подошел ближе, Миллер открыл для него дверь. Джеймс чувствовал себя очень взрослым в этот момент: именно взрослым, а не старым. То, с каким немым восторгом Адам осматривался по сторонам, ступая медленно, боясь лишний раз вздохнуть, словно верующий, входящий в храм, заставляло чувствовать себя по отношению к нему не как отец, но как… Джим не мог подобрать слов. Он только чувствовал, что эти двенадцать лет разницы между ним и Дженсеном сейчас существенно ощущаются. Даже если бы завтра что-либо произошло, Миллер бы до конца своих дней запомнил то почти детское выражение лица Адама, как у мальчика, который наблюдает за фокусами волшебника. Джим был этим волшебником для него. «Я ни с кем больше не испытаю этого», - внезапно подумал Миллер, и эта мысль заставила его на секунду задержать дыхание. А затем он заметил свою подругу, которая и позволила ему создать все это волшебство. Нехотя, боясь разрушить сказку, в которую Дженсен погрузился с головой, Джим тронул его за плечо. «Адам. Я хотел бы познакомить тебя с Франческой Бернини. Она владелица этого ресторана. Я уговорил ее сделать исключение и позволить нам провести здесь твой день рождения», — объяснил он. Франческа была одной из его друзей вне работы. Они познакомились много лет назад. Миллер спас ее с детьми из лап террористов, взявших заложников в банке, в далеком Риме. После этого они поддерживали письменное общение, а когда Бернини решила открыть в Праге свой ресторан, то появилась возможность встретиться вживую. Позволить провести один вечер в ее ресторане, даже если в него не допускаются ауги — такая мелочь по сравнению со спасением жизни. «Значит, вы тот самый Адам Дженсен. Приятно наконец познакомиться с вами», — с вежливой улыбкой произнесла женщина, и ее глаза немного сощурились. «Я невероятно благодарен, что вы позволили нам…мне сюда прийти», — чистосердечно произнес агент. Он хотел подать руку для рукопожатия, но вовремя остановил себя. «О, поверьте. Я была очень заинтригована встречей с вами. Мне рассказали о вас столько хорошего, что я была почти уверена, будто бы Джим описывает мне Иисуса Христа». Джим смущенно кашлянул на ее замечание, а затем заметил на себе многозначительный взгляд Адама. Почувствовав себя неловко, мужчина поспешил перевести разговор в другое русло: «Ресторан просто изумительный, — проронил он. — И, насколько я помню, наверху есть небольшая картинная галерея? Могли бы мы взглянуть с твоего позволения?» «Конечно, джентльмены, — одарила его улыбкой Франческа, а затем указала на столик, возле которого уже стоял официант. — Оставьте свою верхнюю одежду здесь и присаживайтесь. Сначала разберемся с вашим выбором в еде, а затем перейдем к искусству». Миллер быстро скинул пальто и повесил его на позолоченную изысканную вешалку. Затем он подошел к Дженсену и, прежде чем мужчина снял свою верхнюю одежду, положил ему руки на плечи. Адам повернул к нему голову с немым вопросом в глазах. «Позволишь мне поухаживать за тобой?» — с улыбкой спросил Джим. Брюнет неловко кивнул. Это была не неприятная неловкость, просто никто раньше не предлагал ему помочь снять пальто. Никто даже не высказывал желания прикоснуться к нему без крайней нужды. Без единого слова Адам позволил Миллеру его обслужить. А затем, одернув рукава гольфа, пошел за ним следом. Обстановка главного зала приятно радовала глаз: это был не какой-то в пух и прах расфуфыренный зал с золотыми стульями и излишеством лепнины. Приятные темные тона деревянных настенных панелей разбавляла тусклая позолота. Стены украшали репродукции известных картин, а высоко над головой висела изысканная хрустальная люстра, словно прямиком из какой-нибудь венской оперы. Джим отодвинул черное, обитое бархатом кресло для Адама, а сам сел напротив. Все еще оглядываясь по сторонам, Дженсен опустился на сидение перед ним. «Здесь так красиво…Мне не верится…» — только и смог произнести он. «…что мы празднуем твой день рождения в самом роскошном ресторане Праги? — с усмешкой договорил за него Джим. Не смог устоять от возможности поддразнить это простодушное создание. — Франческа — мой давний друг. Я рассказал ей о тебе, душевно попросил сделать исключение из правил во имя нашей дружбы. Она согласилась, на своих условиях. Ресторан обычно закрывается в девять вечера, и она согласилась принять нас в десять.» «Если бы не ты, я бы сюда ни за что не попал», — подытожил Адам и потянулся к меню, брошюре в кожаном переплете. «Это меньшее, что я могу для тебя сделать», — проронил Миллер немного растеряно. У него все еще не укладывалось в голове, как можно благодарить кого-то за поход в ресторан так, словно этот человек по меньшей мере спас тебе жизнь. Спустя несколько минут тишины, расправившись с выбором еды, Джим захлопнул меню и поднялся с кресла. Адам последовал его примеру. Владелица ресторана, расценив этот жест как готовность посетить галерею, сделала несколько шагов по направлению к лестнице, ведущей на второй этаж. «Пока они готовят еду, у нас достаточно времени побродить вокруг. Я самолично не видел картины, которые Франческа покупает для своей галереи, но думаю у нее хороший вкус, — произнес Миллер на светский манер. Впрочем, такая напыщенность рассмешила его самого, и, хихикнув, он добавил в полголоса уже проще: — Я ни черта в этом не смыслю, Адам. Прости меня. Думаю, для тебя эти картины значат куда больше, чем для меня». «Это не страшно, Джим, — легко улыбнувшись, ответил ему Дженсен. — Если хочешь, я расскажу тебе что-нибудь интересное, если мне попадутся экземпляры, которые я уже раньше видел». «Мне кажется, что даже информация о том, как испражняется рыба, в твоих устах будет звучать невероятно увлекательной», — усмехнувшись, произнес Миллер, чем вызвал у Адама короткий смешок. Поднявшись по кованой винтовой лестнице, компания попала в просторный зал с некоторым количеством картин, развешанных то тут, то там. Адам приоткрыл рот и, не дожидаясь Миллера, сделал несколько быстрых шагов по направлению к ближайшей картине. Он принялся рассматривать ее с видом знатока, и Джим со слабым сожалением отметил, что не может разделить его восторг. Нет, Миллер не был деревенщиной, его родители тоже водили его в детстве в оперу и включали ему Моцарта. Но вечные сражения и стрельба сделали его куда менее чувствительным к прекрасному. Джиму оставалось только удивляться, как Адаму, особенно после всего того, через что ему пришлось пройти, удалось сохранить в себе эти слабо заметные отблески романтичности. Прислонившись к дверному косяку, Джеймс с прикрытыми глазами наблюдал за тем, как его спутник ходит от картины к картине. Временами лицо Дженсена становилось задумчивым, а губы шевелились, будто бы он говорил сам с собой. Франческа стояла рядом, присоединившись к наблюдению за любопытным посетителем. Затем она негромко произнесла: «В точности, как ты и описывал, — привлекши внимание Джима, она продолжила: — Незаурядная личность этот Адам. Хорошая партия для тебя». «Звучит серьезно», — прокомментировал ее реплику Миллер. «Я и говорю серьезно, — Франческа повернула к приятелю голову. — Когда ты впервые рассказал мне о твоем новом друге, я начала серьезно волноваться. Просто не могла себе представить, что еще один военный, к тому же серьезно аугментированный, может действительно оказаться хорошим человеком. Я не ксенофоб, — поправила она себя, видя, как Миллер нахмурился от ее слов. — Просто, когда смотришь так много новостей, слышишь обо всех этих преступлениях, начинаешь поневоле бояться. Должна сказать, что мне стыдно за свое предвзятое отношение в сторону твоего избранника». Джеймс молчал некоторое время. Чем больше он общался с людьми, боящимися и ненавидящими аугментированных членов общества, тем больше понимал, почему Адам так боится открываться людям, почему его излюбленной манерой поведения является притворство. Он вечно делает вид, будто ничто его не трогает. Будто бы у него нет чувств, которые можно задеть. Он делает это со всеми, даже с Джимом. Не всегда, но иногда, когда забывается. Бороться с этим — что бороться с ветряными мельницами — бесполезно. Сколько бы Джеймс ни потратил времени на убеждения Адама в том, что не все в этом мире хотят ему навредить, одно неверное слово или косой взгляд сводят все усилия к нулю. Дженсен настолько привык быть жертвой чужой моральной несостоятельности, что принимает очередной плевок в свою сторону как должное, лишь укореняясь в своих суждениях. От этого Джима порой мутит. Но он пробует снова и снова, авось повезет. Покачав головой, Миллер вынырнул из пучины своих рассуждений, и заметил, что Дженсен уже некоторое время стоит перед одной и той же картиной. Его лицо задумчивое и немного грустное. Оттолкнувшись от стены, мужчина прошел вглубь галереи и стал рядом со своим спутником. Затем он прочитал вслух название картины, значащееся на аккуратно обрамленной бумажной записке. «Падение Икара. Герберт Джеймс Дрейпер, — голос Джима вывел Адама из задумчивого состояния. Он повернул к нему голову. — Нравится эта картина?» «Скорее навевает воспоминания, — покачав головой, ответил Дженсен. Его взгляд снова перенесся на холст. — Не из приятных». Джеймс покивал головой. Он не представлял себе, о чем таком может напоминать картина мифологического характера, но допытываться не стал. Если Адам захочет, то расскажет сам. Брюнет, наоборот, ожидавший, что его спросят, со вздохом начал сам: «С того времени, как мне установили протезы, время от времени я вижу один и тот же странный сон. Те обрывки, которые остаются в памяти после пробуждения, отпечатались в моем мозгу как клеймо. Сон всегда начинается одинаково: я лежу на столе, а надо мной склоненные ученые, прямо как из средневековья. Они изучают меня так, словно я просто манекен, кукла, с помощью которой студенты медицинского факультета учат строение человека, — Адам едва заметно поеживается. — Спустя мгновение я поднимаюсь над землей на искусственных крыльях. Но из-за жара солнца они распадаются на части, и я падаю. Чувствую жуткую беспомощность в этот момент, и всегда просыпаюсь, так и не достигнув земли». Дженсен замолкает, не сводя глаз с картины. Джим наблюдает за ним краем глаза, а затем произносит: «Всем нам иногда снятся кошмары. В том числе и о том, как мы падаем», — звучит банально, но это все на что способен Джеймс. Он никогда не считал себя мастером красноречия. «Это другое, — качает головой темноволосый агент и наконец заставляет себя смотреть Миллеру в лицо. — Когда Сариф сделал со мной это, — он поднимает свою руку и раскрывает ладонь, — он думал, что возвысит меня. Как Дедал - Икара. До самого солнца. Его сумасшедшая одержимость аугментами выводила меня из себя. Более того, несколько лет назад я проник в клинику, которая устанавливала мне протезы, и узнал довольно интересную информацию. Для установки большинства моих аугментов не было никаких медицинских показаний. Сариф никогда не спрашивал меня, хотел ли я всего этого. Он решил за меня. Правда не учел, что его не будет рядом, когда нужно будет взять ответственность за мое падение». «Я…я не знаю, что сказать, Адам, — устало произнес Джим и положил руку Дженсену на плечо. — Никаких слов не будет достаточно, чтобы ты перестал этим мучится. Ничего не достаточно». «Ты уже делаешь все, что нужно, Джим, — ответил ему Дженсен, переменившись в лице. Кажется, он сам начал понимать, что не стоит обременять сегодняшний праздник очередным приливом самокопания. — Сегодня мой день рождения, и я чувствую себя человеком. Впервые за столько времени. Не машиной, не уродом», — добавил он и выдохнул с видимым облегчением. Под весом настолько искреннего признания Джим почувствовал себя безоружным, неспособным сказать ни слова. Драматическая пауза абсолютно точно затягивалась, и от нужды сказать хоть что-либо в ответ Миллера спасли далекие звуки музыки. Мужчины одновременно повернулись на звук, и Джеймс, облегченно вздохнув, произнес: «Кажется, у нас будет музыкальное сопровождение. Пойдем проверим?» Оказалось, что Франческа побеспокоилась о романтической атмосфере этого и без того волшебного вечера, и попросила своих знакомых музыкантов сыграть несколько душевных итальянских песен. Шальная ребяческая мысль промелькнула в голове Миллера, и прежде, чем он успел ее удержать, она вырвалась наружу: «Потанцуем?» — мужчина протянул руку своему обескураженному спутнику. На секунду ему показалось, что Дженсен готов отказаться. В выражении его лица, и во всем языке тела чувствовалась какая-то неловкость, вызванная столь неожиданным предложением. Однако затем он почувствовал аккуратное прикосновение механической ладони к своей руке. «Я не умею танцевать. Я предупредил тебя», — в полголоса произнес Адам и подошел ближе, на расстояние наполовину вытянутой руки. «Я тоже. Но когда это кого-либо останавливало?» — притворно-возмущенно ответил ему Миллер, чем вызвал у Адама смешок. Действительно, насколько проще просто быть самим собой, когда лишние глаза слепы, а лишние уши глухи? Можно делать, что давно себе запрещал, говорить, что в голову взбредет. С Дженсеном, впервые за долгое время, Джим чувствовал себя чертовским живым. Словно бы вдребезги пьяным, хотя за этот вечер он еще не успел выпить ни капли. Он не чувствовал такого ни с кем из тех, с кем встречался ранее. Он не ощущал этого, будучи с Нилом. Благодарность — да, уверенность — возможно. Далее лишь вину и стыд за невозможность быть хорошим мужем и отцом. Но с Адамом все иначе. Более романтичные особы сказали бы, что он нашел любовь всей своей жизни. Джим сказал бы — родственную душу и спокойствие, в кои-то веки. «С днем рождения, Адам», — произнес Джеймс Миллер, тщетно пытаясь восстановить дыхание в перерыве между танцами. «Я люблю тебя», - подумал он, но побоялся сказать вслух, чтобы не спугнуть то хрупкое чувство, которое он все это время пытался разжечь в Адаме. Дженсен придвинулся ближе и прежде, чем Джим закрыл глаза и почувствовал тепло дыхания на своем лице, услышал тихое: «Спасибо».