Disarm me with your loneliness

В парке людно и шумно, аллеи залиты солнцем. Нельзя было приходить сюда. Или, может быть, необходимо было прийти… Татцу очень старается улыбаться. Ей нравятся женщины со смешными маленькими собачками и дети в разноцветных костюмчиках, наверное, ей тоже подошла бы какая-нибудь небольшая собака, которую можно держать на руках и привязывать к ошейнику дурацкие бантики. Или нет. В ней чувствуется столько внутренней силы, что представить его с чем-то таким нелепым на руках сложно. Вот с его псом она смотрелась бы неплохо. Идиотская какая-то идея… Оказывается, она никогда не пробовала сладкую вату. Фрэнку это кажется очень странным, но хрен знает, может, в Японии такой и правда нет. Или родители были строгие и не покупали, а когда она выросла, было уже не до того. Вату она покупает сама: сует ему в руки своего медвежонка и убегает к продавцу, уже доставая кошелек из сумочки. - Я тоже хочу попробовать. Оторвешь кусочек? - Спрашивает он, когда она возвращается. Татцу тут же протягивает ему кусок ужасно розовой сахарной ваты, и он ест прямо из ее руки. Это стоило сделать хотя бы для того, чтобы увидеть, как она улыбается по-настоящему. Но, правда, очень смущенно. Ему тоже неловко, но что сделано, то сделано. Они проходят мимо тира, и Фрэнк возвращает ей медвежонка. - Ему нужен друг, - заявляет он, тоже улыбаясь уже совсем не так, как раньше. - Или подружка. Татцу радуется каждому попаданию как маленькая девочка, хлопает в ладоши и смеется. Он даже немного волнуется: облажаться при ней никак нельзя, она заслуживает больше таких минут, и еще один плюшевый медвежонок ей точно очень нужен. Конечно, он выбивает все мишени. - Ему тоже нужно имя, - говорит он, отдавая японке вторую игрушку. Ее она тоже обнимает, крепко-крепко, довольно жмурясь. Вот бы его так тоже кто-нибудь обнял. - Спасибо, - отвечает она. Смотрит смущенно и почему-то немного растерянно, будто не знает, что делать. Это ничего. Он что-нибудь придумает, пусть только больше не плачет. Надо только забрать у нее одного медвежонка, ей же неудобно. Они гуляют по парку, слушают слишком громкую музыку. Почти не разговаривают. Так проще. Да и слова как будто и не нужны. - Давай немного посидим тут, - они останавливаются у того самого места, где все случилось. Касл садится на траву и усаживает плюшевого мишку у себя под боком. Татцу устраивается рядом. Раньше, чем он успевает предложить ей постелить на траву его куртку. Ладно. Джентльмен из него все равно ни хрена не получается. Надо, наверное, сказать ей. Она сможет понять - ну, ему так кажется. Иногда ему вообще кажется, что она такая же, как он, но потом он одергивает себя: она не могла пережить то же, что и он. Она другая. Не может быть такой же. Потом, правда, приходится, одергивать себя снова. Может, она пережила что-то еще более ужасное? Вчера она казалась неживой. Ледяной. Стальной. Хрен знает какой еще, но точно не нормальной живой женщиной. Сегодня, вообще-то, все тоже было очень плохо. Приятно думать, что это благодаря ему она улыбается. Что он еще может делать что-то хорошее. Потом эти мысли тонут в воспоминаниях, и он забывает, что пришел не один. Когда он приходит в себя, Татцу все еще сидит рядом. Смотрит обеспокоенно, но тут же отводит взгляд. - Спасибо, - тихо благодарит ее Фрэнк. - За что? - Она как будто пытается спрятаться за плюшевым мишкой. Ей опять неловко. Наверное, ей сложно с ним общаться. Да и сюда он ее зря притащил. - За то что не задаешь вопросов. - Она только молча кивает. Похоже, опять не знает что сказать. - Я хотела взять тебя за руку, - признается она. Почти шепотом. Глядя, естественно, не на него, а куда-то в затылок игрушки, в которую вцепилась обеими руками. Вот черт, теперь взять ее за руку не получится. - Почему не взяла? - Он хмурится. Удивленно, но она наверняка думает, что он злится. - Не хотела, чтобы ты подумал, что я тебя жалею. - Это она произносит уверенно и спокойно. Для нее это тоже важно. Хорошо. Это очень хорошо. - Жалость унижает. - Что, так заметно было, что мне хреново, да? - Он криво усмехается. И все-таки касается ее руки. - Спасибо. Спасибо, что не жалеешь меня. Он выбирает аллеи так, чтобы они не вышли к карусели. Хватит уже на сегодня. Хватит. И боли, и неловких ситуаций, просто хватит. Зато Татцу как будто держится теперь менее настороженно. И идет совсем рядом, иногда задевая его руку. - Смотрите, папа выиграл в тире для своих деток плюшевых мишек, - говорит какая-то женщина своим двойняшкам. Слишком громко. - Красивые мишки, правда? Ребенок что-то лепечет в ответ. Что-то восторженное. Фрэнк не разбирает слов. Чувствует так, будто его только что подстрелили. В голову. - А сколько лет вашим детям? У вас тоже двойняшки, да? - Дурак. Надо было ее заткнуть. Женщина улыбается, ее дети что-то там говорят, хотят познакомиться. - У вас мальчики или девочки? - Не унимается эта тупая овца. Татцу роняет медвежонка. Зажимает рот руками, чтобы не закричать. Срывается с места, чудом не сбив эту дуру с ног, бежит, пытаясь вытереть слезы. - Простите, - Касл почти рычит. Поднимает мишку и бежит за японкой, и ему плевать, как это смотрится и что она подумает. Люди смотрят на него странно - еще бы, у него же на скуле здоровенная свежая ссадина, его морда точно никому не внушает доверия. Даже если у него в руках целых два игрушечных медведя с дурацкими бантиками. - Подожди, - просит он, догнав Татцу. Ловит ее за руку. Она сперва пытается вырваться, но потом затихает. Ее бы обнять сейчас, но сперва надо куда-то деть ее плюшевых друзей. Фрэнк усаживает ее на лавочку. Надо, наверное, что-то сказать. Плачущим женщинам всегда что-то говорят. Нет. Ей нельзя ничего говорить. Она подумает, что он жалеет ее. Нельзя, чтобы она так подумала. Они молчат. Он осторожно забирает у нее медвежонка и придвигается ближе. Берет ее за руки. - Мою семью убили. В этом парке. - Хрен знает, стоит ли говорить об этом сейчас. Может, это как раз самое подходящее время. - У меня было двое детей. Девочка и мальчик. Они любили здесь гулять. Я не смог защитить их. Не смог. Татцу начинает рыться в сумочке. Ищет платок. Выглядит совсем растерянной. Он вытирает ее слезы ладонью. Раз она не хочет при нем плакать, надо ей помочь. Странная логика, но сейчас вообще соображать больно. - Ты мстишь за них? - Спрашивает она. Не шарахается от его руки, хотя он ждал этого. Сама тянется к нему. Такая хрупкая. Как она может быть такой хрупкой и такой сильной сразу? - Да. - Больше ему нечего сказать. Теперь она знает, кто он такой. Какой он. - У меня тоже была семья. Я не смогла защитить их. Моего мужа убили на моих глазах. Дети сгорели заживо вместе с домом. - Это сделали якудза? - Да. Да, этот человек тогда уже работал на них. Сейчас он возглавляет клан Ножей. Здесь, в Адской Кухне. Я должна найти его. - Ты видишь их каждый раз, когда закрываешь глаза, да? От этого никуда не деться. Ничего не помогает. - Да. - У убийцы ее семьи такое же лицо, как и у ее мужа, и от этого еще хуже. И от этого тоже не убежать. Теперь они знают правду друг о друге. Говорить больше не хочется, да и не получается, и они просто сидят на этой дурацкой скамейке с плюшевыми мишками, не глядя друг на дуга.