Тридцать минут

      Тридцать минут.       Эджворт выбил им полчаса. Плюс-минус ещё пятнадцать — разобраться с организационными вопросами и угомонить шумиху в зале суда. Плюс ещё что-то в диапазоне десяти-семидесяти минут — разброс, конечно, приличный, но всё зависит от того, как долго Феникс сможет выкручиваться в руках судьбы. О том, что результаты вдруг могут оказаться в его пользу, Райт даже не думает: всё, что могло пойти не так с этим делом, уже пошло, причём с самого начала.       Шумиха это, конечно, слабо сказано — Феникс готов поклясться, что даже во время разбора дела Майлза, такого очевидного для самого Райта (он не имел привычки сомневаться в своих клиентах; до недавних пор, впрочем), не было такого гула, не было таких разговоров, не было…       В ушах звенит до сих пор. Из-за него не было слышно, насколько громко говорили люди за спинами, как ядовито слова цеплялись друг за друга, да на что способен этот адвокат, как далеко он может зайти, неужели для него не существует морали, неужели…       — ...неужели?       Феникс не слышит первой половины вопроса — второй, кажется, тоже, но голову всё равно поднимает, глядя куда-то сквозь Майлза.       “Человек, укрывающий убийцу, и сам убийца”.       Выходит, Феникс ничем не лучше Энгарда и Де Киллера?       — Райт!       Феникс вздрагивает, но не от голоса, который поддевает иглой заложившую уши вату и выкидывает её к чертям, а из-за тлеющего между пальцами огонька сигареты: она лижет острым угольком по нежной коже на внутренней стороне фаланги, клеймит отрезвляющей болью. Рука невротически дёргается, пальцы разжимают сгорающий фильтр, который невозможно было курить.       Ледяные руки хватают за смоляные волосы у самых корней, сжимают с силой так, что на глаза наворачиваются жгуче-солёные слёзы, от которых взгляд мутнеет ещё сильнее, а уши закладывает, как на высоте с десяток тысяч метров над землёй; всё это, конечно, метафорически, Майлз не позволяет себе распускать руки (в каком бы то ни было смысле), но его голос звенит в сознании и ощущается именно так: опрокинутым на неидеальную укладку ушатом настолько холодной воды, что в первые секунды от ожога кожа немеет и не чувствует вообще ничего, а потом словно расходится по швам под царапающими эпителий кусочками льда в воде. И эти руки, которые держат его за голову, за горло, они заставляют поднять её, задрать до болезненного и нездорового хруста четвёртого из семи позвонков в шее, вытащить её из тумана инстинктивного поведения и доведённых до автоматизма фраз и действий.       Эджворт выбил им полчаса, хотя мог бы а) выкинуть телефон Феникса к чертям собачьим, и вообще ему, Фениксу, уже выписали штраф за нарушение процесса (скомкан и лежит где-то во внутреннем кармане пиджака, не забыть бы о нём), б) забить — и был бы в чём-то прав, Энгард не заслуживал оправдательного приговора, которого Райт добивался по инерции. Ему было бы в разы проще, не суй он нос не в свои (свои, строго говоря, но кто же знал), но теперь моральная дилемма высасывала из него кровь большими и отвратительно громкими глотками.       Эджворт выбил им полчаса (видимо, он всё же немного больше человек и меньше — прокурор, чем хотел казаться, просто у Феникса не было времени разглядеть это) и теперь стоял напротив него, прислонившегося бедром к кирпичной кладке за углом здания суда, опустошённым взглядом разглядывающего неинтересный отблеск на матовых от времени туфлях. У чёрного носка — ещё два окурка, к которым присоединяется третий, и Феникс провожает так и не выкуренную сигарету каким-то слишком многозначительным взглядом, в бессмысленном падении фильтра видя отражение собственной судьбы.       — Это сигарета, Райт, — от проницательности Майлза хочется на стену лезть и становится тошно, так что Феникс и правда думает, может, ну его, выблевать всё это отвратительное чувство прямо на дорогущие туфли Эджворта, вывернуться наизнанку оголённым нервом и беззащитным органом, чтобы было больно физически, но не морально, не паршиво, как сейчас.       У Райта компульсивно трясутся непривычно бледные руки — Эджворт едва различимо рассматривает выступающие костяшки, жадно рвущие нездорово-желтоватую кожу красноватым узором запоздалых цыпок. Смотрит на выступающую кость на кисти, нервно и механически гнущиеся пальцы, которые как-то слишком рефлекторно достают из внутреннего кармана измятую пачку сигарет. Она дёшево хрустит в руках, когда ладонь в очередной раз в ритм нездорового сердца сводит спазмом — то заходится тахикардией, начинает колотиться так сильно, что, кажется, останавливается вовсе, но горячая кровь хлещет в висках набатом и мигренью, заглушая голос разума.       Майлзу кажется, что Феникс ощутимо осунулся с тех пор, как он видел его последний раз (до того, как решил временно умереть для своего окружения), а со вчерашнего дня ему едва ли стало лучше — если не хуже. Эджворт… входил в положение, как мог — и даже когда Феникс резким и жестоким словом выталкивал его за плотно закрытые двери своей жизни (закрой её снаружи и больше никогда не возвращайся), делал по-своему (делал правильно).       Что уж говорить о полупрозрачной коже, синяками под опустевшими красноватыми глазами и невозможно трясущимися руками, которые не могли даже чёртову сигарету удержать?       — Возьми себя в руки. Маленькая леди смотрит на тебя, — Майлз цыкает под нос, недовольно и даже зло выхватывает пачку у Райта — у самого нервы ни к чёрту, конечно, он тоже переживает, но Феникс совсем сдаёт позиции.       — Перл здесь нет, — выдавливает из себя Феникс, сглатывая ком в горле прежде, чем он всё-таки окажется на туфлях Эджворта. На суде было… Было проще. Была цель и было задание, была возможность довериться своим инстинктам и позволить автопилоту решить это дело — протест за протестом, ловушка за ловушкой. Феникс обеими ногами запрыгивает в приготовленные Эджвортом медвежьи капканы, которые отгрызают ему ноги по самые колени, но легче всё равно не становится.       И даже когда цель вызывала отвращение и нездоровое желание развернуться и выйти в окно вот прямо сейчас, было неизменное “это ради Майи”, которое заглушало шум толпы и выгрызающий черепную коробку изнутри голос морального компаса.       — Я не буквально, — Майлз хмурится, наблюдая за тем, как Феникс прижимается лопатками к стене. Он наклоняется, подбирая окурки и выкидывая их в урну. — Тебе станет легче, если ты покуришь?       Простая арифметика— Феникс не справился ни с одной из валяющихся под ногами сигарет, потому что, очевидно, все силы он потратил на то, чтобы сохранить лицо во время суда, а потом… Сорвался, еле вырвался на улицу из здания суда (его едва выпустили на перекур) и, видимо, уже тут его совсем накрыло осознание того, в какой же цугцванг он оказался загнан.       Майлз смотрел на розовую от ожогов кожу между пальцев, пока Феникс бессмысленно кивал — не то согласно, не то отрицательно, не то просто безвольно качал головой, истощённый оттого, как долго пытался балансировать между истиной и необходимостью. Как расплывается мир перед глазами из-за давления на осунувшиеся плечи, из-за бьющего между выступающих лопаток гласа народа, его собственного голоса, которые уверенно твердят о вине подсудимого. И совесть, такая чистая и живая, бьётся в предсмертной конвульсии в руках Райта, который только сжимает охваченными мандражом руками её тонкую шею.       А у самого — странгуляционная борозда выглядывает из-под неглаженного треугольного ворота выцветшей рубашки.       И весь Феникс — выцветший, будто потерявший краски, и даже костюм сейчас едва напоминает по цвету синюю пыль; скорее синяя сталь — вроде доспеха, за которым он хотел бы спрятаться от этого дела, от укоризненных взглядов, от шёпота за спиной, от мыслей о Майе, от серых глаз, которые так близко, что приходится сморгнуть, чтобы поверить в происходящее и убедиться в том, что это не дым табачный выел лёгкие-сердце-мозг и заполонил всё пространство, хотя куда ему, на свежем-то воздухе.       — Я в порядке.       — Я вижу, — Майлз отмеряет десертными ложками дозу эмоций в своём голосе и не вкладывает в него ни капли, не то, что лишней — вообще никакой. — Открой рот.       — Что?       Феникс готов поклясться, что Эджворт издевается над ним — особенно сейчас, когда закуривает сигареты Феникса, выпускает дым, отвечает так, будто происходящее его вообще не касается. Райт накручивает себя, наматывает кольцами койлов вокруг одной и той же почти истерической мысли, которая вот-вот сорвётся с окаменевших мраморных губ ядовитым плевком прямо в лицо Майлзу, чтобы он почувствовал хотя бы часть того, что чувствует сейчас Феникс.       — Открой рот, — Майлз удивительно сговорчив сегодня, думается не без сарказма во внутреннем голосе.       Феникс мотает головой.       — Не дёргайся.       Майлз берёт его за подбородок двумя пальцами — немного даже брезгливо, как будто бы поднимая с земли улику, — и этот менторский, наставнический тон, которым он говорил с их самой первой встречи — у Феникса “радости” от воскресшего друга-недруга-не-пойми-кого хватило на двоих — хочется затолкать обратно Эджворту в глотку, чтобы он хоть подавился своей правдой или смыслом жизни, или целью, или что он там себе нафантазировал за год с лишним где — где он там мотался? Пока Феникс изводил себя бесконечным ворохом скребущих череп мыслей и тошнотворного чувства вины и давился несказанным “а что, если…”, запивая горьким вином в те вечера, когда от одиночества становилось совсем паршиво, а под рукой безмолвным доказательством его правоты так и продолжала звенеть гильза из дела DL-6.       — Пошёл к чё…       Он не успевает выплюнуть злобно-усталый посыл к праотцам, к сатане, куда угодно, лишь бы подальше от его лица — не то сил и правда не хватает, не то его просто настолько поражает наглость Майлза, который думает, что можно делать так, как делает он.       И речь даже не о том, что он сейчас делит с Фениксом сигаретный дым — тёплый и горький выдох на двоих, вдох — только Райту, потому что ему кислород нужнее.       Майлз забывает дышать.       Феникс — тоже.       Ослабшие от нервоза руки дрожью ложатся на лацканы цвета размазанной с кровью малины, и его пробивает мандраж: мелкими искрами скачет под кожей, разводит в стороны рёбра, находит внутренние органы, которые все сжимаются внутри и заходятся холодом; дрожь голыми руками хватает его за позвоночный столб и проталкивает пальцы меж позвонками, обездвиживая вот так, в паре миллиметров от мертвецки бледных и неподвижных губ.       Майлз держит его за нижнюю челюсть жёстко, как служебную собаку, а Феникс смотрит больной затравленной псиной, разве что не лает и не брызжет слюной на тёплую кожу, норовя порвать её клыками.       — Прекрати делать вид, что тебе не плевать.       — Мне не плевать.       Жёстко, холодно и горячо одновременно — как хлёсткий удар плетью по спине, задевающий ещё и открытую беззащитную шею. Отскочить бы от неё, да только некуда — остаётся только стоять и смотреть.       И дышать. Через раз — потому что если дышать нормально, то столкновения с носом Эджворта не избежать.       Даже курить Майлз умудряется с какой-то высокомерной ленцой: обхватывает губами фильтр на какое-то жалкое мгновение, не отпуская подбородка Феникса, пока тот устало-растерянно бродит взглядом по наинтереснейшей стеной за спиной Эджворта. Его лишённое эмоций, но всё равно фактурное лицо мешает Фениксу рассматривать удивительные в своей обыкновенности стыки кирпичиков и плиток и переплетение разных сортов мха во влажных вмятинках, выточенных временем.       Что угодно, лишь бы не смотреть в сталь прозрачных глаз и видеть, как они снова приближаются к его лицу.       Феникс жмурится — что угодно, что угодно; снова чувствует на губах тепло и горечь табака — и надо бы, действительно, оттолкнуть от себя Майлза, какого чёрта он вжимает его в стену и держит так, что челюсть сводит, но Райт только напрягается ещё сильнее, каменея под пронзительным, пришпиливающим взглядом Эджворта. Во рту тепло и дымно, Райт почти насильно заталкивает в чёрные от никотина лёгкие остатки сизого кружева, не успевшие развеяться между их несостоявшимся поцелуем — лёгкие в ответ противно сжимаются, выталкивая дым обратно, и Феникс заходится кашлем в губы Эджворта.       — Сделай вид, что тебе не плевать.       — Я же сказал, что мне не всё равно.       Феникс глухо и тихо смеётся — смех булькает отравой в горле, блестит отчаяньем в глазах, и Райт прижимается лбом к кизиловому плечу, и Майлз не придумывает ничего лучше, чем положить руку на его шею, провести ею по чёрным волосам — против роста, словно жёстко причёсывая бездомную кошку. Пальцы, сжимающие сигарету, слегка дрожат, но пока Райт этого не видит, всё нормально: Эджворт отворачивает голову в сторону, невротически затягивается в третий раз и выдыхает по-драконьи в изгиб плеча Феникса, который всё мял между пальцев лацканы и жабо.       Если ещё и этот будет в него сморкаться, Майлз этой сигаретой ему бровь прожжёт.       — Если бы мне было всё равно, это дело закончилось бы ещё час назад.       Феникс затихает, словно ждёт продолжения фразы, и Майлз невольно отгоняет крамольное желание проверить, не помер ли Райт от переутомления — но на всякий случай всё же обхватывает ладонью шею и нащупывает незаметно зашедшуюся неритмичным и нездоровым пульсом вену.       — Я тебе… Докуришь сам.       И отступает на шаг назад так, что Феникс чуть не падает, потеряв опору едва ли не в тот же самый миг, как нашёл её в том, в ком не ожидал. Точнее, где-то в глубине души, конечно, ожидал — и надеялся, до нервного тика надеялся, — но всё равно не верил.       Майлз передаёт сигарету в руки Райта, который только непонимающе моргает и рефлекторно зажимает фильтр между пожелтевшими от табака фалангами.       — Я подыграю.       Феникс провожает взглядом прямую, несгибаемую спину и затягивается ощутимо спокойнее.