Под слоем бинтов всё ноют раны, А в голове звенит бессчётный шепот: "Хватит!"
У Микото паршиво на душе, потому что ударная команда Минато, собранная, чтобы вывести Сэкиё на чистую воду, практически полностью распалась. Майто Гай вернулся к самому началу битвы, Норико измотана продолжительными боями, Какаши и Шисуи в Амегакуре. Итачи... У Микото всё внутри скручивает судорогой, стоит ей представить, как её сына будут пытаться убить. У Микото дрожат руки, когда она понимает, что в эту самую секунду её младший сын может быть уже мёртв. В эти короткие мгновения Микото ненавидит Минато. На свой последний бой она идет с твёрдой решимостью разгромить всех, кого только сможет. Она продавливает Сарутоби и Шимура, которые пытались уйти "в свой план", меняет стратегию боя и становится "стервой" для многих, кто осмелился перечить мягкой химе клана Учиха. Будь она мягкой — не стала бы женой Фугаку. Кунай жжёт и холодит одновременно, когда на них обрушивается лавина врагов, погребая Микото в ворохе тел, техник и вспышек. Микото захлебывается чужой и своей болью, понимая, что умереть понарошку не выйдет — либо она выживет, либо сдохнет, утонув в крови. Микото не любит воевать. Слёзы вперемешку с потом и кровью струятся по лицу, а ведь с начала битвы прошло всего ничего. Микото в ярости от своей слабости — она не гений, не профессионал, даже джонин лишь по требованию семьи... она всего лишь мать, всего лишь химе клана, всего лишь та, кто пытается уберечь свой мир от окончательного разрушения. Коноху считают сильной деревней, об этом свидетельствуют разнообразие вражеских протекторов. Против одной Конохи — много врагов. Вот только от этого не легче. Чья-то огненная техника спасает ей жизнь и она оборачивается, чтобы узнать, кого благодарить после битвы. Мужчина стоит к ней спиной так далеко, что она удивляется тому, что его техника достигла ее. То, что автор именно он, она понимает интуитивно. На нём черно-бурый балахон и он совершенно босой. Но вокруг него пусто. Он слишком... сильный? На него налетает шиноби Камня, она сама еле уворачивается от чужих ударов и... он, пригнувшись, отправляет мощным ударом врага в полёт, на мгновение поворачивая голову. Микото застывает, сердце падает куда-то в пятки, стучит бешено-бешено и слёзы непроизвольно льются с новой силой, размазывая кровь и грязь по лицу. Она просто не верит в то, что увидела. — Фугаку! — кричит изо всех сил, бросаясь к миражу наперерез всем атакам, не замечая вокруг ничего. Он оборачивается, замирает удивлённо, в чёрных глазах странная смесь узнавания и чего ещё... Делает шаг, но не успевает... Микото покачивается, чувствуя, как по спине потекло что-то горячее, а следом пришедшая боль сообщает, что чужой удар достиг цели. По спине расползается онемение вперемешку с острыми вспышками боли. Она оседает на землю, в чужие, холодные и такие незнакомые объятия и ей кажется, что это сам Шинигами обнимает её, пытаясь забрать с собой. Но это он, успевший не до конца. — Фугаку... — улыбается она и это улыбка счастья, потому что видеть его, даже не похожего на себя, с сшитым из лоскутов лицом и какой-то деревянной мимикой — то несбыточное, чего она хотела коснуться последние восемь лет. Он ничего не говорит, стаскивает с неё уже такой ненужный, сдавливающий жилет, ни на кого не отвлекаясь и торопясь... Микото скручивает. Она хочет услышать его голос, понять, что это действительно он, просто... на последние мгновения окунуться в прошлое. Но он молчит, а у неё нет сил попрекать его за это. — Ш-ш, — бросает он, когда она пытается заговорить, а потом создаёт клона и мир резко вырастает и уменьшается, когда он поднимает её и, под прикрытием клона, бросается с поля боя. ***Даёт ножа поворот, события ход - Внутри у тебя вечный бой идёт... Соберись, ведь буря близко.
Фугаку не знает, почему он это делает. Он откровенно запутался и от головной боли хочется сдохнуть. Но он упрямо прижимает к себе хрупкое тело незнакомой, но почему-то такой дорогой ему женщины и бежит. Продирается сквозь листву и ветки, чувствуя, как немеют пальцы, по которым течет кровь. Такая тёплая и живая, в отличии от его холодных и мертвенно-бледных рук. Микото. Так её звали. Фугаку не помнит ничего из тех воспоминаний, которые каждую секунду короткими выстрелами попадают в голову. Но с каждым мгновением Микото становится ему всё дороже. Из всего происходящего безумия он улавливает — запоминает — его было трое. И с каждым из троих Микото была знакома. Его было трое. Но кто из этих троих был он? — Фуга-ку... — у нее мутный от боли взгляд. Чужая техника разворотила часть спины и ему дурно от того, что с ней может статься. Она не должна была быть на этой битве. Просто не должна. Они встречаются взглядами, он с трудом заставляет себя улыбнуться — чёртово лицо и отсутствующие-атрофированные мышцы. Всё будет хорошо. Фугаку бежит по странному маршруту, он откуда-то знает, куда должен идти за помощью. И это не Коноха. Не Аме. — Итачи... убьют... — её сердце всё ещё бьётся и он непонятно-счастлив из-за этого. Но... Итачи. — Не убьют, — говорит он и понимает, что не убьют. Он не позволит. В голове гудит ворох из воспоминаний. Три истории и судьбы смешиваются, раздирают его на кусочки и ему кажется, что внутренняя боль сейчас обретет выход, полившись кровавыми слезами.С огнём опасно играешь, Себя возрождаешь вновь из пепла, Пока в толпе звенит бессчётный ропот: "Хватит!"
Когда они врываются в прохладное подземелье, он уже ничего не различает перед собой. Физически он полностью здоров, но морально просто уничтожен. Держать на руках ключ к воспоминаниям — слишком для него. — Я ждал вас, ку-ку-ку, — Орочимару выходит из тени, оценивающе окидывая их взглядом. — Они тут? — почти рыча спрашивает Фугаку, но Змей лишь отмахивается, будто речь идет о чем-то неважном. Их кружит водоворот коридоров. Переплетение дверей и зал кажутся Фугаку переплетениями его собственных воспоминаний. Когда они остаются в светлой и пропахшей лекарствами комнате, Фугаку аккуратно кладет Микото на стол и оседает рядом, игнорируя просьбу-приказ Змея убраться из комнаты. Не потому, что не доверяет, а потому что что-то звериное внутри рыча отгрызает себе кусочки памяти. Потому что вроде чувств и нет, но это из-за того, что их слишком много. Потому что расползающаяся пустота оглушающе давит на сердце и голову. Вокруг появляются люди, а Фугаку, обхватив голову руками, усилиями заставляет множественные вспышки замедлиться. ***От удушия круги под глазами наружу Равнодушия я полон, немного простужен
Какаши ждёт, притаившись за дверью, где скоро будет операция. Цунаде только-только прибыла и вокруг слышался шум и суета подготовки. — Всё ещё не верю, — говорит кто-то, кажется из персонала. — Это же сам Шисуи Учиха! — Ага, он ещё на прошлой войне прославился, Призрак Шисуи! А тут говорят совсем глупо подставился. Какаши знает. Теперь, когда все зависело не от него, он понимал что... Шисуи устал. Проматывая воспоминания день за днём, Какаши понял, что Шисуи спокойно мог успеть создать клона, сбить его техникой или даже задержать щупальце. Но вместо этого он подставился лично. Все эти восемь лет... где жил Шисуи? В мире без войны? В прошлом? А ведь если так подумать, то он тоже застал смерть родителей, друга, наставника... — Начинаем операцию, — раздался звучный голос Цунаде Сенджу. Для Какаши потянулось долгое время ожидания, заполненное размышлениями о том, насколько же он был слеп. *** — Не советовал бы, — Орочимару качнул головой, опуская руку на документы, не давая их забрать. Фугаку нахмурился, не понимая. Микото спала тут же, рядом, а Фугаку с Орочимару расположились в другой, более рабочей части комнаты. «— Какого черта ты туда сунулась? — непонятная ему злость, непонятные ему переживания. Она слабо улыбается, вся перебинтованная, только-только после операции, такая хрупкая и маленькая, тихо-тихо объясняет. Он ничего не понимает в ворохе имен, но зато понимает суть. Женщину с двумя детьми попросили подставиться ради непонятного общего блага. Минато, кем бы он ни был, определенно стал туп и глуп. Микото просит его не злиться — «Минато и так нелегко пришлось», — и тихо засыпает. Несмотря ни на что... он все-таки злится.» — Но ты сказал... Змей раздраженно цокнул. — Что удивительно, история имеет свойство повторяться... присядь, Фугаку-кун, — из голоса Орочимару пропали насмешливые нотки, а взгляд стал таким, каким его до этого вряд ли кто видел: уставшим и разочарованным. — Учиха... да и все остальные, вы слишком доверяете своим друзьям. Горечь, повисшая в воздухе, стала практически физически ощутима. — У нас нет времени, — устало ответил Фугаку. Его тревожили вспышки-воспоминания, знание о том... что Итачи попытаются убить, и что Микото заключила с Минато самоубийственную сделку. Орочимару улыбнулся, неестественно и как-то задумчиво-изломанно, будто сдаваясь, и доставая самую низкую папку. Довольно плотную и увесистую. — Что это? — Фугаку осторожно открыл первую страницу, пробегаясь глазами. Стандартное досье. Некто Изуна Сенджу. Мальчишка со слишком невероятными данными и характеристиками, пробегаясь по которым Фугаку тихо был шокирован — гений. Нет, Гений с большой буквы. Большой объем чакры, великолепные показатели, пробужденный геном Мокутона... Взгляд скользнул на личную информацию: «Отец: Тобирама Сенджу Мать: Таюя Сенджу Младший брат: Джира Сенджу» — Простите? — враз охрипшим голосом переспросил он. Орочимару кивком показал, мол, переверни страницу. Там находилось второе досье: Джира Сенджу (Джирайя) — Но как? Всем ведь известно, даже ему, с осколками себя-прошлого, что Джирайя — сирота, а у Тобирамы не было ни детей, ни супруги, и уж тем более не было такого гениального сына, которого к тому же звали точь в точь, как погибшего брата Мадары Учиха! — Тобирама не афишировал свой брак, но женат всё-таки был, как и обязывало положение в клане. Это Хаширама не смог бы утаить такую информацию — Мито Узумаки была представительницей Узушио, к тому же джинчурики. Поэтому на их фоне всегда скрытный Тобирама смог скрыть от большинства своё семейное положение. Сюрприз, ха-ха... Вот только полностью скрывать не захотел... Орочимару вздохнул. — Его команда была вхожа в его дом. Фугаку похолодел от заранее очень, очень плохой догадки. Перелистнул страницу досье на Тобираму Сенджу. «Команда: Хирузен Сарутоби, Хомура Митокадо и Кохару Утатане» Фугаку поднял взгляд на Орочимару. — Верно, Фугаку-ку-кун... После смерти Тобирамы, Хирузен стал Хокаге и принял на себя заботу о семье сенсея... как трогательно. С учетом того, что клан Сенджу уже в те времена был не так многочислен, как при основании Конохи. Вот только Таюя не прожила и года после смерти мужа, трагически погибнув на заранее провальной миссии, а её сын Изуна скончался от полученных травм днем позже... что иронично, — взгляд Орочимару блеснул холодной сталью. — Эти самые травмы он получил возвращаясь в Коноху для принятия титула главы клана Сенджу. Фугаку вздохнул, упрямо перевернул страницу и натолкнулся взглядом на своеобразную переписку. В которой Хирузен договаривался с кем-то о выведении кого-то на чистую воду... И в которой просил Таюю "ложно" подставиться, чтобы таким образом обвинить кого-то в том, что он хотел вреда клану Сенджу. Фугаку прикрыл глаза. Минато... О договоренности Минато и Микото он узнал меньше получаса назад. — Это не может быть... — Правдой? — перебивает его Орочимару и злобно-мерзко смеется, наполняя комнату зловещей атмосферой безнадёжности. Взгляд у него всё такой же: разочарованно-насмешливый. — О, нет, ты что, Фугаку-ку-кун, Хирузен не хотел, чтобы Таюя умирала — просто не рассчитал, что она не дотянет до госпиталя. Хирузен не планировал смерти Изуны — слишком ценный материал, слишком удобная марионетка... просто так получилось, что мальчишка попал в засаду сразу после выматывающего сражения. А Минато-кун даже не знает об этой истории, и с Хирузеном он очень, очень, очень активно конфликтует. — Что дальше? — О, а дальше ещё интереснее, Фугаку-ку-кун, этот мир настолько прогнил, что его нельзя не ненавидеть, — Орочимару отошёл от стола, принявшись ставить чайник, всё ещё посмеиваясь, заставляя следить за каждым своим движением. — Хаширама, предавший лучшего друга ради эфемерного общего блага... о, ты бы видел, как он потом убивался из-за этого! Охо-хо, осознание незапланированного предательства преследовало его до самой сме-е-ерти-и-и... Смерть Кагами-сана от рук человека, которого он множество раз спасал от смерти, от рук Данзо. По глазам Орочимару Фугаку понял, что тот может продолжать ещё очень долго. Орочимару по глазам Фугаку понял, что тот знает, что он может продолжать долго и остановился самостоятельно. Вздохнул. — И оставшийся сиротой Джирайя, — Орочимару поставил перед Фугаку чашку чая, с любопытством наблюдая, как живой труп делает глоток и буквально не записывая происходящее. Однако потом снова помрачнел. — С его истории и началась моя... ненависть к Конохе. Змей прищурился, снова посмотрел на собеседника. Фугаку кивнул. ***Я знаю, что в моём мире так много лжи Точно так же, как и в вашем Каждый день заставляют нас строить этажи Чтоб казаться кем-то более важным.
Итачи стоит на побоище, чувствует, как засохшую на лице кровь жжёт полуденное солнце. Вокруг летают кровавая пыль, мухи и едкий запах паленой плоти, смерти и жажды. Вокруг суетятся шиноби, убирая тела, выискивая целое оружие и просто глуша боль потери занимаясь рутинным делом. Итачи так уже не мог. Точнее он мог, но не хотел. Поэтому он просто стоял, выискивая чакру ещё живых шиноби и направляя туда медиков. Чакру матери найти всё ещё не удавалось. Впрочем, думать, что и она погибла он не хотел. На плечо приземлился один из чьих-то призывов, протягивая ему свиток. Итачи устало его развернул, быстро пробегаясь по неровным строчкам, постепенно приходя в ярость. Его призывали в Коноху для принятия титула главы клана. Это означало, что старейшины клана были в курсе, что... Итачи помотал головой. Нет, им не зачем убивать его мать. Тогда что? Итачи задумался. Даже если они специально отправили мать на смерть, то старейшинам невыгодно так явно показывать свою осведомленность о том, в какой именно битве она погибнет. Ведь даже в лагере ещё были не в курсе о том, что случилось с Микото-химе, все искали её среди раненых. Он устало вздохнул. Ярость, желание сорваться в Коноху и усталость перемешивались, мешали рационально мыслить. Вгляделся в письмо. Печать клана, почерк похожий на почерк одного из старейшин, призыв... всё указывало на предательство клана Учиха. Вот только это никак не вязалось с реальностью, когда старейшины уговаривали мать не идти на войну, когда предлагали отправить любого другого. Итачи помнил, что пусть они и не одобряли до конца, что Микото продолжала следовать политике Фугаку, они продолжали её поддерживать. А Учиха прямолинейные. Они бьют в лицо, а не в спину. Итачи ухватился за эту нить размышлений. Старейшины уговаривали Микото не идти на войну, но мама твёрдо решила пойти. Тем не менее, людям все было представлено так, будто это клан отправил химе и регента клана на войну. Но почему она решила так сделать? Итачи знает только одного человека, который мог уговорить её поступить так. Но Минато-сан никогда не предал бы их семью. По-крайней мере, специально. «Я просто устал...» — подумал Итачи. Минато-сан точно не стал бы строить козни против Учиха, тем более Микото крёстная Наруто. Значит это старейшины клана? Нет, вряд ли. Тогда кто? Кто знал, что именно сегодня будет такой большой бой? Кто был в курсе, что Микото точно умрёт? Четыре постукивания по балке шатра. Встрепенувшаяся мама, потом пропавшая на час или больше. К кому на встречу она могла выйти? Кто мог заставить вернуться её с красными от слёз глазами? Кто? А в уставшем после битвы мозгу набатом гремело: «Минато-сан, Минато-сан, Минато-сан». И чем больше Итачи об этом думал, тем явственнее понимал, что прав. Только Хокаге и его советники знали о том, что клан Учиха против того, чтобы Микото шла на войну. Только Хокаге мог убедить Микото оставить Саске одного. Только Хокаге мог так быстро преодолеть расстояние от Конохи до их лагеря... и даже если это был не он лично, его клон или шпион... только Хокаге мог вывести из равновесия вечно уравновешенную Микото, потому что только он знал её лучше, чем кто бы то ни было в их новом мире без отца. Только Хокаге мог просчитать, что в этот день будет бойня. Итачи скомкал письмо. Он не пойдёт в Коноху. Вернувшись в лагерь, он со странной злостью отметил выжидание на лицах Сарутоби и Шимура. Вот кто хочет, чтобы он подумал на Минато-сана, кому выгодно рассорить Учиха и Хокаге. Кто выигрывает от этого больше всего. Это не Минато-сан. Итачи пытается убедить самого себя. У него получается. Гордо выпрямившись, он обернулся к помощнику матери. — Принимаю на себя командование частью клана Учиха, а также полномочия и обязанности Микото-химе, согласно данному письму о призыве для принятия титула главы, — собственный голос оглушающе пустой. Итачи цепко замечает и запоминает реакцию каждого в этом шатре. Скомканное и распрямленное письмо сыграет свою роль и отправится в топку. Итачи не позволит собой управлять. — Думаешь? — выпустил струю сигаретного дыма Асума Сарутоби. Говорят, он не похож на своего отца. Говорят, он преданный Хокаге человек. Вот и проверим. — А также это тайный приказ Хокаге-сана, — ещё с поля Итачи отправил призыв к Минато-сану, чтобы тот написал приказ о назначении Итачи на место Микото. Если Хокаге не предатель — он сделает это. — Есть сомнения? Шимура кривится, смотрит зло. Сарутоби равнодушно выпускает ещё облачко дыма и кивает, слегка прикрыв глаза. Асума спокоен, устал и собран. Кивает, степенно и важно. Шимура тут же тушуется, сверкает раздражённым взглядом. — Не переусердствуйте, Учиха-сан, — шипит она, на что Итачи лишь слегка мажет по ней взглядом. — Будете выполнять свою работу, не переусердствую, — Итачи игнорирует давящие на плечи усталость, злость, боль и страх. Смело идет к столу, за которым только утром сидела мама. Она жива. Минато-сан не предатель. Скоро всё закончится. Как же хочется в это верить. *** Мало кто знал, но Орочимару и Джирайя выросли в одном приюте, учились в одном классе и практически всё делили пополам. Гиперактивный сорванец и шалопай Джирайя, нарывавшийся на наказания из-за шалостей, и замкнутый одиночка Орочимару, зливший воспитателей одним только высокомерным взглядом, попадавший на наказания из-за того, что "судьба" его не любила. Поэтому как бы Орочимару ни отнекивался, а за Джирайей он приглядывал. Да, он был жёстким большую часть, никогда не обсуждал с ним заветные мечты и так далее... одним словом они не были друзьями. Совсем. Джирайя был (и оставался) тупым мечтателем, чья реальность и настоящий миры различались. Тем не менее, он был сильным. Тупым и сильным. И когда Орочимару заинтересовался причинами его силы — на фоне остальных шиноби Джирайя слишком сильно выделялся и после начала последовательных тренировок это стало особенно ясно, — началась война. Вот когда появилась возможность хорошо покопаться в подноготной Конохи. Орочимару никогда не был сентиментальным: он любил видеть боль на лицах жертв, слышать плач и мольбу о пощаде, ему не составляло труда рвать "узы". Никогда он не позволял себе испытывать чувства вроде доверия, любви и верности — ещё в приюте он ясно увидел тщетность сих эмоций. Тем не менее, когда он дошел до истории Джирайи... он испытал всю самую яркую гамму негативных эмоций, которые легли на благодатную почву раздражения и нелюбви к сенсею. Потому что этот мечтательный тупица не заслуживал приюта, всеобщей нелюбви и отчуждения. Поэтому Орочимару начал учиться, копать глубже и собирать компромат на всех, кто с каждым днём вызывал только больше ненависти. Орочимару настолько погрузился в водоворот презрения ко всему сущему, жажду бессмертия и брезгливости, что пришёл в себя только тогда, когда Фугаку Учиха предложил ему сыграть в монополию. Это было такое детское и по-человечески простое действие, что даже азарт от битвы сошёл на нет. Фугаку был таким наивным, что хотелось смеяться над ним. Фугаку был таким мягким, что его было жалко. Он не вызывал ничего, кроме жалости, пожалуй. Ничего кроме насмешки. Вот только этот человек, странный, сумбурный, но по своему логичный и убедительный, был так не похож на того Фугаку, о котором он помнил, что ему захотелось узнать причину таких изменений. Потому что этот Учиха вёл себя так, будто мир шиноби был шуткой. Будто собственное тело было для него странным механизмом, в котором он и сам до конца не разобрался. Будто политика... не была ему знакома. В отличии от того Фугаку, который так мастерски выводил из себя старейшин деревни. Но новый был... человечнее. Боже, он был так смешон в своих попытках помирить всех и вся, подогнать всё и вся под бумажку и шаблоны, в попытках... устранить войны. Орочимару смеялся над ним каждый раз, как видел. До того момента, пока Хокаге не отдал ему, ему! тот самый свиток. То, чего Минато, Хирузен и никто другой никогда не сделали бы. О, только не ему, Змеинному саннину. Такое чудо могло случится с Джирайей — с тупицами всегда случаются чудеса, — или с Цунаде... но не с ним! Дорвавшись до свитка Орочимару всё ждал подставы. Шантажа, требований, миссий на испытание силы... и... ничего. Ничего кроме предложения работать в лаборатории клана Учиха. Орочимару хотел сжалиться над Фугаку и рассказать ему о том, какую чертову глупость он совершает. Потому что всем в Конохе известно, что он чёртов экспериментатор, мечтающий добраться до редких геномов. Однако только продолжал наблюдать. В мире шиноби нет наивных. Есть тупые, есть мечтатели, есть жалостливые. Но никогда наивных. Фугаку был наивным. Однако почему-то именно он оказался наиболее умным среди них всех. «— И зачем? — он скрещивает руки, смотрит на главу клана сверху-вниз. Тот продолжает изучать записи лаборатории, только пожимает плечами. — Я знаю одну историю, — спустя какое-то время заговорил он. — Один человек хотел убить лошадь, которая подвернула ногу. Но его остановили. Человек, который забрал лошадь себе, сказал хозяину "глупо ставить на ней крест из-за ноги". И знаешь, мне кажется, глупо ставить на ком-то крест, просто потому, что у него сломана нога, жизнь или доверие к людям. Ничего личного. Ничего корыстного.» Орочимару отчаянно не хотел привязываться к кому бы то ни было. Он прекрасно помнил, как Цунаде загубила собственный талант после смерти близких. Прекрасно знал, что именно из-за дурных привязанностей погиб клан Сенджу. Отношения... бессмысленны. Именно поэтому он ненавидел Коноху с её сладкими речами и идеалами. И чёртов Учиха разбивал его убеждения в пух и прах. Орочимару видел, как расцветает Цуна, которая с головой ушла в работу. Она снова и снова воскресала каждый раз, когда объявляла после операции родным и близким, что "опасности для жизни нет". Орочимару видел, как она с улыбкой таскается к Учиха Микото на обеды, смеётся, и обретает смысл жизни, хотя после смерти Дана и Наваки совсем сдала и посерела. Орочимару слышал в голосе Джирайи восхищение, когда тот снова и снова сталкивался в горячих дискуссиях с Минато и Фугаку. Эти двое уламывали Жабьего саннина на вещи, которые тот никогда не стал бы делать. Джирайя стал учителем. В приюте. Место, которое всегда вызывало у Джирайи горечь обиды и одиночества, стало местом, куда он шёл с радостью. Это случилось потому, что нашёлся кто-то, кто не поставил крест на их сломанных жизнях. Нет, Орочимару был далёк от того, чтобы превозносить Учиха на пьедестал. Но он был благодарен, что хотя бы его однокомандники вернулись к нормальной жизни. Фугаку редко посещал лаборатории, больше там наблюдались молодежь и бастарды, которые интересовались наукой и совершенно его, Орочимару, не боялись. Но иногда глава Учиха заходил в лабораторию и они разговаривали. Фугаку был умным. «— Смотри, у каждого человека свой отпечаток пальца, верно? — сказал Фугаку после долгих размышлений, когда речь зашла о бессмертии. Орочимару, конечно, не собирался принимать его мнение всерьез, но было интересно, что тот скажет. — У каждого тела — свой отпечаток. Что если предположить, что и у каждой души есть только свое тело, которое подходит только этой душе и никак иначе? Орочимару задумался. Если тело имеет привязку только к одной душе, не значит ли это, что именно поэтому его техника переселения никак не может стать идеальной? — Поэтому, если переселяться, то очень скоро нужно искать другое тело, и другое, и другое, тогда бессмертие теряет смысл, — продолжал Учиха. — Это как влазить в одежду, которая тебе не подходит, всё время будет неудобно. Орочимару кивнул. Имеет смысл. Тогда понятно, почему его расчеты никак не приводят его к нужному результату. — В одном теле человек живет около восьмидесяти-ста лет, — они начали записывать. — Ну, если его не убьют. Но в случае техники переселения, этот срок значительно сокращается. — Потому что новые тела не предназначены для новой души... — с такой стороны Орочимару на эту ситуацию никогда не смотрел. — Значит... Фугаку хитро улыбнулся. — Что насчет клонирования? Что-то вроде искусственно выращенного тела, подходящего только тебе?» Орочимару... был благодарен. За общество. За человеческое отношение. Просто за общение. А он никогда не любил быть должным. Поэтому, когда Фугаку умер... несправедливо и очень глупо, Орочимару решил во что бы то ни стало вытащить этого ненормального с того света и... Хотя бы так отплатить за то, что он вернул их команду к нормальному существованию, несмотря на все попытки Хирузена развалить их жизни. Поэтому назло всем попыткам его остановить... он снова и снова продолжал попытки воскресить Учиха. Хотя, когда даже Узумаки не смог их вернуть, он на мгновение усомнился в своих возможностях... А потом принялся за работу снова. Орочимару просто не любил быть должным. Папки с компроматом, потерявшие свою ценность на время его безумия, снова обрели значимость и ждали момента, когда информацией в них можно будет воспользоваться. *** Нагато заправил волосы за ухо, вдыхая полной грудью. Домик, затерянный в лесу, когда-то наверняка был тихой и неприметной халупой... На камне возле входа, поджав ноги и смешно скривившись, сидел Наруто. — Привет, негодник, — Нагато подошёл, растрепал ярко-золотые волосы Узумаки, и присел рядом с ним на траву. Дышалось легко и просто, будто он разом скинул очень тяжёлый груз. Надо бы почаще выбираться на свежий воздух. Под домиком находилось подземелье, небольшое, но достаточно укреплённое. Сразу видно, что это всего лишь перевалочный пункт. Нагато посмотрел на надувшегося Наруто и тихо хмыкнул. — Нагато! — из домика вывалилась Нано, побежав к нему со всех ног. От неё несло гарью и пеплом, одежда была потрепана и сама девочка явно устала больше, чем хотела показать. Нагато поймал крестницу в свои объятия, тут же выдавая ей подзатыльник. — Ай! — Сколько раз говорил, чтобы не баловалась с техниками Лавы? — он строго посмотрел, зная, что на крестницу этот взгляд не произведет никакого эффекта. Она была слишком похожа на Яхико в этом смысле. С него тоже как с гуся вода. — Но Нару-чана обижали! — возмутилась девчонка, чем вызвала возмущённый вопль Узумаки. — Я тебе не слабак, даттебайо! Нагато-чан скажи ей! — Тогда почему ты не навалял им? — возмутилась Нано, с объятий Нагато показывая Наруто язык. — Сла-бак! — Иди ты! Папа учил, что никакое насилие не... — Тебя похитили, идиот! — вышел из дома, отряхиваясь, Саске. Он тоже был весь в копоти и пепле. — Ты сражался, как младенец. — Сам-то! — продолжал орать негодующий из-за массовой подставы Наруто. Нагато только умиротворённо прикрыл глаза, контролируя внешнюю обстановку. Пусть дети ссорятся, учатся решать конфликты, так сказать... — Это было спланировано! — Идиот! — одновременно вынесли Наруто вердикт Нано и Саске, вслед за этим отвернувшись от Узумаки, который продолжал о чём-то трещать. — Саске! Наруто! — какое-то время спустя на поляну приземлился Хокаге. Нагато лениво приоткрыл глаза, приветствуя Минато едва заметным движением головы. — Папа! — Наруто сорвался к отцу, повисая у него на шее, зарываясь в тёплые объятия. *** В Конохе всё ещё никого не было. Саске буквально кожей ощущал напряжение, которым просто фонили взрослые в клане. Враждебность, бессильная злость, раздражение. И нигде было не спрятаться от сочувствующих взглядов и молча поджатых губ. Казалось, что все вокруг знали что-то, чего он не знал и это ощущение безысходности неприятно давило на грудную клетку. Дома было душно. Раньше он никогда не думал, что молчаливое присутствие Итачи, вечно мягкая улыбка матери могут так заполнять образовавшуюся с их отсутствием пустоту. Внезапная мысль «наверное такую же пустоту они почувствовали, когда ушел папа» поразила Саске. До этого плач матери по ночам казался ему странным. До этого дикая тоска в глазах брата в день рождения Наруто казалась ему чересчур. А сейчас «вдруг они не вернутся?» и самому хочется свернуться в калачик и жалобно заскулить. Раньше такого не было. Саске всегда был уверен, что ему и его семье ничего не грозит. Да и как могло, если он брат наследника сильнейшего в Конохе клана и крестник самого Хокаге? Саске сжал кулаки. Дома было душно. В деревне было душно. Видеть Наруто не было никаких сил, а это именно его шаги он слышал на улице. Решение было принято быстро — рыбкой скользнув в окно, Саске окольными путями направился на кладбище. Странное место всегда его пугало. Здесь всегда было тихо и никто из соклановцев не тревожил покой мёртвых слишком часто. Только по вечерам здесь появлялись люди, одиноко возвышаясь над плоскими могильными плитами. Саске не понимал атмосферу безнадёжно тоскливой грусти, которая оседала на языке странной, до этого незнакомой, солью. Саске не понимал, почему же люди воюют, если потом так стоят над павшими и мечтают о мести? Не было бы войн, не было бы и этой безумной, иногда доходящей до абсурда, злости на убийцу. В памяти невольно всплыло страшное, окаменевшее от ненависти лицо Итачи, когда убили дядю Моэто. Говорят, голова убийцы была брошена к ногам старейшин уже на рассвете. Каменные плиты и вырезанные на них надписи. Пустые, ничего не несущие в себе. Кто такая Незуми, кто такой Хиро? Возможно и людей, помнящих, кто тут покоится, уже нет в живых и они сами лежат рядом. Саске задумчиво бродил, чувствуя, как напряжение и страх остаются позади. Что такое жизнь? Итачи часто задавал этот вопрос, когда он был маленьким. Брат сидел на веранде, уставший, потрёпанный, расслабленный, такой, каким бывал только дома и смотрел на звезды. А потом, думая, что он спит, ронял тихое: «зачем я здесь?» или «что такое жизнь?». Интересно, находил ли он потом ответы на эти вопросы? — Саске-кун? — он приходит в себя, когда его окликают. В конце ряда стоит, с матерью, Сакура. Приемная дочь Моэто. Короткие чёрные волосы, светлые, с золотым отливом, глаза без зрачков. Сакура Араши, наследница некогда великого клана, единственная из нового поколения клана Араши. Дочь Дазая Учиха и Кохэку Араши. Её мать, женщина с тугим пучком тускло-золотых волос и такими же пустыми светло-золотыми глазами, поворачивается, мягко улыбаясь. Саске знает историю, хотя и с Араши встречается только на официальных семейных праздниках. Дазай Учиха женился спустя месяц после прибытия с экзамена чунина в шестьдесят четвертом, погиб осенью того же года, защищая Микото-химе. Его дочь, родилась в мае шестьдесят пятого, как раз в период цветения сакуры, в честь чего и получила свое имя. Тогда же Кохэку Араши, одна из троих выживших в своем клане, повторно вышла замуж. — Сакура, — Саске подошел. Рядом с Кохэку он чувствовал себя неуютно. — Кохэку-сан. Женщину называли змеёй, пригретой на груди клана Учиха. Ведь зачем же ещё, как не из-за защиты, она вышла за первого помощника главы клана? Зачем же ещё она потом вышла за регента Учиха? А еще Саске пугали её глаза. Они не обладали особой силой додзюцу, как у тех же Хьюга, но в них Саске видел пустынные вихри и неутихающую бурю. Тем не менее, они были родственниками, пусть и очень, очень дальними. — Как ты? — глухо спросила женщина. Саске переступил с ноги на ногу. — Я слышала... на вас напали. — Мама! — Сакура дернула ее за рукав и Кохэку только отвернулась, сглотнув. — Идите, навестите Фугаку-сана вместе, — спустя неловкую минуту молчания сказала она, и Саске с огромным удовольствием покинул ее общество, не забыв вежливо попрощаться. — Никогда раньше тебя здесь не видела, — поделилась Сакура, когда они уже подходили. — Ты в порядке? Саске передернул плечами. — Мама говорит, что скоро будет буря, она из-за этого такая, не обращай внимание, — продолжала девочка, однако заметив отстраненность Саске вдруг вспылила. — Знаешь, мне тоже нелегко! Они остановились, он недоуменно посмотрел на нее. — Меня называют бастардом Учиха, хотя я родилась в браке, — в глазах девочки заблестели слезы. — И нас с мамой пускают сюда только два раза в год, хотя все остальные могут приходить когда хотят. Нас постоянно провожают презрительными взглядами и я постоянно слышу "предатели", "шпионы" и... и... и тут ещё ты! Она зло сжала кулаки, Саске стоял, как оглушённый. Девочка пнула ближайший камень. — Я не просил... — Ты подошёл! — Ты позвала... Она на мгновение замерла. — Ты... действительно не понимаешь? — Я попрошу маму сделать что-нибудь с... Сакура прижала руки ко рту. — Так ты не знаешь... В установившейся тишине только ветер гудел, гуляя меж плит. Саске осторожно уточнил. — Не знаю что? И как это связано с тем, что вам с Кохэку-сан плохо? Сакура тут же отвела глаза и Саске просто почувствовал, как её взгляд становится таким же, как и у всех тех, с кем он встречался по пути. — Сакура, — когда тишина стала невыносимой, потребовал он. Она только вздрогнула. — Прости, что вывалила на тебя столько. Просто маме тоже не скажу, ей и так тяжело, а друзей, чтобы выговориться нет, и тут ты со своей отстранённостью и... разозлил... в общем сложно, и я немного не сдержалась, потому что ото всей души, думала ты уже знаешь и поэтому здесь, хотела помочь и... — затараторила она, когда он встряхнул её за плечи. — Да что я должен знать?! — взорвался он. — Тише! — она отшатнулась, оглядываясь, будто мёртвые могли услышать и возмутиться. Потом глубоко вдохнула и выдохнула. — Итачи-сан, твой брат, возглавил военный лагерь в Яку. Вчера вечером. Нам с мамой пришел сокол от... Саске уже не слышал. Зажмурившись, он пытался совладать с потоком мыслей. Если Итачи возглавил лагерь в Яку... значит ли это, что мама... нет... нет... только не это... Она просто ранена и в госпитале, да, верно. Мама не могла умереть, только не она. Она же обещала им с Наруто, что обязательно вернется, она же... она не могла оставить их! — Ты врешь... она не могла, — ему хотелось бежать. Бежать к Минато-сану за объяснениями, бежать, бежать, только бы не вставали перед глазами эти образы сочувствующих взглядов и неловкости витающей в воздухе. Только бы не верить. — Стой, — Сакура ухватила его за руку, когда он уже сделал первый шаг. — Саске, стой! Он рванулся, но она только сильнее вцепилась, заставляя всем его существом ощущать это непривычное и такое чужое прикосновение. — Нельзя, — быстро-быстро зашептала она, и её слова врезались в память, потому что он не хотел думать о том, из-за чего сердце обливалось кровью. — Нельзя, Саске, ты ведь из главной семьи... слухи ведь пойдут... Они оба понимали, какая это глупость — слухи — оба выросли, окружённые сплетниками, оба знали, как это игнорировать. Но это было единственное, что приходило на ум. — Что ты собираешься делать? Крушить? Ломать? Вдруг она жива? Вдруг просто в госпитале и первый, кто увидел, подумал, что погибла, вот и разнес... Твой брат... Саске знал — Сакура не верит, что его мать жива. Ей просто нужно, чтобы он не наделал глупостей. Почему ей это нужно? Глупая, она ведь даже не из клана Учиха! Какое она имеет право! — Оставь меня! — Да не могу! — ее слезы обожгли ему руку. — Ты думаешь один такой? Думаешь я не теряла? Я понимаю, Саске! Он обмяк. Понимает? Как она может его понимать? Она хоть представляет, что для него значит мама?.. — Дядя Моэто, это он научил меня разговаривать, ходить, метать кунаи и готовить сладости, — девочка выговаривала давно накопившуюся боль и Саске не было от этого легче. — Это он был мне папой, он научил меня кататься на велосипеде и играть в монополию. Он всегда находил на меня время и любил, как родную. А мне даже не дали с ним попрощаться! В конце она перешла на крик и Саске вдруг почувствовал, как первоначальный туман пустого оглушающего страха и злости рассеивается. Будто слова Сакуры отрезвляли. — Мы с мамой стояли перед закрытыми воротами квартала в день похорон, потому что клан закрылся на время траура, и только спустя час Итачи-сан впустил нас, потому что он и твоя мать единственные кто вспомнили о том, что он был дорог нам! — Сакура! — раздался обеспокоенный голос Кохэку. Саске схватил девочку за руку и рванул куда-то. Все это время Сакура молчала. Вряд ли она хотела, чтобы её мама видела её в таком состоянии. А его мама ещё жива. Сакура права: какой-то тупоголовый сплетник разнес по деревне весть о смерти Учиха Микото. Это обман. Это всё сказка для обывателей. Минато-сан обязательно бы сказал, если бы мама действительно... он бы не оставил Итачи на войне, он бы позвал брата домой, чтобы защитить. Минато-сан всегда их защищал. Саске почувствовал, как возвращается надежда. Как возвращается разум. Итачи не остался бы на войне, не оставил бы его одного. Нии-сан бы прислал весточку, призыв, пришёл бы сам, но сказал бы о таком первым, потому что он знает, какого это... Они остановились, только когда поняли, что Кохэку-сан не идет за ними. Наверное женщина решила, что будет лучше оставить их. Это была окраина кладбища. Здесь лежали самые первые Учиха в Конохе. — Ты... ты... — он не знал, что делать с Сакурой. Она уже успокоилась, стыдливо опустила голову и... явно жалела обо всем сказанном. Саске вдохнул и выдохнул. — Ты дура. — Чего? — она мгновенно вскинулась. Саске истерически рассмеялся. Ну и день. Наверное, так оно и нужно было. Саске был рад, что эта девчонка выговорилась, потому что он по Итачи видел, что бывает, если всё время молчать. Наверное, так оно и нужно было. Саске рассмеялся громче. Теперь где-то в сердце, рядом с беспечностью и уверенностью в завтра, навечно поселилось что-то тревожное, обрывающееся на грани страха. — Чего смеёшься, дурак?! *** — Просто кратер. Ками-сама, тот, кто додумался запечатать его именно в этот момент, владел просто математической точностью, — Цунаде прошла войну и повидала на своём веку много травм и увечий, но вид Шисуи всё равно её поражает. — А тот, кто его так отделал — ювелирной. Зияющая дыра вместо правой половины грудной клетки. Кровавое месиво из тканей там, где у нормальных — точнее, целостных — людей находится лёгкое. Рёбер просто нет. Грудина разломана, в ране просматривается правый контур сердца. При том практически не задеты позвоночник и печень — упрощает задачу, если это вообще можно упростить. Цунаде отходит на пару шагов и в последний раз окидывает Шисуи взглядом от головы до пят, прежде чем снова сосредоточиться на операционном поле. Бледный, как полотно. Много крови потерял. С таким вообще живут? Со слов Какаши, он ещё и по полю успел побегать. Вот уж точно, адреналиновый взрыв чудеса творит. Локальные сосуды, небось, моментально перекрылись в рефлекторном спазме, только это объясняет, почему на месте кровью не истёк. Но до бесконечности на него полагаться глупо: магии здесь никакой, а по всем законам физиологии чем мощнее гиперкомпенсация, тем тяжелее потом будет отдача. Если механизмы равновесия и перераспределение чакры позволили ему удержаться на ногах после такого увечья, и ясновидящей быть не надо, чтобы понимать, как быстро он бы загрузился без запечатывающего свитка. Как пить дать, на том поле боя и остался бы — навсегда. — Какаши-сан сказал, что пациент потерял сознание после прибытия в госпиталь и после был запечатан в свиток, — говорившая явно стала ирьёнином недавно, поскольку крутится вокруг другого, более опытного, медика, но сама активные действия не начинает. — Не болтай, а работай, — коротко бросает он, методично заканчивая приготовления. Цунаде напряжённо массирует виски: очень дельный совет для всех в этой комнате. “Только после прибытия в госпиталь? Ну, Учиха, дают”, — изумляется Цунаде. Она плохо помнит своего двоюродного деда Тобираму, но его цитаты об Учиха ушли в народ и живут, кажется, уже собственной автономной жизнью. Если верить им, о живучести этого клана он высказывался не раз. И теперь она сама видит, почему. Её взор снова устремляется к пробоине в груди. Ранение по верхам задело печень: очень, очень нехорошо. Паренхиматозные кровотечения из неё тяжелее остальных поддаются остановке. Хотя, пожалуй, это уже не имеет значения, с таким-то масштабом поражения. Как только стабилизирующая печать деактивируется, хлынет изо всех дыр. Ассистентка уже установила венозный доступ и подключает капельницу, да только это больше соблюдение протокола, чем выход. Думай, Цунаде, думай. Ты здесь генерал. Твой полк не имеет права рассмотреть в твоих глазах, что ты растеряна. Безусловно, первая проблема — это кровотечение. Ни она, ни команда попросту не успеют что-либо сделать, как Шисуи потеряет критический объём крови. Надо перекрыть сосуды. Зашить до распечатывания? Точно не вариант, их просветы даже не визуализируются в этой каше. Да и печень точно не зашьёшь. Да уж, не из стандартных ситуация, о таком в медицинских книгах не пишут. Нужен нестандартный подход. Неожиданно для самой себя, Цунаде вспоминает того, кто на нестандартных подходах собаку съел. Орочимару. То, во что он превратил благороднейшие достижения медицины, она никогда не одобряла. Опыты на людях — что может быть богохульнее? Но, будь он здесь, обязательно что-нибудь придумал бы. Что-то, что, возможно, представляет для пациента не меньший риск, чем сама травма, но разве в данной ситуации есть, где разогнаться? Просто отодвинуть на время моральные рамки, и, возможно… Да. Есть. Ответ приходит сам собой. Радость находки очень противоречиво граничит с отвращением от того, что она уподобляется этому коновалу. И тут же успокаивает себя: для такого пограничника это — шанс. — Начинаем операцию, — звучно объявляет она и сама изумляется, насколько громко это прозвучало. Небось, и в коридоре услышали. Но это будет последним, что взволновало её из внешних обстоятельств. Мысленно и физически Цунаде целиком погружается в ход операции, оперативный и ритмичный, без единого мига простоя, с шестьюдесятью пятью секундами в минуте. Печать снята. Из зияющих сосудов моментально начинает вытекать кровь — кое-где пульсирующая, алая, артериальная, кое-где вишнёвая, венозная, сплошным потоком. Руки, окутанные бирюзовым маревом, опускаются на менее повреждённую половину грудной клетки. Чакра просачивается в кровоток Шисуи, вмешивается в физиологические процессы. То, что внешне выглядит, как успешный гемостаз, на деле — моделяция диссеминированного внутрисосудистого свёртывания. Тысячи, сотни тысяч малых и больших тромбов. В крупных сосудах и капиллярах. То, что должно сдержать кровотечение, пока… — Ты — регенерация правого лёгкого, — командным тоном вещает Цунаде в сторону ассистента. — Ты — синтез сосудистых шунтов. Налаживаем обходную сетку, насколько это возможно, — кивок в сторону другого. — Ты — формируешь слепые концы на всех повреждённых сосудах. Я контролирую коагуляцию. Она коротко выдыхает, чтобы ещё раз охватить взглядом всю картину. — У нас меньше пяти минут. Распределяйте силы так, чтобы по истечении этого времени у нас была минимально жизнеспособная система. За полным восстановлением не гонимся! Он полностью затромбирован, сердце и мозг не кровоснабжаются. Через четыре с половиной минуты запускаю фибринолиз. Никаких передержек. Нельзя допустить смерть мозга от гипоксии! Боковым зрением она следит за командой, как дирижёр, управляющий оркестром. Здесь, правда, всего квартет. На глазах затягивается дыра в груди — правда, не полноценной лёгочной тканью, а наполовину соединительной, она синтезируется намного быстрее. От разодранных сосудов тянутся в стороны тонкие ответвления, переплетаются между собой, создают мостики, сливаются в более крупные. Обратный отсчёт в голове Цунаде не замолкает. Три с половиной минуты. Зарастают повреждения на печени — она всегда отвечает на дзюцу регенерации лучше всего, такова её природа. Новый орган справа раскрывает альвеолы — их вчетверо меньше, чем положено, и Цунаде изо всех сил старается не думать, насколько длительной и сложной будет реабилитация, ведь дышать правым лёгким Шисуи едва ли сможет сразу. Понадобится постепенная замена временной соединительной ткани функционирующим бронхо-альвеолярным деревом. Но — к шингами это всё сейчас. Тут бы живым остался. Две с половиной минуты. Что-то идёт не так. Помощник теряет концентрацию и нарастающее новое ребро протыкает хрупкое артериальное сплетение. Цунаде чертыхается и велит оставить костный каркас на последний этап. Полторы минуты. — Не успеваю заполнить плевральную полость до рёберно-плеврального синуса! Будет выпот! — Он сейчас в двух шагах от инфаркта миокарда и ишемического инсульта, а ты мне говоришь про какой-то выпот?! — рычит Цунаде. — Заполняй наполовину. — Но, Цунаде-сама, это мало… — Ты вздумал торговаться?! Минута. Дыра со стороны спины закрыта, хотя эти мышцы, безусловно, будут недееспособны ещё с месяц минимум. Нечто похожее на лёгкое просматривается за чем-то похожим на рёбра, не дотягивающиеся до чего-то похожего на грудину, и всё это опутано чем-то похожим на сосуды. Тем не менее, о функциональности этого анатомического “сделай сам” судить пока рано. Тридцать секунд. Рана всё ещё не закрыта. Но тянуть больше некуда. Бирюзовая вспышка. Команда этого не видит, но Цунаде буквально чувствует, как растворяются тромбы под влиянием активируемой системы фибринолиза, как возобновляется бег крови по старым и новым сосудам, как впервые контактирует с плазмой и форменными элементами новая обходная система. Бешено колотится сердце Шисуи, по-прежнему выглядывающее из незакрытых ран слева, и не менее быстро стучит сердце Цунаде. Монитор демонстрирует деформированные желудочковые комплексы на кардиограмме, что свидетельствует об остаточной ишемии, но они довольно быстро приходят в отдалённое подобие нормы. Новенькая куноичи-ирьёнин проверяет реакцию зрачков на свет. Реагируют. — У нас получилось? — неуверенно задаёт вопрос. — Во всяком случае, он всё ещё жив, — выдыхает Цунаде, удерживая вторую часть фразы у себя в голове: “Но какой ценой, поймём только после вывода из комы”. *** Дверь в зал распахивается и Какаши вздрагивает, когда на пороге появляется Цунаде — всё длилось не так долго, но она выглядит так, будто не спала трое суток. — Реабилитация будет тяжёлой, — выдаёт она, изо всех сил стараясь держаться, но голос её подрагивает. — И в ходе неё ваш друг будет рассчитывать на вас. И, едва слышно, добавляет: — Как и я, Какаши. Как и я.