По вашей воле

Никанор Иванович Босой, председатель жилищного товарищества дома 302-бис по Садовой – бывший, ныне уже бывший председатель – сидел теперь не за столом в собственной квартире, ожидая борща, а, отказавшись от всякого казённого пайка, как недостойный государственных благ старовер и язычник, сидел на больничной койке в психиатрической лечебнице и тихонько раскачивался. Буйствовать, молиться, креститься и клясться Господу в том, что, как только его отпустят, он отправится в паломничество по святым местам, даже если его на каждом метре будет останавливать милиция, он прекратил с час назад, и теперь в отделении царила тишина и прозрачная весенняя темнота. Не об Иисусе думал Никанор Иванович, не о нем. Он думал о той женщине, которую прописал в квартире Берлиоза, и благодаря которой теперь находился в заточении. Как же не распознал он сразу в ней и ее подельниках нечистой силы? Неужели бесы так хорошо пускают пыль в глаза, или это просто ширма, наведенная на зрение советской властью и социал-демократическими идеями? Да-да, Босой просто не доглядел. Сейчас ясно было ему как божий день: стриженная коротко женщина, восседающая в чужой квартире столь царственно, облаченная в мужской костюм дорогого сукна, прекрасно подогнанный по фигуре, да к тому же держащая в качестве прислуги рыжего, голого, в едва прикрывающем срам пошлом переднике – не могла быть никем иным, кроме как нечистой силой! О, голова разболелась у Никанора Ивановича, застучало в висках, загрохотало в груди. Раскачиваться пуще прежнего начал Никанор Иванович, видя на стене перед собою эту страшную, невозможную в современной пролетарской Москве – Иоланду М.! Профессора, Господи прости, черной магии! И видел он ее не в изящном летнем костюме, а в шикарном домашнем халате, небрежно завязанном поясом, изнывающую от жары и влажности, повелевающую поднести ей холодного питья. ...Днем стояла такая жара, не иначе будет дождь. Греховные мысли Никанора Ивановича о таинственной Иоланде были тут же услышаны и в мгновение ока наказаны. Бывший председатель вздрогнул всем телом и вскинул голову. По ту сторону решетки за окном кто-то стоял. Этот кто-то был огненно-рыж и кучеряв, с бесстыжими, чуть раскосыми зелеными глазами, и обликом своим напоминал сладострастных юношей высокого Возрождения. Никанор Иванович, однако, в искусстве разбирался из рук вон плохо, только глядел изредка, причмокивая с одобрением, на пышных рубенсовских дам, и потому принял его за сумасшедшего. – Кто вы? Прочь, прочь отсюда! – взвыл он тоненьким голосом и хотел было осенить себя крестным знамением, да не позволила смирительная рубашка, что Никанора Ивановича и спасло. Чувственные, бескровные губы юноши скривила усмешка, и в следующий миг он уже стоял над больничной койкой, лицо его приблизилось к побагровевшему лицу бывшего председателя, и, будь Никанор Иванович более наблюдателен, признал бы в нем слугу заграничной гостьи. Но Никанор Иванович лишь обмер от страха, и из горла его вырвался булькающий звук, лицо юноши с горящими голодными глазами оказалось совсем близко, уголки губ раздвинулись, обнажая сахарно блеснувшие клыки. А затем Никанора Ивановича накрыла темнота, и проспал он едва не до полудня, крепко и сладко, и по пробуждении был обследован и посажен на строгую диету как чудом избежавший гипертонического криза. Рыжий же юноша, называемый профессором Иоландой Гаэлем, к тому времени давно вернулся в квартиру номер пятьдесят. Ее окна были распахнуты и впускали в комнаты прохладу и запах дождя. Одновременно наслаждаясь переменой погоды и тем, как ветерок ласкает кожу между полами халата, Иоланда страдала. Духота перешла в сырость, по полу тянуло холодом, не спасали домашние туфли из тонкой кожи, ноги ныли, и болью прошибало левое колено. – Вернулся, – негромко произнесла она, едва колыхнулись на окнах шторы, – Уберег Никанора Ивановича от скорой кончины? Ее немного кривой рот изогнулся в благосклонной усмешке. Гаэль, как и она – был частью той силы, которая желает зла... Но самовольно не убивает и не вредит, не идет поперек божественного замысла, и как миледи поняла за многие годы их совместной работы – мелкие шаги против мироздания за ними никто не считал. Никанор Иванович бездушной сволочью не был, смерть от высокого давления на фоне сменившихся атмосферных фронтов и нервного срыва – была бы слишком серьезной карой. – Иди ко мне, – позвала Иоланада, желая проверить, потеплела ли кожа слуги после трапезы. – Как и было сказано, миледи, – произнес Гаэль, касаясь босыми ногами темного паркета, пусть вопрос Иоланды и не требовал ответа. Голос у него был бархатный, из-за пересекающего горло рубца – с едва заметной хрипотцой, от которой женщин по обыкновению пронзала сладостная дрожь, но сам он – трепетал лишь перед одной, что сидела сейчас в глубоком кресле у погасшего камина. Отполированное дерево ласкало прохладой горячие ступни, на щеках юноши выступил здоровый румянец, и в каждом его движении сквозила великая жизненная сила, обузданная лишь почтением перед миледи. Он приблизился к креслу и опустился перед Иоландой на колени, подняв лицо и устремив на нее смиренный, пылающий тайным обожанием взор. Юноша был по-прежнему обнажен, и это была нагота хищника, послушного и ласкового под умелыми руками, а руки миледи были из тех, что и дикого бенгальского тигра обратят кротким котенком, коли будет на то ее воля. Поставив локоть на подлокотник кресла и положив коротко стриженную голову виском на руку, показывая резкий профиль, Иоланда с ленцой оглядела младшего из своих слуг и подопечных. Настроение её в этой глупой новой Москве то и дело колебалось, капризы сменялись любопытством, а хандра искренним смехом. Черный глаз её, находящийся в тени, был пуст, а зеленый с холерическим вниманием бегал по смуглому коленопреклоненному телу. В обычном своем состоянии Гаэль имел зеленоватый, оливковый цвет кожи, но нужно было согласиться – смерть его не испортила. Шрам на шее, выдававший в нем человека, при жизни совершившего большой грех, поддавшегося импульсу и наказанного, походил на ошейник. Волос на красиво сложенном теле было немного, но нежно завивающиеся, медные и обрамляющие темный член, в паху они смотрелись красиво. – Все меня бросили, – со слегка наигранной грустью произнесла Иоланда, протягивая ему руку, и тут же почувствовала почтительное и теплое ответное прикосновение. Действительно, неразлучная троица отправилась бедокурить, пользуясь пакостной погодой и тем, что пока дело их не было завершено, а потому хотелось и – как там сказала Коровьева? – и на мель сесть и рыбку съесть? – и миледи осталась одна. – Колено все еще болит, – продолжила она, вытягивая вперед длинную, мраморно-белую ногу и морщась, – Я рада, что ты согрел наконец руки. – Виноват, миледи, – Гаэль склонил рыжекудрую голову повинно, но в то же время желая, чтобы бледные жесткие пальцы коснулись его головы, вплетаясь в густые упругие локоны словно в шерсть любимого пуделя, – Я потратил на этого хапугу больше времени, чем тот стоил. Позвольте мне загладить свою вину. Глаза его блеснули дерзко, он опустил голову еще ниже и, обхватив бережно лодыжку, приложился поцелуем к колену. Кожа миледи была суха, чуть солоновата, и пахло от нее едва ощутимо – свежим, послегрозовым, а еще – так, как пахнут кремни, если ударить их друг о друга. Гаэль втайне гордился тем, что он один из всей свиты способен различить этот запах, что его одного миледи подпускает так близко, позволяя касаться. Но еще больше – тем, что обострившийся его нюх улавливал иной запах, доносящийся оттуда, где смыкались полы халата. Запах был сладковатым, и от него вставали дыбом прозрачные волоски на загривке. Гаэль пододвинул к креслу пуфик с бархатистой потертой обивкой, бережно, словно драгоценность, уложил на него точеную ногу. В следующий миг у него в руках уже оказалась баночка с дымящейся мазью, он зачерпнул ее двумя пальцами и, бережно поддерживая ногу миледи, принялся круговыми движениями втирать в больное колено. Иоланда немного сползла вниз по креслу, задумчиво касаясь пальцами темных губ. Мальчик-вампир служил ей с почтением и любовью, если в том состоянии, в котором они пребывали, вообще возможна любовь. В конце концов это всего лишь оболочка. Ее высокое, сильное тело, ее смоляные волосы, ее лихо изогнутые брови, одна чуть выше другой – все это оболочка первозданной силы. У Иоланды никогда не выходило быть похожей на обывателей. Да еще дурацкое колено. Стоило спуститься вниз, к живым – словно в издевку начинало болеть и портить настроение. Впрочем, хандра отступила, стоило горячей мази немного впитаться. Миледи позволила себе удовлетворенный выдох и несколько глотков красного вина из бокала, стоявшего здесь с начала вечера. – Кровь Христова не греет, как настоящая кровь, правда, мой мальчик? – сняв больную ногу с пуфика, она поставила другую на смуглое бедро Гаэля, – Согрей вторую. От этого прикосновение охватившая юношу сладкая дрожь усилилась, поползла вниз по позвоночнику, отдалась тяжестью в паху. Он прикрыл глаза, скрывая за медными пушистыми ресницами голодный блеск. Голод этот был совершенно иного порядка, нежели тот, что он испытывал, жадно глотая густую горячую кровь, оставляющую на языке железистый привкус. Сейчас во рту у него пересохло, а госпожа, должно быть, ощущала всем телом исходящий от него жар. Ему редко удавалось почувствовать себя живым – миледи не признавала пустого насилия. Но когда ему все же это удавалось, он хотел целовать ей ноги, водить кончиком языка вдоль обманчиво-хрупких, почти птичьих косточек ступни. Его госпожа была восхитительна каждой черточкой своего несовершенства. Он без труда мог бы обхватить изящную ее лодыжку одной рукой, но вместо этого обнял обеими ладонями, провел снизу вверх, до колена, чувствуя, как кожа согревается под прикосновениями, и стараясь не пропустить ни единого крохотного участка. Под коленом она очень нежная и теплая на ощупь, холоднее всего были ступни, и они же – особенно красивы, с высоким подъемом и плотно прижатыми друг к другу пальцами, хотя и недостаточно малы для того, чтобы снискать комплименты об изяществе и женственности. С величайшей бережностью Гаэль избавил миледи от домашних туфель и принялся поочередно растирать ледяные ступни, сжимая несильно и ласково, чтобы кровь расходилась быстрее. Тугие пряди падали ему на лоб, взгляд был одновременно сосредоточенный и словно подернутый паволокой. Губы на мгновение коснулись выступающей косточки, пальцы поднялись выше, аккуратная пятка теплой тяжестью легла на бедро. Гаэль обнял ноги своей госпожи, словно страшась того, что произойдет, стоит им еще хоть немного раздвинуться, и принялся целовать их, поднимаясь от колен выше, к середине стройных бедер. – Ты боишься попросить меня об этом, слуга? – произнесла Иоланда низким голосом, и в дрожании ее длинных связок слышались отзвуки грома. – Не бойся. Ты ничем не заслужил немилости. В противовес этих слов, она взялась рукой за упругие кудри, с болью запрокинула его голову и заставила Гаэля отклониться назад всем телом. То, что она увидела внизу его живота, то, что он хотел спрятать, обнимая и целуя ее в порыве чувств, вызвало выразительное движение бровью. – Здесь ты очень теплый. Здоровая нога скользнула вперед, пальцы коснулись потяжелевшего члена. Миледи коротко хмыкнула и очень ловко прижала его ствол к животу мальчика. Под ее ступней бились жилки, стучала кровь, наполняя собой орган, ставший откровенно горячим и дергающийся под ее ногой. Она надавила сильнее, чувствуя, как он упруго перекатывается под ее ногой, норовя уйти от воздействия. Гаэль не издал ни звука, едва дыша. Он не боялся, он точно знал – первый же звук, сорвавшийся с уголков губ, стоит им разомкнуться – будет стоном, умоляющим и красноречивым. Но миледи была – сильной, и сильных нельзя, нельзя ни о чем просить. Она давала сама, и то, что она давала, было предельно близко к тому, чего он так страстно желал. У Гаэля отнялся язык, на висках выступили бисеринки пота, кудри щекотали лопатки, кадык дернулся, словно он пытался, но не мог сглотнуть, и весь он, изогнувшийся в неестественной, напряженной позе, напоминал сейчас рабов Микеланджело, но выражение его лица было далеко от безмятежности. Сошлись к переносице густые, вразлет, брови, гладкий лоб прорезала мучительная складка. Отпустив его голову, Иоланда, провела пальцем изгибающуюся линию по виску и скуле, по губам, будто прохладная змейка проползла по коже мальчика ниже, обходя выпуклый кадык и лаская ключичную впадинку. Гаэль давно соблазнен. Он давно падший. Но сейчас так похож на человека. И миледи улыбается, тихо, бархатно смеется, наслаждаясь его телом, своей властью – и ощущением бесстыдно твердого под ее ногой. Она прижимает смуглый, с красноватой головой член к его бедру, доставляя еще больше удовольствия и боли, покачивает ногой, собирая кожицу складками и открывая блестящий от влаги кончик. Когда она решает убрать ногу, фаллос упруго подскакивает и встает абсолютно ровно, напряженно и жаждуще, что заметно по набухшей мошонке, покрытой нежным пушком. Откинувшись в кресле, Иоланда пьет вино, и сейчас оно кажется ей приятно прохладным. В нем терпкость фиолетовой виноградной кожицы, запах далекого южного дерева и глины, умеренная сладость и отзвук цитрусовых. Расслабившись, миледи развязывает слабый узел на халате, откидывает его полу и ставит одну ногу пяткой на сиденье кресла, открываясь перед своим слугой. Глаза у Гаэля темнеют, из горла вырывается тихое, утробное рычание, словно через секунды после удара молнии или за мгновение до того, как мускулистое, грациозное тело хищника распластывается в смертоносном прыжке. Он весь подается вперед, тягуче и плавно, и будь на месте миледи кто угодно другой, движение это выглядело бы угрожающе. Стройная нога жемчужно белеет, словно в лунном свете, от кожи миледи исходит мягкое сияние, видимо лишь ему одному. А завороженный взгляд юноши уже скользит выше, туда, где в тени, легшей от бедра, темнеет треугольник коротких, чуть вьющихся черных волос. Сладкий, дразняще _женский_ запах щекочет ноздри, Гаэль вдыхает его с не меньшим удовольствием, чем миледи пьет старое фалернское, и вот он уже оказывается вплотную, на коленях между небрежно разведенных ног, и в голове бьется торжествующее "Позволила. Позволила". Тяжело качнувшаяся плоть прижимается к животу, уголки губ поднимаются в улыбке, и в следующий миг – касаются тонкой розовой кожицы. Целуют снова и снова, к губам добавляется язык, проскальзывает между лепестков плоти, вверх-вниз, с влажным звуком, обводит припухший бугорок. Рыжие ресницы трепещут, и юноша уже откровенно вылизывает свою госпожу, кончик языка мелькает неуловимо быстро, надавив, мягко толкается внутрь. Тихий протяжный выдох поощряет Гаэля продолжать, но сильная рука в волосах – не торопиться. Откинув голову, Иоланда расслабляется и прикрывает глаза. Теплый язык двигается вперед и назад в аккуратной дырочке, это трепетная, тонко чувственная ласка, и миледи не хочется ничего сверх. Столько нежности и тонкого эротизма в том, как мужской рот удовлетворяет её, припухает сильнее клитор, поднимаясь, и она ведет бедрами, прижимая копчик к креслу. Как два драгоценных камня вспыхивают зеленые глаза её слуги, смуглые руки аккуратно, но уверенно берут обе ноги под коленями (памятуя про больное и не совершая резких движений), закидывают на подлокотники, раскрывая. Гаэль боится немилости, но миледи только выдыхает еще раз и рукой ищет его кудри. Юноша припадает вниз, припухшими от стараний губами обхватывает клитор и сосет очень нежно, ощущая его твердость. Если вылизывать эту жемчужину снизу вверх... Да, можно услышать грудной полустон миледи. Иоланда позволяет себе реагировать, царственно запрокинув руку, удерживаясь за спинку кресла, стонет громче. И даже если во власти Гаэля сейчас ее удовольствие, то сам он – принадлежит миледи. А потому старается быть идеальным инструментом для удовлетворения. Тепло и телесное электричество скапливаются внизу живота. Иоланда показывает зубы под изогнутой верхней губой, думая о том, сколько людей в квартирках Москвы сейчас сливаются в любовном экстазе, скрывая это друг от друга и от властей. В современном мире нет места естественной, первобытной любви, нет места откровенности плотских ласк, нет больше оргий и права сильного. Смертная. Страшная скука. Стон. Ей хорошо. Красивое длинное тело приподнимается над креслом, халат висит королевской драпировкой, она бедрами надавливает на рот своего слуги, трется, продлевая удовольствие. Экстаз выгибает ее позвоночник, соски потемнели и стоят двумя аккуратными пикам. ...Она еще научит... Эту девочку, Маргариту – тому, как нужно быть настоящей, сильной, имеющей власть. Шуршащая стена дождя закрыла собой, скрыла от внешнего мира крик удовольствия миледи Иоланды. Никто не узнал, что даже ей не чуждо человеческое удовольствие. Спустя несколько минут она устало убрала со лба влажные волосы, села – и подставила Гаэлю бокал, чтобы он наполнил его вином. Все лицо мальчика была розовым от румянца, губы опухли и выглядели порочно. Он налил миледи вина, справившись с руками, а она с ухмылкой пронаблюдала, как с торчащего члена течет крупная капля. – Вернись на колени, – звучит ее бархатный голос. Небрежно запахнувшись, Иоланда кладет ногу на ногу и с удовольствием пьет. Ночь сгущается, темнота за окнами становится плотной, к утру в небе родится гроза. Миледи долго смотрит на своего слугу, а потом его глаза распахиваются от испуга и благоговейного трепета. Черный и зеленый глаза впиваются прямо в него, в его существо, так как души у Гаэля нет, в его тело, в его разум, воздух густеет, и раздается гул статического электричества, слышный только им двоим. Вокруг нет ничего. Только он – и она. И нить между их взглядами. Полностью открытое, напряженное, заставшее тело. Разъезжаются колени, позвоночник гнет, сила его госпожи давит непрерывным темным потоком, глаза Гаэля закатываются, и мощнейшее удовольствие прокатывает по его нервам. Он не чувствует рук и ног, только понимает, что она повелела ему кончить, что горячая волна рушится в пах, а потом выстреливает ослепительно-белым в мозг. Гаэль может только вскрикнуть – и долгой струей семени оросить ковер... и пальцы ног миледи. Шум стихает, с улицы по-прежнему долетает ветерок, скрипит паркет в соседней квартире, тикают большие напольные часы, огонь в камине мягко занимается, освещая и согревая их обоих. Иоланда допивает свой бокал.