Часть 1
14 апреля 2020 г. в 05:17
Между впившимися в небо косыми клыками крыш натянута тонкая нить. И пространство тоже натянуто, собрано в крепкий, как сталь, волос, гудит от напряжения и раскаляет воздух вокруг себя. И по этой ниточке, по этому срезу естества идет на цыпочках маленький канатоходец. Смуглая фигурка в пестрых тряпках, слишком огромный для кукольного тельца жезл, держащий в равновесии напряженные плечи, ветер треплет караковые кудри, застилая его лицо, а канатоходец шагает себе по натянутой нити нахальным расслабленным шагом, будто по мостовой.
Внутри у Петра все сжимается, когда знакомая рука нежно опускается на плечо. Фархад нарочно опускается пониже, чтобы жечь дыханием ухо каждым словом.
— Задумку увидел, задумку оценил. Хорошо вышло, дружище. Не в твоем стиле только немного, в кои-то веки хоть что-то конкретно можно разобрать. Обычно у тебя такая, знаешь, каша из эмоций и краски… Только я бы заменил ему платье на красное. Хорошо будет смотреться с грязно-бордовыми кирпичами, да и я люблю красный. Но все равно, чудесно вышло.
Пётр благодарно кивает. Осторожно откладывает мастихин в сторону, чтобы не перепачкать ничего краской. А потом отводит в сторону руку, как будто для объятий, но вместо них хватает Фархада за волосы и прикладывает лбом об угол стола. Красный всплеск перечеркивает цирковое представление, рассыпает по рабочим брюкам бусины пятен. Сил в этих тонких руках художника маловато, но хватает, чтобы Фархад грохнулся на пол, как мешок с мясом. Пётр вздыхает, встает, чтобы взять с кухни нож. Приложил бы виском — не дышал бы уже, обошлось бы без лишней мороки.
Турка холодная, и кофе в ней любовно заварен именно так, как Пётр любит: по-арабски, с коричной палочкой, тремя орешками и жженым сахаром. А тело горячее еще долго, горячее и тяжелое, и кровь из перерезанной глотки расползается по полу и по рубахе шире Каспийского моря. Петра это не волнует. Хотя когда в первый раз пырнул резаком чужую шею он, одуревший, плакал и метался по комнате, безуспешно умывая от вездесущей крови руки. Думал: в страстном Фархаде ли это крови так много или в людях в целом. Андрей потом объяснил ему, что Пётр просто перерезал ударом артерию близко к коже.
Сейчас Петра не волнует уже ничего — он пьет стылый кофе прямо из турки, стоя перед полотном, и думает, как бы размазать и развести кровавые брызги так, чтобы они стали похожи на блики заходящего солнца. Не из художественной страсти, картину он все равно сожжет к вечеру.
Если бы солнечные лучи можно было взять в руку и наточить, то первый же, рассветный торчал бы сейчас у Фархада из шеи.
Жизнь Петра похожа на клок пены, закрутившийся в маленьком водовороте в сердце остывшей кружки. Каждое утро он просыпается в одной постели с человеком, которого убьет к вечеру. Каждый вечер Андрей гладит его по плечам, тормошит, боясь, что болезный брат окончательно уйдет в себя после этого потрясения. Обещает, что кого угодно убьет — лишь бы ни одного из них не поставили у стены. Тащит Фархадово тело на ледник, в гробницу картошки и говяжьей вырезки, чтобы на следующий день разобраться, закопать его или выдать Сабуровским волкодавам. Пётр трясет брата за плечи: да не наступит завтра, дурак, даже если мы уехать отсюда попробуем, и нет никого, только мы с тобой, он и эти чертовы часы, а он живой, понимаешь, живой, его даже на Бойнях, наверное, не зарубят!
И Андрей переживает, не лишился ли Пётр ума. И укладывает его спать, поцеловав по-матерински в липкий от испарины лоб. Гладит по дрожащей спине, обещает, что этот кошмар скоро закончится. Ты проснешься, братишка, и я к этому времени все уже решу.
Иногда Пётр не кричит и не плачет, просто отворачивается к стене и не смыкает до полуночи глаз.
И просыпается наутро в одной постели с человеком, которого убьет к вечеру. Фархад поворачивается на бок, с хихиканьем перекидывает ногу через его бедро. Да я же слышу, что ты не спишь, Петь. Кофе будешь?
Макабричная архитектура выворачивает город наизнанку, время закручивается, как не желающая уходить в забитый слив грязная вода. Хморая суббота замкнулась на шее Петра кольцом. Он может по памяти сосчитать каждую родинку на теле Фархада, но не может сосчитать, сколько раз душил его подушкой сразу как просыпался. Может, дело в том, что Петр слишком не хочет убивать его, может, Собор продолжает пытаться спасти своего создателя, может, пластинка в гостиной заела на пике эмоционального надрыва, а уставший демиург наслаждается жалобным скрипом вместо того чтобы поднять иглу, вонзившуюся Петру под ребра. Фархад смеется, курит на подоконнике полуголый, свесив на улицу ноги, и в мире нет ничего пленительнее его беззащитной спины.
Так бывает, когда небо с грохотом обрушивается в собственное отражение под чертой горизонта. Когда диагональ и вертикаль рассекают друг друга в своем неизбежном сближении и неизбежном же разрыве. Андрей параллелен Петру в каждой секунде его существования, место его стремлениям — вгрызться в земную кору, в самую её первобытную гниль под глиняной скорлупой, место его навахи — промеж миндалевых карих глаз, по рукоять в сером мясе. Разум Фархада — это место рождения геометрического чудовища, которое не может не пожрать, не втоптать в земляную горизонталь хрустальную стаматинскую лань. В точке пересечения этих линий за все то время, что Петр существует в этом закольцованном дне, переварилось и смешалось все: любовь, и жалость, и вспышки гнева, и братская ревность, и интимное единение совместных творческих порывов, пока хронос и спирт не выстирали и не перемешали все в монотонную бурую кашу, оставив лишь животный, математический порыв убить.
Петр сидит на столе, качая длинной ногой над полом, ровно над замытой кровавой лужей. Фархад валяется на кровати, косится на то, как Стаматин хлещет твирин с горла. Пространство расслаивается, как сгнивший от влаги пол, небо упирается в шпиль еще не выстроенной даже карандашным грифелем башни. А Петр смотрит на Фархада в ответ всякий раз, когда отрывается от бутылки, и думает: знает ли Фархад, что сделал с ходом времени? Сделал ли он это нарочно? Не выстроил ли он Собор специально, чтобы помучить того, кто решится его убить?
— Ты сегодня такой хмурый, сөйгән. Как туча с утра. Я чем-то тебя расстроил, мешаю, может?
Петр поднимает голову и пялится на него горячими заплывшими глазами. Грязное тусклое солнце пялится на них сквозь распахнутое окно, как одинокий подглядывающий за ними в щель между медными облаками глаз. Обычно Фархад пьет с ним, или трещит об эмоциональном весе разных форм крыш, или плетет ему косы и хохочет, звонко и счастливо, как кладбищенский колокол. А сегодня робок и тих, словно Петр уже всадил ему пулю в лоб.
— Угу. Своим существованием.
Они дают себе передышку, сидят в тишине и пыли, думая каждый о своем. Вопрос времени, когда Фархад снова заговорит вслух, а Стаматин сорвется, разобьёт недопитую бутылку о стол и ударит его раз восемь розочкой в голый смуглый живот. И уснет на полу, упитый так, чтобы не смотреть вечером в глаза перепуганному брату.
И просыпается наутро в одной постели с человеком, которого убьет к вечеру. Собор смотрит на город единственным глазом замершего циферблата. Петр морщится от горячего дыхания, щекочущего волоски на шее — похмелье сжимает его череп, как тюрьма ореховой скорлупы.