Какое-то название

Родриго не называет Марсело папочкой. Папочкой он называет Лукиту и тот искренне ржёт каждый раз, отзываясь: — Сынуля, если я увижу ещё раз такой кривой пас, стяну шорты и отшлёпаю прямо на газоне, да так, что задница гореть будет неделю, не меньше. Марсело краснеет, радуясь и тёмной коже, и шевелюре — правда, ему кажется, что чувствуется явственный запах палёных волос — так полыхают его уши. Он подзывает Родриго и показывает ему финт, и ещё один, строго следя, чтобы тот делал всё правильно. Марсело никто не называет папочкой. Даже собственные дети ограничиваются требовательным: «Па!». И это правильно. Если бы кто-то... — Ну что, бразильский папочка, всех своих разномастных цыплят обогрел, утешил и спать уложил? Мда, для Чехо закон не писан. Слава богу, кэп сейчас — кэп и он не замечает секундной заминки и даже вновь появившийся запах палёного его не беспокоит. Чехо всего лишь хочет знать его мнение, что делать с Вини, и не стоит ли ему больше индивидуально тренироваться с Родриго, чтобы наиграть связку на будущее, когда «мы с тобой, Марс, будем продавливать сморщенными задами кресла-качалки и ходить на вип-места на новом Бернабеу». Марсело очень, очень возражает против парных тренировок Родриго и Вини. Жаль, что у него совершенно нет аргументов, поэтому приходится глубокомысленно кивать и прикидывать, как наклониться, чтобы кончик уха поджёг безобразную мочалку, гордо называемую бородой викинга. Собственно, Марсело и не чувствует себя папочкой. Особенно, когда на тренировке он, дурачась, жонглирует мячом, легко отобрав его у Карима, и забивает через себя, тут же вскакивая, чтобы принять в объятия свою команду. Родриго успевает первым и запрыгивает Марсело на руки, сжимая ногами так, что, кажется, трещат кости, обнимая и комкая, почти стягивая футболку, утыкаясь носом и губами в шею. Невдалеке значительно поигрывает бровями Чехо и Марсело роняет Родриго на газон, преувеличенно долго тиская Луку, который начинает уже поглядывать вопросительно. Родриго почти не обращается к Марсело сам. Смотрит иногда от своего шкафчика или с другого края поля — Марсело всегда чувствует. В одну команду они больше не попадают. То ли Зизу параноидальный засранец, то ли судьба решила, что хватит. Но Родриго смотрит. И хмурится. — Атипичный бразилец, — смеётся Каземиро, — смотри, Марсе, чтобы он тебя не укусил, а то тоже перестанешь улыбаться, я не переживу. Родриго не называет Марсело папочкой. Он никак его не называет, когда заслоняет выход из раздевалки и на коже вспыхивают блики от ламп, дробясь в капельках воды или пота на груди. Марсело не может оторваться от них, потому что он чёртов трус, а Родриго чёртов ребёнок. Когда Родриго всё ещё никак не называя его, просто держит за руку и наконец сам заглядывает в лицо, Марсело накрывает запах палёного волоса сильнее, чем когда-либо, потому что в глазах напротив плещется то же пламя. Марсело думает, что он тоже никак не называет Родриго. Они молчат, зато разговор ведут их руки. У Родриго длинные сильные пальцы, а у Марсело неширокие шершавые ладони. Родриго весь гладкий, выскользнувший из какого-то адского горна сразу целиком, да так и не остывший после отливки, а Марсело, Марсело помнит, каково это... — Вини, цыплёнок мой,— широко улыбается Каземиро, случайно заглянувший в раздевалку и плотно прикрывший дверь, — бразильский папочка занят, да и Родри сейчас не до тебя, пойдём. Вини растерянно хлопает глазами, но послушно идёт за ним к парковке. Кстати, Казе неправ. На следующее утро Марсело продолжает улыбаться.