Петрович

— Алло, медвежонок, мне нужно тебе кое-что сказать: у меня задержка… — Твою мать, Петрович, ты достал опаздывать! Мне хочется отключить телефон, но звонкий заливистый смех на другом конце провода останавливает, и я, разом растеряв весь гнев, успокаиваюсь. — Серьезно, Сань, я уже десять минут в машине жду. Да. Да, недавно этому несчастью вновь прокололи колеса. Догадываюсь, что это сделали местные гопари, прознавшие про его «голубизну». Конечно же, меня это здорово напрягло, но одновременно с тем я стал более спокоен. Теперь он со мной ездит и на работу, и с работы, а когда смены не совпадают, берет мою машину. По крайней мере я точно знаю, что он зашел в подъезд без приключений. Да и на бензине экономим, уже хорошо. Едва я кладу трубку, пиздец, как говорится, подкрадывается незаметно, причем в прямом смысле. Во двор, подпрыгивая на ухабах, вальяжно, будто толстый котяра, только что сожравший крысу, въезжает черный тонированный мерседес S-класса. Он останавливается рядом с моей машиной, и я невольно вглядываюсь, пытаясь различить черты лица этого Марка. Окошко медленно ползет вниз, из салона выплывает облачко сигаретного дыма… В зеркало заднего вида замечаю, как из подъезда едва ли не вприпрыжку выскакивает Санька со спортивной сумкой наперевес. Он тормозит так резко, что едва не наворачивается с лестницы, но вовремя выставляет руку вперед, ухватившись за перила, и останавливается на последней ступеньке. Горящие бешенством глаза сверлят бампер ненавистного черного мерседеса, и обладай этот взгляд какой-либо сверхъестественной силой, уверен, машина бы взорвалась. Я вцепляюсь пальцами в руль, и все мое тело напрягается как натянутая струна. Мне остается только наблюдать, но… Петрович — он и есть Петрович. Всегда, в любой ситуации, он независимый и свободолюбивый. Его нельзя запереть в золотую клетку, потому что личная свобода для него дороже финансовой. И бла-бла-бла. Херня все это, потому что мне кажется, что он действительно растерян и… напуган. Марк выходит из машины и величественно шествует вперед, будто ускакавший с постамента памятник вождя мирового пролетариата, картинно отдергивая полы модного и явно дорогого пальто, поправляет часы, проводит рукой по аккуратной щетине с легкой проседью. Мне чертовски хочется взглянуть на свою морду, чтобы убедиться еще раз, что на фоне этого пижона я выгляжу как бомж. Перевожу взгляд на зеркало, оценивая реакцию Сашки. Его глаза ничего не выражают. Ни-че-го. Марк делает пару шагов вперед и что-то говорит. Мне не слышно, да и видно не особо, но почему-то чертовски сильно хочется включить заднюю передачу и смотаться отсюда как можно скорее. Потому что ну слишком уж лишним кажусь я здесь себе. Эти двое красивых мужчин на первый взгляд будто созданы друг для друга, как бы тяжело мне не было это признавать. Санька отталкивает мужика, и агрессия в его глазах затмевает все. Мне не смешно, но губы невольно складываются в улыбку. Дверь со стороны пассажирского сиденья хлопает, и пылающее гневом тело приземляется рядом со мной. Все так стремительно, что я даже не успеваю опомниться. Мы выезжаем медленно, и я едва сдерживаю торжествующую ухмылку, встретившись взглядом с ненавистным Марком. Когда мы уже оказываемся за пределами двора и вливаемся в поток машин, я задаю вполне очевидный вопрос, хоть и переламывая себя пополам, потому что такое спрашивать… неприятно. — Почему ты ему отказываешь? Сашка смотрит с негодованием, гневно фыркая. Но меня действительно это волнует. Не отвечает, молчит, и это молчание красноречивее слов. — Он настолько ублюдок? — Да. Мне кажется вся эта ситуация чересчур дикой и неправильной. Но ведь… — Ведь ты сказал, что вы встречаетесь. Зачем тебе эти отношения? — Нахуй не уперлись. Я уже порвал с ним, но он, видимо, не понимает. Руки сжимают руль с такой силой, что белеют костяшки. Мне кажется, я раскрошу себе зубы, так сжимая челюсти. — Мы дошли до компромисса, — добавляет Санька. — И? Он поворачивается ко мне всем корпусом, и я тоже отрываю глаза от дороги. К черту всё. — Ты действительно хочешь это услышать? — Блять, Саня, что он делает?! Я сам себе объяснить не могу, почему так взбешен. Давлю на тормоз и, вырисовывая кривую, останавливаюсь на обочине. До стройки остается километра два, но мне срать на работу, на прораба, на деда, мать его, жестянщика. На все срать. Сашка смотрит своим долгим, пронзительным взглядом из-под упавшей на лоб светлой челки, болезненно сведя к переносице брови, и вдруг притягивает меня к себе, хватая за ворот куртки. Тянет, грозя оторвать к чертовой бабушке все пуговицы, и целует отчаянно, яростно, кусая губы с каким-то садистским наслаждением. Я обхватываю его лицо руками, веду ими вверх, зарываясь пальцами в волосы, сжимая до боли, притягивая к себе ближе. Это не было похоже на поцелуй, а скорее, на сражение вражеских армий. Вот только ни хера мы не полководцы в этой борьбе. — Сань, я… Отстраняюсь, но он не дает ничего сказать. Блестящие глаза, расфокусированный взгляд на контрасте с уверенным твердым голосом: — Я не дурак, Сергеич. Я все понимаю. — Сань… — Заткнись. Просто заткнись сейчас! — он почти кричит, закрывая лицо руками, и мне безумно хочется как-то его утешить, сказать что-то, что навсегда расставит нас на свои места, но я лишь касаюсь пальцами его волос, ласково поглаживая. Он замирает, и я слышу тихий вздох то ли облегчения, то ли еще чего-то. Все становится неважным. И похер на прораба, который и так уже поклялся лишить меня премии на два месяца, похер на знак, запрещающий остановку в этом месте, похер на долбанутого Марка. На все похер. Я уже говорил это? — Петрович, это глупо, — мне хочется произнести это как можно спокойнее, даже равнодушно, но получается как-то совершенно жалобно. — Сань, у нас нет будущего. Серые глаза медленно, но неуклонно леденеют, губы сжимаются в тонкую решительную линию… — Ты это за меня или за себя решил? Потому что я с тобой не согласен. Понимаю, что в этот момент больше всего на свете он хочет набить мне хлебало, и когда казалось, что драки уже не избежать, он вдруг как-то хрипло и надрывно смеется, кривя побелевшие от гнева губы в разочарованную ухмылку. — Здорово. Молодец. Тогда разворачивай машину. Отвези меня к Марку. — Сань… — Иди нахуй, понял? Не нужно мне тут твоих Сань-Мань. Или ты заводишь свою чертову колымагу или я иду пешком. Чаша терпения переполняется. Я резко открываю дверь, едва не задев мимо проезжающую машину. В ушах шумит настолько, что я даже не слышу, как гневно засигналил водитель, не увидел, как машина вильнула в сторону. Кулаки сжимаются от злости, и должно быть, зрелище это угрожающее. В пару мгновений огибаю свою девятку и вытягиваю Саню из салона. Молча, без единого слова, с холодной расчетливостью бью его в челюсть, опрокидывая прямо в осеннюю грязь у обочины. Не даю опомниться, не даю встать на ноги, влепляю крепкую пощечину. Его глаза совершенно безумны, и мне кажется, я вижу в них отражение собственной ярости. Моя злость ослепляет меня же, и я пропускаю удар в живот, но она и анестетик — боли я тоже не чувствую. Что-то заставляет ударить еще раз и еще, и от него получить тоже сильно и, должно быть, больно. Пелена слетает, когда я вижу на своей руке кровь. — Сань… — зову его, но мне кажется, он не слышит меня. Стоит в паре метров, упершись руками в колени, дышит тяжело, смотрит гневно, готовый броситься в бой в любую секунду. Из уголка его приоткрытого рта стекает струйка крови. Тяжелые капли падают на куртку, мгновенно впитываясь в ткань. Чувство, будто я совершил какое-то мерзкое предательство, как будто обманул ребенка или обокрал спящего, или толкнул слепого. Волна стыда затапливает все сознание, и я преодолеваю разделяющее нас расстояние, отмечая, как Санька вздрагивает и напрягается, и падаю прямо на мокрую после дождя землю, утягивая его за собой. — Придурок… — Петрович не пытается вырваться, кладя голову мне на плечо. Весь его подбородок в крови, а куртка промокает насквозь, напитываясь водой из лужи. Мы выглядим как два алкаша, упавших в придорожную канаву, и, должно быть, вызываем у проезжающих мимо водителей только отвращение, но я бы вечность так пролежал, наплевав на всё. Зарываюсь пальцами в его мягкие, спутанные волосы, неторопливо перебирая их, а он только прикрывает глаза, улыбаясь разбитыми, окровавленными губами. — Никогда не думал, что набить кому-то морду, а потом лежать с ним в грязюке — это так романтично и уютно, — сонно тянет он, заерзав, устраиваясь поудобнее. — За все свои сорок лет ни разу не испытывал ничего более волнительного, — честно признаюсь я, проводя пальцами по его щеке. Санька тихо смеется, прикрывая глаза, а потом вдруг смотрит на меня и со всей серьезностью шепчет, будто боится, что кто-то может нас услышать: — Ты сейчас не врешь? Я сжимаю его плечо и чувствую, как он подрагивает от холода. Действительно, лежать в луже в такое время года не лучшая идея. — Я никогда тебе не врал. Мы заваливаемся в ближайшую гостиницу, но нами движет не бешеная страсть. Мы не целуемся в лифте как оголтелые, не обжимаемся в коридоре. Я буквально силой затаскиваю его в душ, принимаясь стягивать с него мокрые тряпки, аргументируя тем, что в лужу нас уронил именно я, и если Санька заболеет, то лечить его тоже мне. Кажется, он не против и послушно переступает бортик душевой кабины, делая воду погорячее. Я скидываю с себя мокрую кофту, оставаясь в одних джинсах, и выхожу из ванной комнаты, размышляя, будет у нас сегодня секс или нет. С одной стороны, мы сняли номер на сутки, а значит, можно воспользоваться возможностью, раз работу все равно пропускаем, но с другой стороны, если мы переступим эту грань, то дальше все будет во власти случая, а значит, никакого контроля. Черт, да о каком контроле вообще идет речь, когда я башкой своей не пользуюсь в его присутствии?! Отрубите мне ее кто-нибудь за ненадобностью, только людей пугает! — Сергеич, иди. — Санька появляется в дверях в одном лишь полотенце на бедрах, и я не без удовольствия оценивающе осматриваю его фигуру. И когда он только успевает ходить в спортзал? Видно же, что много времени обжимается со штангой. Мне хочется прикоснуться к нему, но не хочется пачкать. Прохожу мимо, чувствуя на себе его тяжелый взгляд, и прикидываю, что мы сегодня будем ебать — мозг или Петровича? Из душа я выхожу в приподнятом во всех смыслах настроении. Настроение мое оттопыривает завязанное на бедрах полотенце, и скрывать это я смысла не вижу. Сашка сидит на подоконнике и курит в окно, разглядывая что-то особенно пристально. Чуйка подсказывает, что вот сейчас он сказанет что-то совершенно драматичное, и на сексе мы сможем поставить жирный крест, но он лишь тушит сигарету в пепельнице и разворачивается. Глаза горят решимостью, губы сжаты в тонкую полоску. Есть что-то властное в его взгляде, но эта власть утопает в каком-то безграничном океане желания. Непростого желания. — К черту всё! Он делает пару шагов ко мне и целует со всей присущей ему страстью. И ему наверняка больно из-за разбитых мною же губ, но он, должно быть, привык к этому. Жизнь наполнена страданиями и наслаждением в равной мере. Когда встречаются боль и удовольствие, мы называем это страстью. Захлестнувшая волна сносит на своем пути все рамки и запреты, будто цунами накрывая с головой, унося в свою пучину, точно чудовище, выползшее из своей норы. Мы падаем на кровать, и я подминаю его под себя, отстраняюсь на секунду, дабы посмотреть на его реакцию, убедиться, что он готов быть снизу. Мне хочется закрыть глаза в ту же секунду. То, что я вижу, должно быть скрыто от посторонних глаз, потому что это столь интимное, столь личное. Сотни голых тел не способны сравниться в открытости и откровенности с одним лишь взглядом человека, вверяющего себя в руки другого человека. Душа девственника в недевственном теле. Душа мальчишки в теле мужчины. Я касаюсь губами его шеи, веду поцелуями к груди. Отрываюсь на секунду, чувствуя, как его ноги сжимают мои бока, и мне кажется, что никакой секс не может сравниться с этими пока что невинными и осторожными касаниями. Сашка закидывает голову назад и приоткрывает рот, дыша шумно и прерывисто. Глаза закрыты, и я вижу, как подрагивают светлые ресницы, как хмурятся брови… Его рука находит мою ладонь, переплетая пальцы, и я на автомате отмечаю сбитые костяшки. Забавно, никогда не замечал, что он левша. Целую родинку на ключице и слегка втягиваю кожу, оставляя засос. Марк может идти на хуй. Мне хочется написать это перманентным маркером поперек Санькиного торса, но лучше я адресую это Марку лично. — Ты хочешь быть снизу? — спрашиваю это вслух, желая уточнить, потому что вряд ли я готов сделать что-нибудь, что может быть ему неприятно. — Да, я хочу… — Он тянет ко мне руку, но глаза не открывает, только жмурится, будто мое промедление доставляет ему боль. Я не хочу спрашивать то, что, кажется, способно пошатнуть наш общий настрой, но я обязан. — У тебя есть презервативы, смазка? — Да, блять, я ношу с собой все это на работу. Вдруг прораб шалить начнет? — Сашка не злится. Смеется. Уже хорошо. — Посмотри на столике позади себя. В гостиницах обычно всегда есть пачка. И действительно, на столике оказывается пачка, которую я раньше и не замечал. — Только здесь нет смазки и… — Сергеич, хватит копаться, обойдемся без нее. — Он открывает глаза и улыбается. Я возвращаюсь в кровать, откидывая полотенце с его бедер. Усаживаюсь поудобнее между разведенных в стороны ног, не прерывая зрительного контакта, разрываю зубами фольгу презерватива. — Если будет больно — говори. Санька кивает и прикрывает глаза. Кладет руку себе на живот, намеренно избегая касаться возбужденного члена. Да, опытного гея видно сразу. Раскатываю презерватив по своему члену, а потом, недолго думая, подаюсь вперед, приставляя пальцы к приоткрытым Санькиным губам. Ну, давай же… Он соглашается с правилами, запуская пальцы в рот, принимаясь играть с ними языком, обильно смачивая слюной, а меня будто прошибает ток концентрированного удовольствия. Не выдерживаю все-таки. Убираю руку и приставляю ее к сжавшейся дырочке. Петрович с шумом выдыхает, откидывая голову назад и комкая в руках простыню, когда я ввожу в него пальцы. Один, второй, третий… Не думаю, что ему нужна длительная растяжка. Медленно вытаскиваю пальцы, заменяя их членом, и постепенно вхожу, отмечая малейшие изменения в его эмоциях. Мне кажется, я могу читать мысли. Санька жмурится, шипит, кусает губы и комкает в руках простыню, и все это так органично, так правильно. Я чувствую себя половинкой пазла, которая наконец-то нашла свое место на картине. Черт, чего только не лезет в голову в такие моменты. Казалось бы — расслабься и получай удовольствие, но впервые я беспокоюсь о своем собственном удовольствии в разы меньше, чем о чьем-то еще. И это не пустой звук, ведь сложно удержаться, когда под тобой столь желанный во всех смыслах человек… Останавливаюсь и медленно двигаюсь назад, затем снова вперед, но уже продвинувшись на пару сантиметров глубже… Я проявляю просто чудеса самообладания. Наверное, так осторожен я был лишь один раз — когда в моей постели оказался чересчур настойчивый девственник. Обычно я выгоняю девственников взашей. Не хочу иметь проблем с чьей-то поруганной честью, ведь протрезвев, мальчишка может и пожалеть. Но Санька не девственник, и я почти уверен, что он не был бы против, если бы я засадил ему без особой нежности. Но не сегодня, не в этой ситуации. — Тц… — Санька кривится, вцепляясь пальцами в мои бедра. — Тише, пожалуйста. Отчего-то у меня рождается ощущение, что он не привык к подобному или… Тащить бывших в постельные разговоры, конечно, не лучшая идея, но я решаюсь спросить: — Раньше ты был активом? Сашка вдруг открывает глаза и иронично приподнимает бровь, и я чувствую, как напрягаются его мышцы. В удивительно ясных и светлых глазах затаенная печаль, напополам с весельем. Я не угадал, но… Вдавливаюсь до конца, ловя губами тихий вскрик, и замираю, давая привыкнуть. — Только не говори мне, что я у тебя первый, — убираю с его лба влажную прядь и ухмыляюсь, продолжая ломать комедию. Так на разговор его вывести будет проще. Он едва не дрожит от напряжения. Тонкие пальцы сжимаются с такой силой, что я начинаю сомневаться, а стоит ли сегодня продолжать? — И не скажу… Ай! Медленно назад. Медленно вперед. — Ты ему устроил бойкот? Не даешь? Он отворачивается и выдыхает сквозь стиснутые зубы: — Ты так заинтересован моим бывшим, что мне начинает казаться, будто я ему изменяю. Заткнись! Наклоняюсь к нему, отчего проникаю еще глубже, заставляя его глухо болезненно застонать, и щекочу дыханием нежную кожу за ухом: — И как давно? — Закройся… — он сжимает руки в кулаки и закусывает губу. Я чувствую, как давление усиливается. Дурак, тебе бы расслабиться. Со смазкой оно бы, конечно, полегче было. Замираю, давая время пережить это неконтролируемое напряжение мышц, дабы не навредить. — Месяца два… бля-я… — Тш-ш, терпи, — веду ладонью по его груди, задевая напряженные и, должно быть, чувствительные соски. — Давай, вдох-выдох. И он действительно делает глубокий вдох, а после глубокий выдох. Я перехватываю его руку, подношу к губам, целуя каждый палец. Боже, да никакого гей-радара не нужно, достаточно просто глаза раскрыть. Ухоженные, аккуратные ногти, мягкая кожа подушечек… Возбуждение ударяет в голову, я отпускаю его ладонь и переношу вес тела на руки, наклоняясь ниже, целую сжатые в тонкую линию губы. Должно быть, ему еще больно, потому что отвечает он на поцелуй рвано и зажато, и мне чертовски хочется прекратить мучить его, потому что… блять, да не знаю я почему! — Сань… — я буквально переступаю через себя, спрашивая о подобном. — Саш, может, хватит на сегодня? Он сжимает зубы и смотрит на меня гневно, с вызовом. Боже, дурак, неужели думаешь, что я тебя на слабо беру? Вместо ответа он лишь перекрещивает ноги у меня на спине и прижимает к себе еще ближе. — Отрастил же дубину, — на выдохе шипит он и морщится, а я смеюсь от этих глупых шуток. Накрываю его собой и делаю медленные, тягучие, как патока, движения вперед и так же медленно назад. Целую приоткрытые губы, едва касаясь, веду пальцами по щеке, и собственная грубая рука кажется неуместной на светлой Санькиной коже. — Амф… — Петрович, мать его за ногу, вдруг откидывает голову назад и бормочет что-то нечленораздельное, широко открыв глаза, чем пугает меня до чертиков. — Сделай так еще раз… — Ох ты, черт тебя дери… — повторяю траекторию и вижу на его вмиг посветлевшем лице признаки эйфории. Ну, наконец-то… Я всегда славился достаточной для своего возраста выдержкой, но сегодня все мое самообладание летит туда, куда нас с Сашкой, к сожалению или к счастью, не тянет. …Солнце медленно клонится к закату, озаряя лучами светлую, хоть и необжитую комнатку гостиницы. Санькины пальцы лениво чертят узоры на моей небритой щеке, а я также лениво перебираю его спутанные волосы. Рука, на которой лежит его светлая, но тем не менее глупая голова, понемногу немеет, но я, честно говоря, согласился бы даже на ее ампутацию, лишь бы не разрушать волшебства момента. — Никогда не замечал, насколько у тебя седая щетина. И виски. — Старею, — усмехаюсь, но глаза не открываю. Немного клонит в сон. — Тебе очень идет. — Старость? — Возраст, зрелость… — Санькин голос как-то резко замолкает, будто он сболтнул что-то лишнее. Я не хочу верить, что у него это просто какое-то помешательство, глупость. Молодые должны быть с молодыми и уж никак не с такими старперами, как я. Боже, я не могу поверить, что рядом со мной тот самый Петрович, что отпускает свои идиотские шуточки и постоянно опаздывает… Мне кажется, я упускаю что-то важное. — Как может нравиться седина? — Поворачиваю голову и смотрю в упор. Мне действительно интересно, как такого молодого и солнечного может привлекать тень с задатками алкоголика. — Ты себя недооцениваешь. — Санька слабо улыбается и вдруг садится на кровать, стягивая с меня одеяло. — Я себя переоцениваю, — бормочу, пытаясь натянуть одеяло обратно. Похолодало или мне кажется? Весь день мы проводим в этой маленькой, светлой комнате. Завтра нужно выдумать отмазку, почему мы оба прогуляли работу и, скорее всего, окончательно лишимся премии. А еще стоит загнать Санькину машину в мой гараж, чтоб новые колеса, которые он купил только вчера, снова не прокололи. Свою машину я все равно оставляю под окнами. А еще стоит все же выучить конспект и таки сдать его, но все это будет потом…