Дыши со мной

На то, чтобы перерыть библиотеки, к которым он получил доступ, у Гарри ушло всё свободное время. С тех пор, как он отправил Дамблдору своё письмо, прошло немногим больше недели, и за это время ему удалось упорядочить список обвинений, подать официальное заявление в судебный отдел министерства, предоставить копии воспоминаний и пока что добиться лишь временного отстранения Дамблдора от обязанностей по руководству школой. Когда Гарри рассказывал Люциусу от и до о своих намерениях, тот, казалось, помрачнел ещё сильнее, хотя сильнее было уже некуда. Он дважды переспросил, уверен ли Гарри и на что готов ради этого, а когда выяснилось, что на всё, после почти суток молчания Малфой заключил, что принимает его сторону в предстоящем судебном процессе. Гарри хотел лишить Альбуса и Вернона именно того, что для каждого из них было ценнее всего, и он сам определил, что именно это было. Когда речь шла о Дурсле, можно было без колебаний заявить, что сильнее всего он опасался за сохранность собственной шкуры, и для этого было достаточно лишь наносить ему визиты с разной периодичностью — так, чтобы он никогда не мог даже примерно предугадать, когда будет следующий. С Дамблдором всё было куда менее тривиально. Всю свою жизнь он положил на то, чтобы добиться максимальной власти в магическом мире, сочетая это с безупречной репутацией светлого волшебника. Стало быть, чтобы лишить его жизни, нужно было медленно и очень громко разрушать эту самую репутацию, тем самым отнимая по крупицам и власть, и положение в обществе. И тем не менее всё свободное от подготовки к судам время Гарри проводил то в одной, то в другой библиотеке. Сложно было сказать, действительно ли он рассчитывал отыскать что-либо, что было способно вернуть к жизни погибшего человека, или просто старался загрузить себя работой по максимуму, но это давало силы жить дальше. Когда возвращаешься домой только чтобы поспать, потому что на другое сил не остаётся, мир не кажется таким уж отвратительным. Как-то ведь нужно было дожить хотя бы до предварительного слушания. Но никаких зацепок не было даже в самых темномагических фолиантах. Ничто не могло вернуть к жизни того, кто навсегда покинул этот мир, и, раз за разом убеждаясь, Гарри лишь подтверждал то, что знал с самого начала: даже в мире волшебников не бывает чудес из детских сказок. Он готов был бы легко и без раздумий отдать собственную жизнь в обмен на жизнь Северуса, но проблема заключалась в том, что на таких условиях его жизнь никого не интересовала. *** Это утро было первым за долгое время, когда Гарри позволил себе поддаться эмоциям. Люциус говорил, что иногда необходимо позволять себе слёзы, чтобы они не душили изнутри, но Гарри и подумать не мог, что истерикой обернётся именно поход в лес, который всегда ассоциировался с успокоением. Теперь и почти цветущая полынь, от запаха которой кружилась голова, и то дерево, под которым Северус нашел Гарри ночью полтора месяца назад, приносили исключительно боль. Причем одним лишь фактом своего существования. Прошло слишком мало времени, чтобы Гарри научился жить с мыслью, что боль ему приносит буквально всё, но достаточно, чтобы он понимал, что пытаться делать вид, будто это не так, необходимо далеко не всегда. Он несколько раз медленно обошёл поляну, прогуливаясь вдоль кустов рябины, и с каждым шагом накатывали новые воспоминания, на несколько секунд возвращая его в прошлое. В то прошлое, в котором он уже был счастлив, но ещё этого не осознавал. Северус был единственным человеком, который восемь месяцев назад услышал и выполнил простую просьбу, когда Гарри буквально кричал, чтобы к нему не прикасались. А потом оказался первым, к кому захотелось прикоснуться самостоятельно. И в конце концов стал единственным, в чьих прикосновениях Гарри нуждался как в кислороде. Только он один предложил Гарри пить воду и есть простую еду — фрукты и овощи, потому что понимал, что даже это будет достижением. Остальные не понимали. Они никогда ничего не понимали. Согласно словам Северуса, у Гарри было около семнадцати шансов из двадцати, что он выживет, хотя его самого это вообще не интересовало. Но он выжил — и не мог сказать, что был этому рад, потому что, если бы он умер во время битвы, ему было бы не так больно. Северус был рядом, когда Гарри снились кошмары с Верноном и когда эти кошмары воспроизводились наяву во время сеансов легиллименции. Он был рядом, когда Гарри полосовал руки лезвиями, и частично залечивал его раны, чтобы это не привело к серьёзным последствиям для организма. Северус предоставил ему выбор, вложив в новый дневник новые лезвия, обезопасив лишь от заражения крови, которое могло бы случиться, если бы Гарри пользовался старыми. Северус был человеком, которому Гарри, добровольно отдав дневник, сам передал свои болезненные воспоминания, изложенные на бумаге, и ни разу не пожалел об этом решении. Он знал о нем всё, он знал даже то, чего не знал сам Гарри. Он любил его. И он был мёртв. Ощущая уже такие привычные дорожки слез на щеках, Гарри даже не попытался их смахнуть. Для чего? Всё равно через секунду они бы вернулись, так что это не имело никакого смысла. Он медленно подошёл к краю поляны, где плотно росла полынь, а потом, прикрывая глаза, сделал первый шаг и тут же ощутил, как его ног коснулись прочные стебли растений, а в нос ударил резкий и от этого ещё более дурманящий запах. Теперь это было запахом боли. И именно теперь у Гарри был ответ на его давний вопрос о том, как пахло бы зелье боли, если бы оно существовало в магическом мире. Полынью, оно бы пахло полынью. В какой-то момент стоять стало сложно: голова кружилась, а слёзы, которые никак не хотели заканчиваться, не помогали сохранять равновесие. И он уселся прямо в зарослях травы, нещадно ее сминая и вспоминая, как раньше он любил точно так же сидеть здесь едва ли не часами. И как Северус, крепко удерживая за руку, выводил его из полыни, пока Гарри не успел потерять сознание. Теперь, даже если бы он его и потерял, увести его отсюда было бы уже некому. Северус делал для него всё и даже больше: брал на себя ответственность, высчитывая дозировку лекарств по каким-то магловским медицинским трактатам, потому что в магическом мире таких исследований попросту не было. А потом сидел рядом и рассказывал какую-то дурацкую легенду то ли про корову, то ли про короля, чтобы Гарри хотя бы на минуту отвлекся от собственных переживаний. И это при том, что у самого Северуса этих переживаний должно было быть в сотни раз больше. А ведь тогда он уже прекрасно знал, что ему придется пройти сложный и опасный путь, чтобы в конце концов погибнуть, так и не дойдя до самого финала. Северус доверил ему тайну о крестражах, тратил свое время на его лечение, на обучение искусству дуэли, на то, чтобы привести в порядок его моральное состояние. Чёрт, да Северус во время убийства Каркарова даже два шага в сторону сделал, выбрасывая окурок, потому что слишком хорошо знал Гарри и понимал, что тот мог побояться попасть Авадой в него самого. И если бы Гарри точно знал, что эта история, повторившись, обязательно имела бы такой же конец, он бы… полюбил его снова. Потому что не полюбить было невозможно. Гарри не представлял, сколько прошло времени с момента, как он сюда пришёл, но, судя по тому, что в конце концов он успокоился, несколько часов он уже точно провёл в зарослях полыни. И был намерен провести ещё столько же, поскольку теперь вспоминать прошлое было немного проще: видимо, успокаивающим эффектом эта трава всё-таки обладала, особенно в таких количествах. Он машинально оторвал один из тоненьких стебельков, чтобы чем-то занять руки, и тут же вспомнил, как в прошлый раз пробовал её на вкус, а Северус выразительно молчал, наблюдая за его действиями. На этот раз она оказалась всё такой же горькой, только Северус больше не наблюдал. Когда именно появились чувства, которые до сих пор оставались, как заметил Дамблдор, самым большим счастьем и самым сильным горем, нельзя было сказать наверняка. Возвращаясь в воспоминаниях на полгода назад, Гарри мог бы предположить, что это произошло в тот момент, когда он впервые осознал, что прямо тогда проходила не только его жизнь, но и жизнь Снейпа. Может быть, это случилось, когда он впервые осмелился задать вопрос, были ли у Северуса друзья. А может — тогда, когда Северус без лишних разъяснений догадался, что истерика со швыряниями посуды в стену была только глупым спектаклем для Дамблдора. Как оказалось, бессмысленным спектаклем. Потерять счёт времени оказалось не так уж плохо, а земля была достаточно тёплой, чтобы Гарри мог сидеть сколько угодно, глубже и глубже возвращаясь в свои мысли. Ему следовало провести этот день, как и все дни до этого, в работе, но библиотеки давным-давно были прошерстены, визиты в министерство закончены, и оставалось подождать ещё совсем немного, пока не наступит следующий шаг, который вновь займёт его надолго и отвлечёт от мыслей. Но наступить он должен был не сегодня. Признание в любви Северусу Гарри вспомнил с лёгкой искренней улыбкой, а тянущуюся за этом уже привычную боль старался просто не брать во внимание, хоть и получалось крайне слабо. После этого признания было первое убийство, а после убийства — объятия у камина. Сейчас Гарри без моральных терзаний убил бы ещё хоть сотню Пожирателей в обмен на такие же объятия. После этого был следующий крестраж, а за ним — ещё один вечер, когда Гарри открыто сказал, что хочет иметь право называть Северуса любимым человеком. А потом появился Малфой. Хотя, как позже выяснилось, появился как раз Гарри, а Люциус играл в жизни Северуса очень важную роль. Для него даже чертова бутылка виски стояла в доме, хотя Северус предпочитал коньяк. Гарри так и не смог бы сказать, ревновал ли он на самом деле, но теперь точно понимал, что ему стоило быть гораздо более внимательным, потому что как минимум факт чрезмерной заинтересованности Люциуса в том, чтобы помочь им с Северусом наладить отношения, уже должен был насторожить. Не говоря о том, какие усилия тот приложил, чтобы достать подарок, который Гарри потом подарил Северусу. В какой-то момент Гарри забыл сделать очередной вдох. Северус ведь заранее сказал о том, что он последний крестраж. Все внутри неприятно похолодело, но вскоре это состояние прошло, однако теперь он почувствовал себя идиотом гораздо сильнее, чем в последнее время. Конечно, сказал Северус не так. Он убедил Гарри в том, что Люциус считал, будто последний крестраж — не Драко, а сам Снейп, но ведь… ведь он это произнёс. И даже тогда в голове Гарри ничего не встало на свои места, хотя элементарнее было уже некуда, и теперь казалось, что догадался бы даже не особо смышлёный первокурсник. Чего уж было говорить о неаккуратно оброненной Северусом фразе, что у него риск умереть в войне гораздо выше, чем у Гарри. Теперь даже «Принудительная артименция» в руках Северуса была очередной деталью и без того простой картинки: он хотел подправить воспоминания Гарри, чтобы ему было легче всё это пережить. Эти вещи Гарри наблюдал в течение полугода, но категорически отказывался воспринимать. Он будто жил в собственном мире, не замечая очень важных деталей, но при этом регулярно жаловался на то, как отвратительно всё вокруг, и устраивал истерики, справляться с которыми приходилось именно Северусу. И думать об этом, обвиняя себя, можно было бесконечно, однако это всё равно ничего бы не изменило, потому что все события, как хорошие, так и плохие, теперь оставались в прошлом, и единственной связью с ними были воспоминания. О позитивных и отвратительных днях, о сутках ожидания и волшебном Рождестве, о ночных кошмарах и о том неожиданно приятном сне, в котором они были вместе, но который точно так же прервался сном об издевательствах Вернона. Гарри вспоминал об этом до тех пор, пока небо не заполонили первые сумерки, но и тогда, тяжело поднявшись на ноги, он не сумел найти в себе сил пойти сразу домой. Ему было необходимо ещё раз навестить Северуса. Навестить его могилу, мысленно поправил он себя, понимая, что это важно, но легче от этого не стало. *** Он положил около могилы сорванную ветку полыни. Чуда не произошло, и смерть Северуса не оказалась страшным сном, поскольку ни один сон не мог длиться больше недели. Он уже не плакал, но никак не контролировал себя в этом: его организм решал за него, а Гарри просто не сопротивлялся. — Как оказалось, я могу привыкнуть ко всему, — произнёс он, обращаясь именно к памятнику, и впервые за всё время протянул руку, чтобы его коснуться. Холод гранитного камня неприятно обжëг кончики пальцев. Гарри поморщился, но провёл ими дальше, обводя по контуру гравировку, которая складывалась в одно определённое имя. Он любил его так, что даже произнести это имя вслух было больно. — Точнее, почти ко всему. Могу привыкнуть не спать, не есть, могу даже к смерти привыкнуть… а к памятнику с твоим именем — не могу… Гермиона во время своего недавнего визита к нему домой сказала, что рано или поздно Гарри станет немного лучше. Но он проводил уже не первый час и не первый день около одной-единственной могилы и не понимал, как всё могло стать лучше, когда становилось только хуже. Винить Гермиону в наивности он не мог: ей повезло, её близкие остались живы, и теперь, изредка навещая Гарри, она продолжала жить своей жизнью. А он сделал для себя вывод, что, когда сутками пытаешься забыть считанные минуты счастья, надеяться на какое-то эфемерное улучшение попросту глупо. Гарри не надеялся. Более того, он ловил себя на мысли, что и не хотел, чтобы что-то становилось лучше. Как будто этим он предаст память Северуса, если только позволит себе не просто жить, но и искать в нынешней жизни что-то хорошее. И это даже не было мазохизмом, у этого чувства был какой-то совершенно другой механизм, который ему так и не удалось распознать. — Мне теперь есть что вспомнить, — улыбнулся он, снова касаясь памятника, но быстро отнимая руку обратно, потому что прикасаться к земле было несравненно проще. — Ту весну, где мы с тобой были вместе… и зиму тоже… и осень. И я ещё дышу, — отметил он, понимая, что говорил какую-то глупость, так что добавил уже гораздо тише, — хоть теперь и не с тобой… Гарри продолжал говорить и делал это практически без остановки, но ощущение, что он не мог сказать всего, что хотел, всё равно плотным неприятным слоем оседало глубоко внутри. Вероятнее всего, избавиться от этого у него не получилось бы никогда, потому что монолог, даже самый длинный на свете, никогда не смог бы удовлетворить человека, нуждающегося в диалоге. Когда появился Люциус, уже окончательно стемнело. Гарри заметил его с самого начала, но потратил пару минут, в течение которых он приближался, на то, чтобы продолжить говорить, и лишь то, как его плеча коснулась чужая рука, заставило отвлечься и обернуться. — Время заседания утвердили окончательно, завтра в десять утра, — оповестил Малфой, и Гарри взялся за его руку, чтобы подняться, потому что ноги затекли от долгого сидения на земле. — Всё готово… кроме того, о чём я говорил. — Дамблдор не причинит мне вреда, — напомнил Гарри, мысленно возвращаясь к их предыдущему разговору, когда Люциус заметил, что до судебного слушания, даже предварительного, Гарри рисковал попросту не дожить. — Но те, кто его поддерживает, могут. Возможно, Малфой был прав, когда заявлял, что раздувать скандал нужно было после суда, а не до него, но ошибкой это Гарри не считал, а к сложностям ему было не привыкать. — Сомневаюсь, — выплюнул он, отряхивая колени от земли, а после выпрямился, игнорируя неприятные ощущения в затёкшем теле. К тому, чтобы превратить этот судебный процесс в один из самых длительных и скандальных во всей британской судебной практике, они подготовились так тщательно, как смогли. Основные доказательства противозаконных действий Дамблдора были неопровержимы, а всё остальное необходимо было только правильно подать, и помощь Люциуса в этом была для Гарри неоценимой. Они ещё не говорили об этом, но завещание Гарри было бы достойной оплатой помощи в уничтожении директора как личности и как исторического деятеля. После того, как они этого достигнут, можно было бы озвучить Люциусу это предложение. Но лишь после того, как от репутации самого светлого волшебника Британии не осталось бы и пыли. Гарри хотел не просто сломать его карьеру, он хотел опозорить Дамблдора так, чтобы при упоминании его фамилии в будущем презрительно плевались даже те волшебники, которые в данный момент ещё не родились. Этот человек был причиной всего, что Гарри пришлось вытерпеть. С его подачи Гарри насиловали, морили голодом и принуждали к вещам, которые в конечном итоге его чуть не убили. Его руками был убит тот, кто заслуживал жить как никто другой. И каждый из этих пунктов они были готовы аргументировать так, как того требовал закон. Гарри в последний раз оглянулся на могилу Северуса, прежде чем уйти оттуда вместе с Люциусом, и в этот раз ему было не так страшно возвращаться домой. Потому что у него была поддержка. Потому что завтрашний день обещал быть одним из лучших за последние недели. И потому что к мысли, что, стоя на пороге дома, он будет всматриваться в горизонт, словно на тропинке должен был всё-таки появиться силуэт Северуса, он давно привык. Как привык и к тому, что никакой силуэт на ней не появится. Гарри Поттер, проведя очередной вечер на могиле человека, который был смыслом его существования, медленно уходил прочь от памятника, возвышающегося над насыпью земли. И уходил он оттуда озлобленным и совершенно не светлым волшебником, которого в один миг лишили всего, что было ему дорого. Он был способен убивать. Но смерть была не той местью, которая бы его удовлетворила. Его цель была другой, и на её достижение он готов был положить всю свою оставшуюся жизнь.