***
— Вот уже и зима! — с восхищением говорила Алина о тонком слое крупинок, создающих иллюзию декабря. Весной и летом представляемая ею певучая скрипка играла ирландские мотивы, а с наступлением зимы тянула тонкую, однотонную мелодию севера. Интересно, а как сейчас играет Рыбак? Что он вообще делает?.. Девушка посматривала, почитывала новости о Рыбаке, но она всё равно не могла знать о нём всего. Что-то, о чём ей так хотелось узнать, оставалось «за кадром». Алина смотрела, как водитель в защитных перчатках лезет поправлять упавшие штанги одиннадцатого троллейбуса, а поверх этой реальной картины возникал Саша в джинсах и фиолетовом свитере. Он ходил по своему дому, любуясь чашками, фоторамками, открытками и сувенирами от поклонников со всего мира. Косые лучи зимнего северного солнца, попадая на Сашино лицо, будто бы превращали его в изысканную ледяную скульптуру. Свет из окна игрался с лицом белоруса, добавляя к нему интересных красок и теней. А рядом с Сашей находились любящие, поддерживающие его родители… Ох! Ну почему, почему одних детей увозят из Белоруссии в Норвегию (пускай и по нужде, ведь в году эмиграции семьи Рыбак — 1991 — распался Советский союз, и всем стало нелегко в его бывших республиках), а другим не разрешают самим, десять дурацких минут дойти до школы, аргументируя тем, что бандиты нападут и куда-то увезут? Почему одних детей с детства учат музыке, а другим на просьбу дать в школьном спектакле хотя бы маленькую роль насмешливо отвечают: «А зачем тебе?»? Алина не только любила Рыбака. Она также поняла, что завидует ему. Ей хотелось достичь если не его уровня, то хоть каких-то высот, реальных на фоне их мезольянса. Ей хотелось таких же родителей, как у него. Но что ж поделать?.. У каждого родители свои, других выбрать нельзя. И потом — свою маму Лену Алина любила, наверное, не меньше, чем Саша — маму Наталью. А бабушки?.. Да бабушки многие немножко вредные: они стараются дать внукам лучшее и просто не могут понять, что так, как они, впору было воспитывать детей семидесятых-восьмидесятых годов, но не современных, куда более свободолюбивых, по-другому мыслящих детей. С этим надо по чуть-чуть бороться, надо терпеть, надо показывать бабушке наглядно, что быть вольной, быть ЧЕЛОВЕКОМ, а не послушной куклой — вовсе не грех. И всё же бабушку Алина не очень любила… Чтобы мысли об этом не гложили её снова, она начала представлять необъятную норвежскую природу и прислушивалась к мелодии скрипки, сотканной из её собственных фантазий и нарезок Сашиного творчества. Мелодия бросала её по всей Норвегии — от одного белого дома с цветной крышей до другого, а деревья, дорожные знаки, автомобили на дорогах и стоянках, перекрёстки улиц в центре Осло мелькали перед глазами деталями калейдоскопа. Далёкий идеальный мир с принцем на белом самолёте из Гардермуэна привлекал и подчинял себе наивное харьковское создание. Алине хотелось стать его, Сашиной, Снегурочкой — в этом месяце и навсегда. Да, она всего лишь маленькая девочка. Но не настолько-то маленькая, чтобы играть в куклы. Она уже второкурсница! А меньше, чем через год, ей будет шестнадцать. В ней начнут всё больше и больше видеть взрослого человека и взрослую девушку. Почему у неё не может быть любви с юношей, который старше неё не на двадцать, не на десять, а всего лишь на семь лет и триста пятьдесят четыре дня?! Нет на свете ничего невозможного! Просто нужно верить и стараться, стараться и верить. Стать хорошенькой. Подправить внешность. Подтянуть языки. Хотя, слава богу, Саша и так прекрасно владеет русским, а Алина и на английском могла бы с ним поговорить; белорусский понимала; вот только норвежский кроме «Jeg elsker deg!» ей не давался… Короче, всё на свете возможно. На миг в голове возникла совершенно новая картина — Саша, улыбчивый, кареглазый, в чёрном костюме и белой рубашке и она, повзрослевшая, высокая и худая Алина, в ослепительно белой, приятной на ощупь ткани свадебного платья… Сердце её задрожало. Из уст вырвалось мычание, явно не понятое проходящим мимо, пожавшим плечами мужчине, но по идее мычание это означало томный вздох. Перед ними — священник. Позади — гости обряда венчания, в первую очередь родители, незнакомые музыканты (Алина представила их как мужчин со смазанными чертами лиц, в чёрных брюках, в белых рубашках, в разноцветных галстуках) и несколько Алининых одногруппников. Фантазия немного напугала Алину: свадьба и венчание — это такие ответственные шаги, и принимать решения о них нужно только вдвоём! После того, как хорошо друг друга узнаешь, поживёшь вместе. Только потом. Алина понимала, что думать о свадьбе как-то чересчур даже для фантазии. Это её уже «несёт». И она остановилась, не представляя всей священной церемонии. Но в душе её осталось месяцами не уходившее желание обнять и поцеловать Александра… — Ку-ку! Алина обернулась. — А-а-а! Ната! Она бросилась в объятия Наты, чуть не сбив её с ног. — Привет, Ната! — Привет, привет, — немного удивилась Колесник. — Соскучилась? — Да! В глубине души Алина боялась, что мысли о Рыбаке приведут её к сумасшествию, почти по сюжету клипа «Ты так достала меня», только без юмора. Нельзя так много думать о том, кто тебя даже не знает. Дружба и встречи с реальными людьми оберегали Алину от страшного состояния. Но и без всякого увлечения Рыбаком она была бы рада Нате. — Я тоже скучала, — призналась Ната. — А ещё ведь и половина каникул не прошла. Аля, ты такая смешная в шапке. — Как Колобок, да? — Да! И они захохотали. Алина в ответ нашла что-то смешное в одежде Наты. А потом, стоя на площади Конституции, рассматривая танки, по которым уже и не пытались лазить дети, наблюдая возведённого у дороги Деда Мороза на санках, они смеялись с десятка других, знакомых им вещей — о которых они говорили уже не впервые. С того, как под музыку Эдварда Грига «Утро» просыпаются лисички и зайчики, бреются медведи. С того, что теперь на улице совсем не встретишь голубых (мужчин в голубых рубашках) — все только чёрные (в шубах и куртках). Потом вспомнили, что на севере, правда, не в Норвегии, а в Финляндии Дед Мороз — Рождественский дед — называется Йоулупукки. — Представь, — красная, как рак, давилась смехом Ната. — Встречаете вы с Александром Игоревичем Новый год. И ты ему говоришь: «А сейчас к нам придёт Йоулупукки». Стараясь изобразить из себя приличную будущую учительницу, Алина интеллигентно улыбнулась, а в следующую секунду: — А-ха! Пха-ха-ха! *ля-а-а. Ой, я сказала слово на «б»? Прости, пожалуйста. Она хохотала, согнувшись в три погибели. Рядом с ней в той же позе хохотала Ната. — Всё. Хватит. Не смеёмся, — сказала Алина. Пауза. И: — А-ха! Пха-ха-ха! — Йоулупукки. — Ой. Хватит. — Йоулупукки. — Ах-ах. Перестань! — Медведи бреются. — Голубые медведи бреются. — Ку-ку-кучерявые медведи. — Кучерявый Йоулупукки. — А-а-а! Ну блин, хвати-и-ит… Смех то съедался рёвом автомобилей и голосами других людей, то вдруг звучал громко и заразительно. — Привет. Над чем смеётесь? Со стороны метро — выхода на злосчастную дорогу, печально известную после ДТП с участием одной «мажорки» — к подругам гурьбой направлялись Настя Титаренко, Лида Алимбджан и Лидины две из трёх сестры. — С голубых медведей, — ответила Ната. — С Йоулупукки, — ответила Алина. И они снова не сдержались в смехе. Остальные же, будучи «не в теме», переглянулись и пожали плечами. Все друг с другом перездоровались и друг друга пообсматривали, как музейные экспонаты. Насте однозначно шло гулять без Кости. Он, будучи развязным, хамовитым циником, раскрывал в Насте те же самые черты. С ним она как бы балансировала между своей раскрепощённостью и его дурными качествами, хоть и не позволяла последним целиком овладеть ею. Злые языки так и норовили придумать словечко на «б» или на «ш» в адрес Насти; эти слова сопровождали девушку все её лета́ после детства. Но в компании девочек Настя была другой. Прохожий мог угадать в ней прекрасную, гордую, целеустремлённую блондинку, увидеть образы будущей карьеристки, будущей хорошей жены и матери, светлый образ человека воистину счастливого, а не прожигающего жизнь. Да, мысленно подтвердила Алина, Насте шло гулять без Кости, и вообще кому угодно повезло бы гулять без Кости. А уж как Настя смотрелась с Борисом! Как им было хорошо вместе! Алина ничего не спросила, но понадеялась, что их пара была счастлива. В Насте сочеталось белое, чёрное и красное. Светлые волосы, лицо, фарфоровые руки, бесцветный, с белыми снежинками, лак на ногтях. Чёрная шапка, чёрная шуба с чёрным пояском, чёрная сумка, тёмно-серые брюки, чёрные сапожки с блестящими пряжками. Яркая красная помада, такая, которая через несколько лет у украинок будет ассоциироваться с образом Тины Кароль; бижутерные рубинового цвета камни, свисающие на серьгах, прикрытых шапкой. Алина не удержалась и сказала Насте: — Настя, ты шикарная! Вот если бы я была парнем… — Ах-ах. То что? — Запала бы на тебя. Настя снова засмеялась: — Спасибо, конечно. Но ты ведь, — беззлобно заметила она, — уже западала на меня в образе Рыбака. Лида, а это твои сёстры? — Ну да. Алимбджан кивнула в сторону весёлого Деда Мороза, облепленного счастливыми детьми и фотографирующими их родителями, и находящегося поодаль кукольного театра с ежедневными показами «Снежной королевы», «Кошкиного дома» и взрослых постановок. — Пошлите… пойдёмте, — исправилась Лида, — туда. — По Сумской — к Университету? — спросила Алина. — К Университету. Девушки и девочки неспешно отправились гулять. По пути болтали о том, о другом, знакомились. Сёстры Алимбджан узнали, что Наталья Колесник — староста группы, а Алина ей помогает и исполняет обязанности представительницы студсовета. Формально на собрания студсовета должен был ходить Костя Сагалов, но от него вечно было слышно то «Ничего, что я в общежитии сегодня дежурю? Ещё должен на собрания ходить!», то «Что там делать? Слушать, как собирают деньги на «Красный крест»? А на красный х*й им сдавать не надо?», то «Сологуб с Колесник дружит. Пусть она и идёт». Алине приходилось следовать Костиной «логике», потому как оставлять группу без разной важной информации, подводить куратора и злить декана, которой подчас было всё равно, кто исполнит обязанности, лишь бы исполнили, ей тоже не хотелось. Но во всём были свои плюсы: Аля больше времени проводила с Натой и просто кайфовала от того, что помогала ей, сидя то с калькулятором, то с чужими деньгами, то с ведомостями. — А это правда, что ты в Рыбака влюблена? — спросила самая старшая после Лиды сестра Алимбджан. — Да-а, — расплылась в улыбке Алина. Она бы покраснела от своих чувств, если б уже не успела покраснеть от подморозившего её щёки ветра. — Мне он нравится как певец: у него такие душевные песни! И как мужчина. Как парень. — «Ха. И-я! И-я! О-О!!!» — громко пропела Настя, обратив на себя взгляды прохожих. — Да. Я люблю «Roll With The Wind», — конечно же, узнала песню Алина. — А сколько тебе лет? — спросила та же сестра, видимо, пытаясь понять, насколько маленькая по годам девочка влюблена в юного, но пять лет как совершеннолетнего певца. — Пятнадцать. Двенадцатого мая будет шестнадцать. Знаю, я выгляжу младше. — Ну, чуть младше, да. Наверное, как я. А можешь встать рядом со мной? Вот сюда. Чтоб прохожим не мешать. — Эм-м. Могу. — Алина не поняла, зачем. — Блин. Я выше тебя, — отметила Лидина сестра, померявшись с Алиной ростом. В самом деле, сестра Лиды оказалась выше Алины на восемь сантиметров! А ей было только четырнадцать. Старшую после Лиды сестру Алимбджан звали Наргизой. «Наргиза» — было записано в документах и так же к ней обращались родители, «Наргиз» — говорили сёстры, друзья со школы, друзья с курсов и друзья со двора. Младше Наргиз была восьмилетняя, ярко разодетая Фатима, девочка активная, вместе с тем послушная: выплясывая, подпрыгивая, отбегая, она через секунду возвращалась к сёстрам, будто к окликнувшим её родителям. Все девочки были с характерными узбекскими чертами лиц, с длинными, ровными носами, узковатыми, но не как у японцев или корейцев, глазами. Все были шатенками, но настолько любили экспериментировать с цветами волос и причёсками, что эту схожесть никто с первого раза и не замечал. Лида любила длинные локоны и мелированные, бордовые на коричневом, пряди. Наргиз, мечтающая о профессии парикмахера и по субботам проходящая курсы, помогала Лиде с причёсками, а сама просила подружек с курсов стричь ей чёлку и делать каре. Самая смелая, Фатима обожала песочно-рыжие цвета и убедила папу, что «это же вау как здорово!», и тогда он, почитав инструкцию к краске, сам её покрасил. Вышло хорошо. Вслед за песочно-рыжим Фатима захотела огненно-рыжий. Папа исполнил и эту прихоть. Самую младшую сестру, двухлетнюю Дарью, отец Салам Алимбджан и мать Неонилла отвезли в гости к осевшему в Харькове мистеру Александру Моллигану. Все эти имена звучали непривычно. Не пересекаясь с иностранцами каждый день, ты думаешь, что в твоём городе живут одни Маши/ Васи/ Пети, и сложно поверить, что в украинском городе Алимбджан могут столкнуться с Моллиган. Но это было так. — К Александру? — улыбнулась Алина. — Надо же какое многонациональное имя! Интересно, в какой стране нет имени Александр, Саша или Алекс? — Наверно, нет такой страны, — ответила Лида. — Разве что дальневосточные или африканские страны. А в Европе и Северной Америке Саш много. — Саш много — Рыбак один! — гордо заявила Алина. Никто не стал спорить с истиной. Отсюда, из центра, тянулись три огромных пути. На юго-востоке шёл в Россию Московский проспект. Близкая к депо на «красной ветке» станция метро, дремлющая в снежном сне, не знающая о том, что будет через четыре года, о том, что будет через десять лет, не слыша слов «вороги», «агресiя» и «вбивцi», гордо несла название своего проспекта и, разумеется, никто не мог предположить, что «Московский проспект» когда-нибудь станет «Турбоатомом». Строго на запад шёл Полтавский шлях, без всяких таинств означающий дорогу на Полтаву. Алина недавно гуляла там и видела, как часто ездят третьи трамваи, весёлые, звонкие и не сильно пыльные внутри, хотя грязные снаружи, как отъезжают в пригород маршрутки. Она дошла до Григоровского бора, насладившись первым тонким, серебристым сукном на пышно-зелёных иглах высоких, стройных сосен. А в другой раз посмотрела Залютинский лес и почти по безлюдью дошла до Окружной, в одночасье боясь невидимых маньяков, боясь ослушания перед родительскими запретами ходить по дебрям и в минус два-три градуса греясь мыслью, что она, выехав из дома, километров на тридцать, если не больше, стала ближе к Осло; если, конечно, избрать дорогу на Осло через Полтаву, в другом же случае километры пути лишь увеличились. Вверх на север вела Сумская, главная улица города, она же «путь на Сумы». Но про те Сумы мало кто думал. Люди думали о том, что Сумская ведёт к украинско-российской границе, к «Гоптовке», а оттуда — на Белгород и туда, куда только хочешь в стране одних из соседей-славян. Жёны ехали к мужьям, мужья — к жёнам, а девушки и парни так же беспрепятственно ездили к своим вторым половинкам и, желая навеки связать свои судьбы, женились и оставались в другой стране больше, чем на три месяца из шести. Многие украинские бабушки навещали взрослых, московских, тверских и ещё каких-нибудь почти столичных детей. Молодые гостили у бабушек, оселившихся не так далеко: в том же Белгороде или в Старом Осколе. В общем, Сумская улица напоминала людям об их свободе — как гарантированной законом, так и внутренней, душевной свободе, о туристической возможности побольше увидеть мир и о возможности в любой момент, если, конечно, позволяют средства, сорваться и поехать к близкому по душе, но далёкому по расстоянию человеку. Алина понимала, что Осло совсем не в той стороне, и что от Белгорода пассажиры больше пользуются поездами РЖД и автобусами, а не самолётами скандинавских направлений. Но она всё равно радовалась «дороге на Сумы», потому что не могла не радоваться за других людей! Её подруги тоже не скрывали радости — правда, не за чужие путешествия, а за наступающий Новый год. Позади, заставляя оглядываться, пылала белая башня Успенского собора. Огнём церковной свечи казался видимый с юга и запада, такой яркий, такой режущий глаз золотой купол. Алина уже думала в своей жизни о нечестности некоторых попов и церковном бизнесе, думала и расстраивалась, но как бы там ни было, церквушки, сами здания оставляли в ней лишь приятные чувства одухотворения и единства с Богом. Успенский собор зимой пылал, казалось, сильнее, чем от весенне-летних лучей. Алине снова стало резать в глазах. — Что такое? — поинтересовалась Ната. — Аф-ф-ф… Глаза! Глаза болят! Алине пришлось остановиться, чтобы вытереть заслезившиеся глаза. Поверху тянулись провода троллейбусов, которые за Алинину жизнь никогда тут не ездили и редко-редко проезжали пустыми — наверное, в депо или к «Зiрке». Их давно заменили маршрутки. Провода скрывали в своём серебре мириады новогодних звёзд и ожидающих вечера лампочек. Они колыхались на ветру и словно падали на плечи и головы прохожих, хотя на самом деле были хорошо закреплены. А внизу, нарушая иллюзию праздника, вместе с тем даря ощущение предновогодней суеты, неслись по снежно-инеевому гравию машины. Они в самом деле напоминали машины — не автомобили, а заводские станки, которые непонятно зачем перемалывали первый снег в серо-жёлтую кашу с редкими подтёками бензина. По обе стороны Сумской от метро «Исторический музей» (с пересадкой ещё на «Советскую», а не «Площадь Конституции») до метро «Университет» на первые этажи исторически значимых зданий с витиеватой архитектурой вклинились современные «Приваты» да «Альфы», «ювелирки», «Ave Plaza». Были магазины брендовой одежды — такие, в которых, увы, с презрением и без надежды у одетых так, как Алина, продавцы-консультанты спрашивали: «Здравствуйте. Вам что-то подсказать?», под ответ: «Нет, спасибо. Я пока просто смотрю» втайне мечтая прогнать «недопокупателей» прямо, как Вивьен в «Красотке». Современные витрины давно стали частью центра Харькова и нравились последним двум поколениям, но бабушки и дедушки, как фотографии, вытаскивая из памяти сделанные их душами снимки, с тоской вспоминали, как всё было по-другому. Пошёл хороший снег. Лампочки в окнах, изображения тигров, фигурки тигров, нарисованные и сделанные из канители цифры 2010-го года — всё это заиграло новыми красками. Они вмиг отозвались в душах однокурсниц и сестёр Алимбджан. Казалось, уже не было предела их веселью, а они стали ещё радостнее! — А что там? — спросила Фатима. Ей не хватило восьми лет текущей жизни, чтобы увидеть маленькую, от Сумской до Пушкинской, Театральную площадь. Площадь состояла из аллеи с двумя рядами деревянных, со спиралями по бокам, скамеек. Глядя на те спирали, можно было ощутить такой холод, как если бы сидела на скамейке два часа. Какая-то малышка в ярко-розовой куртке показывала на снег, падающий на каменную, длинноволосую голову Гоголя — памятника со стороны Сумской. Мама рассказывала ей и о снеге, и о Гоголе, и ещё о чём-то. Со стороны Пушкинской, на другом конце аллеи, природа белила кудри и большие глаза Александра Сергеевича. В каменном взоре поэта отображались его мудрость и величие. Фатиме понравилось на Театральной площади. Тридцатое декабря! Какое же оно было прекрасное! Вскоре подруг торжественно встретил Оперный театр с легко одетыми и не мёрзнувшими мальчуганами на скейтбордах и велосипедах. Фонтаны кругом театра были выключены, зато вместо них стояли и светились шикарные искусственные ели. По ту сторону Сумской разливалась люминесцентными красками Зеркальная струя — тоже фонтан, уникальное белое сооружение с возможностью взойти на него по белым ступеням. Там шла свадьба. Невеста куталась в белую шубку, а из-под шубы пёстрым хвостом Жар-птицы вырывалась юбка белого платья. Лампочки Зеркальной струи разукрашивали его, разукрашивали и чёрный костюм жениха. Можно было подумать, будто жених не мёрзнул, но если присмотреться, было видно, что один из гостей на всякий случай держит его пальто поблизости. — Молодцы люди! — порадовалась Алина. — Я тоже за любимого человека могла бы выйти хоть зимой! Хотя лучше, конечно, когда тепло. — Зимой. Среди снежных гор, — с намёком уточнила Настя. — Где-нибудь в Осло, — прямо сказала Ната. Алина улыбнулась, а сердце не к месту стало грызть давнее бабушкино замечание: «Нельзя быть толстой. Это вредно для твоего же здоровья. И выйдешь замуж — муж скажет: «Зачем мне жена, на которую нужно три, а не два метра ткани?» А может, не три и два, Алина точно не помнила — но она помнила суть замечания. А потом вспомнила, как её тоже полноватая мама налаживала личную жизнь, и после одной маминой неудачи бабушка выговаривалась Алине: «Твоя мама — красивая женщина. Взяла бы, похудела — и нашла себе достойного человека, а не вот это вот. А кому нужна корова!..» Всё это вроде забылось, утихомирилось, загладилось, но вот именно, что только «вроде». Алина вновь позавидовала Сашиной семье. У Саши всё было хорошо. Почему так не может быть у всех? Может, с Нового года всё всегда будет хорошо?.. Нужно только войти в новый две тысячи десятый с новыми силами, с чистыми помыслами. И… с любовью к Саше. Вот уж что окрыляло, вдохновляло, дарило сил извне и преумножало силы, которые без того были у девочки. Мысли Алины не погрузили её в некий «транс» настолько, что она не слышала друзей. Ничего вроде заторможенных движений не выдало её сложных дум. Алина была счастливой рядом с друзьями! И не могла не слышать или не видеть их, несмотря на задумчивость, несмотря на то мамин, то бабушкин, то Сашин образы, один за другим возникающие в голове. Она навсегда запомнила лениво снежный предпоследний день две тысячи девятого года. Запомнила множество огней в саду Шевченко. Покрытый крупицами снега, словно катышками с белого свитера, скользкий Памятник футбольному мячу. Запомнила Площадь Свободы — большую, светящуюся, шумную, олицетворяющую дух города. Здесь катались на коньках, ездили по два круга на сверкающем паровозе с Дедом Морозом и оленями, пили всякие детские, не очень детские и совсем не детские напитки, ели шаурму, салаты, вдыхали аромат пищи, пропитанной уксусом, и покупали, ели её же. Фотографировались у ледяных скульптур — тигров, русалок, машин. У Наргиз был цифровой фотоаппарат, и она наделала множество фото подруг на площади. Но ещё больше фотографий сделала Фатима. — Я хочу! Я хочу! Я хочу! — закричала Фатима. Она почти вырвала «фотик», хотя Наргиз и так его ей протянула. Прыгая и радуясь, будучи ребёнком без единой проблемы и с множеством мечтаний, Фатима нащёлкала Лиду на фоне памятника Ленину, Лиду в обнимку с Наргиз, трио Ната-Настя-Алина. Одежда всех их светилась так, словно они нашли волшебное озеро, искупались в нём и теперь переливались то красным, то розовым, то голубым, то жёлтым, то зелёным, то вдруг фиолетовым магическим цветом. Светились руки — в перчатках и без них. Светились счастливые лица… Вечером друзья поехали в гости к сёстрам Алимбджан. За окном, казалось, стояла ночь, хотя не было ещё даже шести. Но «ночь» эта жила насыщенным предновогодним весельем и приятными хлопотами. Лида заварила чёрный узбекский чай. Наргиз давай показывать свои расчёски, гребни, ножницы — большие, с чёрными ручками, и маникюрные, краски для волос. Фатима закружилась под песни с «Евровидения», и вместе с Алиной они плясали под «Fairytale». Настя и Ната рассматривали ёлку, подходили к ней, аккуратно трогали серебристые и золотые игрушки, «шебуршили» дождик. Друзья говорили о том, о другом, о третьем. Рассматривали фотографии юных Лидиных родителей. Мама Неонилла, судя по фото, любила Харьковскую набережную до того, как вода в реке помутнела, зазеленела и не редкостью стали в ней дохлые утки. Жила она на Салтовке, а работала на Холодной горе, по сей день — на Новых Домах. Швеёй. Салам Алимбджан познакомился с ней в то время, как его самаркандская душа возжелала увидеть украинские красоты. Он был высоким и крепким, конечно же, черноволосым и носатым — куда ж от этого денешься? — человеком с гордым и будто бы ищущим кого-то взглядом. На совместных с Неониллой фото взгляд его изменился. Было понятно, что мужчина нашёл своё счастье и теперь смотрел только вперёд — в будущее, которое посвятит семье и работе ради своей семьи. — Если честно, — без осуждения сказала Лида, — папа сначала не сильно хотел Украину смотреть. Но он у нас всегда был по языкам — узбекский, киргизский, украинский, русский, белорусский, английский. Состоял переводчиком. Переводил документы! Ездил по ближнему зарубежью. — И в Британию! — вставила Фатима. — В Британию — то потом. Да, ездил и туда. Летел, точнее. Вот приехал однажды в Украину ради деловой поездки, увидел маму, когда она занималась костюмами и платьями для одной папиной деловой встречи, — и они поженились. Тринадцатого января… — Лида закатила глаза, — не помню какого года. Не суть. В общем, с тех пор живут счастливо. — С четырьмя детьми! — гордо вставила Наргиз, укладывая в свой шкафчик показанные только что парикмахерские принадлежности. — Лида, а покажи Дашку. И девочки давай смотреть фотографии Даши. — Ути какая манюня! — Чёрненькие волосики такие! — А тут свёрточек ещё на руках. Выписались с мамой, да? — Да, это из роддома, — объяснила Лида. — Такая славная! — Видно, как на вас и на родителей похожа! — не переставали восхищаться Алина, Ната и Настя. Настя действительно менялась с девочками. С Костей она могла пофукать на тему детей, открыто сказать, как её тошнит, что она никогда не станет рожать и портить фигуру, что не понимает, как можно рожать слишком рано или слишком много. Её осуждение переходило границы собственного мнения и задевало мнения других людей. В гостях у Алимбджан Настя себе такого не позволяла и искренне умилялась вместе со всеми. Девочки просмотрели два альбома с фотографиями, ещё немного попили чай и долго танцевали, пели под всякую-разную современную музыку. И это было самое настоящее счастье! Алина поняла, как много значат для неё колледжные подруги и их семьи — столько, сколько однажды стали значить школьные и лагерные друзья. Школа. Колледж. Лагерь. Интернет. Мир знаменитостей. Всё это дарило Алине ЛЮДЕЙ, к которым у неё возникали самые разные, в основном хорошие чувства. Ей вдруг сильно-сильно не захотелось когда-нибудь кого-нибудь из них потерять или забыть. В памяти хотелось отложить каждый счастливый миг приятного знакомства, или дружбы, или любви. Также хотелось не жить одной памятью — хотелось наслаждаться мгновениями настоящей жизни, здесь и сейчас! Должно быть, даже мысли о сказочной Норвегии не были бы такой усладой без общения с Натой, Настей, Лидой, Наргиз, Фатимой, с давними лагерными девочками Настей, Юлей и Алиной, со школьной подругой Аней… Может, и случится так, что Саша Рыбак женится на Алине (вероятность ноль целых одна миллиардная), может, когда-нибудь он даст ей автограф (вероятность немногим больше), может, где они встретятся взглядами (когда каждой поклоннице покажется, что Саша посмотрел в глаза именно ей) — не важно, что произойдёт (если произойдёт), ведь это случится нескоро. А сейчас, когда Саша Алину даже не знал, у Алины были другие люди — которые знали её лично, дорожили ею и любили её. Они грели её душу не меньше Рыбака…***
Алина принесла домой большую, просто огро-о-омную частичку хорошего настроения и поделилась ею с бабушкой. Она вспомнила, как в мультике Мартышка несла Слонёнку «Привет» от Удава, и ей показалось, что её хорошее настроение больше того «Привета» в сто раз! — Ну что, как погуляли? — спросила бабушка. — Хорошо! Алина засияла и давай рассказывать о своей прогулке. Это был один из немногих рассказов, во время которого Алина не думала, что бабушка её прервёт, а бабушка не собиралась восклицать: «А что же вы пошли сюда?», «Зачем же вы зашли туда?» Бабушка слушала и мягко улыбалась. Эту улыбку Алина знала с малых лет — тогда, когда тоже зимой, перед Новым годом, бабуля окуналась в сценки для класса, подыскивала мишуру, подбирала на синтезаторе «Снежинку» («Когда в дом входит год молодой…») и «Песенку Дедушки Мороза» («Последний лист календаря остался на стене…») — Было бы хорошо, если б как-нибудь к нам зашли эти девочки, — сказала бабушка, выслушав Алину. — Как там их фамилия? Алимбджан? — Да. — А вот у меня были… Бабушка принялась рассказывать о том, как учила узбекских девочек, про девочек и мальчиков из Вьетнама, про азербайджанца, который у неё быстро научился читать по-русски, а позже у другой учительницы выучил украинский. Она говорила о том, что дети умны и сообразительны (Алина пошутила про ум и сообразительность птицы говоруна), часто они лучше, мудрее и добрее взрослых, а взрослые этого не видят. Алине стало жаль бабушку. Она видела, что бабушка замечает свою излишнюю строгость и как-то пытается искупить за неё вину. Алине не хотелось, чтобы бабушка корила себя и мучилась. Не такой ценой она жаждала собственной свободы и понимания себя бабушкой. Алина вдруг вспомнила, как бабушка, задумывая уздечку для коня в новогоднем спектакле, прикрепляла на железный ободочек серебряную канитель, а впереди цепляла старый, пахнущий железом, оставляющий жирные, пахучие следы на руках, но такой же ведь звонкий колокольчик! Его звон теплом разлился в её душе… — Бабушка, а давай наряжать ёлку! — предложила Алина. И они принялись за дело. Бабушка подсказывала, где повесить шарик, где сосульку, где — одну из двух рыжих Снегурочек в белых, притрушенных золотинками шубках, где — юлу. Алина смотрела на свои розовые, красные, жёлтые, зелёные, синие отражения, на вытянутый в шаре подбородок, на суженное в сосульке лицо и, улыбаясь, нарезала и продевала в игрушки всё новые и новые нити. Чуть позже внучке и бабушке помогла мама.***
Тридцать первого числа семья Сологуб встречала Новый год в тёплоте, уюте и любви. Как обычно, как многие люди на земле, они смотрели «Иронию судьбы», «Чародеев», слушали «Голубой огонёк», ели оливье, крабовый, и столь банальные, порой анекдотичные вещи скрепили семью. Пусть жизнь не была так проста, пусть запреты, травмы, волнения, непонимания не уходят в один миг, часть их всё же осталась в прошлом. — Мамочка, ты будешь шампанское или не надо? — Почему же? В праздник можно! — ответила маме бабушка. — Спасибо, родная. Ну что, граждане, — по-советски, громко сказала она. — Поздравляю всех с наступающим Новым годом! Она расцеловала дочь Елену и внучку Алину и под бой часов после выступления Виктора Ющенка нажелала двум своим самым дорогим женщинам счастья, любви, здоровья, всего хорошего и доброго. Алине понравились её слова. И ей нравилась мысль, что сейчас радостью и счастьем полнятся дома семей Алимбджан, Колесник, Титаренко, семей её школьных и лагерных подруг и, конечно же, семьи Рыбак. Алина поздравила всех в СМС-ках, а в ответ получила на одну СМС-ку больше. Она удивилась, и бабушка с улыбкой спросила: — Что там? — Неожиданно, — сказала Алина. — Костя поздравил. «Дорогая Алина! Поздравляю тебя с Новым годом. Счастья, здоровья, любви, удачи и всего самого лучшего». Что это с ним вдруг? Алина написала: «Спасибо». Ей хотелось верить, «холодная война» между ней и Костей закончилась. А Костя в самом деле не хотел ни с кем враждовать. Он наслаждался обществом Маши, общением с её и его родителями и искренне поздравил всех одногруппниц, хоть и копировал один и тот же текст, меняя лишь имена. Алина, устав от телевизора, от еды, от подготовки к Новому году, подобрала себе подушку, облокотилась о неё, зажмурилась и вспомнила любимую украинскую певицу Ирину Билык. Это было золотое время, когда «патриоты» ещё не нападали на звёзд, вдруг решивших петь на русском языке и через псевдокритику, чаще всего со словом «скурвилась», не выражали ненависть ни к какому из языков, ни к какой из стран. И не имели ничего против «Снега» или «Если ты хочешь», по их же «логике» и лицемерию, отвратительных РУССКИХ песен. Да, это было золотое время… Алина медленно, мысленно проиграла свои слова под мотив песни «Хай живе надiя». Главное, у Билык в том же альбоме была превосходная композиция «Нiч новорiчна», как раз, как говорится, «в тему», но на Алинины слова больше ложилась музыка «…надiï»: «Грає музика пiсню казкову, В серцi музики — добреє слово. Грає яскраво, грає вiн щиро. З пiснею кожна людина щаслива. Хай живе, хай живе та пiсня В Новий рiк, у Рiздво i пiсля. Хай любов, що палає в грудях, Запалає по свiту всюди. Темне волосся, темнiï брови… Дмухає в Осло вiтер суворий. Холод Сашковi не заважає. Вiн посмiхнеться — й знову заграє. Хай живе, хай живе та пiсня В Новий рiк, у Рiздво i пiсля. Хай любов, що палає в грудях, Запалає по свiту всюди. Небо блакитне, жовтеє поле Дiвчинi Алi добре знайоме. Мрiє про бiлу кайму, хрестик синiй I бордо пiвночi, де живе милий. Хай живе, хай живе Сашкове Слово тепле, завжди казкове. Хай скрипаль серце зiгрiває, Хоч воно вже й само палає. Хай живе надiя… Мила Вкраïна. Скандинавiя мила. Хай буде щаслива кожна родина! З Новим роком, кожна людина!» Настал две тысячи десятый год. Огни в Осло были такими же, как в Харькове: от тех же новогодних лампочек, от тех же аттракционов, от тех же фасадов домов. И небо… Над столицей Норвегии висело такое же, как в первой столице Украины, бело-серое, подсвеченное земным праздником небо. По-настоящему общее. — С Новым годом, Саша! — вслух, но в пустоту пожелала Алина, глядя в окно утром первого января. — Godt nytt år! Алина смело представила тёплые Сашины объятия, сильные, закутанные в свитер с оленями, руки с выступающими жилами скрипача и след его губ на своих губах. И ещё… Ещё раз. Алина не удержалась и мысленно теперь сама поцеловала Рыбака. И вжалась в край холодного подоконника, наслаждаясь мгновением, за которое зацепилась её любящая, безумная душа. Как же хорошо, что у неё был Саша! Был в мыслях, был в телевизоре, в интернете и в журналах, был… настоящий, живой, искренний, честный и добрый — в Осло, в странах и городах, с которыми подписал множество контрактов. Лишь знать Александра Рыбака и то было чем-то невероятным. А любить его — высшей наградой. Чем бы тогда стала реальная встреча? Наверное, прекрасным чудом.