Дыши со мной

Гарри выпил огромное количество успокаивающих зелий и, пожалуй, в разы превысил рекомендованную дозировку. Скорее всего, это было единственным, что позволяло ему стоять на ногах и осознавать происходящее, но этим действие зелий и ограничивалось: дать ему ещё больше выдержки они просто не могли. Он не помнил похорон. Помнил, что Дамблдора на них не было, что собравшихся людей оказалось немного и что между ними ходили разговоры о следующих похоронах уже через час. Гарри не винил их, он понимал: это война. Погибших было много, и далеко не всех из них удостоили отдельной процессии и гранитного памятника, так что пытаться обвинять кого-то было бессмысленно. Он и так винил весь мир. В его смерти, в своей жизни, в прошлом, которого уже было не изменить, и в будущем, которого у Гарри попросту не было. К тому времени, как разошлись все остальные, Гарри смог наконец подойти ближе к надгробию. До этого он лишь наблюдал со стороны, а теперь каждый шаг давался сложнее предыдущего, и шёл он на ватных ногах: медленно и не ощущая земли. Когда он подошёл настолько близко, чтобы иметь возможность, протянув руку, коснуться холодного могильного камня, стало ясно, что руку он был не в состоянии даже поднять. Опуститься на колени смог, провести кончиками пальцев по рыхлой земле, борясь с комом в горле, тоже, а вот коснуться памятника было выше его сил. Как будто до тех пор, пока он не провёл пальцами по строгой гравировке с именем, этой гравировки и вовсе не существовало. В этот самый момент, когда, сидя на коленях, Гарри едва не согнулся пополам от душащего чувства одиночества, оттащить его от этого надгробия не смог бы никто и никакими силами. Малфой не остался рядом с ним, но он и не был нужен, поскольку его слова не возымели бы никакого эффекта. Внутри все жгло огнём, который невозможно было остановить или приглушить. Этот огонь заставлял, крепко сжав челюсти и кулаки, судорожно мычать, жмурясь так, что перед глазами появлялись мутные разводы. И он же поднимал в душе волну ненависти, которой было достаточно, чтобы стереть с лица земли по меньшей мере половину Британии, убивая расчëтливо и размеренно, но это не принесло бы ему и толики облегчения. В мире существовало лишь два человека, которым должно было быть так же больно, как и ему. И только эти два человека заслуживали чувствовать это бесконечно. — Я полный идиот… — прошептал он, поднимая глаза на камень, но все ещë не решаясь к нему прикоснуться. Говорить было сложно, но хотелось сказать то, что не давало сделать очередной вдох, потому что ему необходимы были силы идти дальше. — Я идиот… Ты мне столько намеков давал, столько… столько раз можно было догадаться… — очередной рваный вдох прервал слова, и понадобилось время, чтобы продолжить. — Какой Малфой, как он мог быть крестражем… это такой бред… чёрт… Говорить было больно, но, как только он замолкал, вглядываясь в имя на камне, становилось ещё больнее, потому что эмоции разрывали изнутри в надежде найти какой-то выход. Так что Гарри, пересиливая себя и не обращая внимания на крупную дрожь, говорил так много всего, как только мог: — Помнишь, ты тогда не залечил мою руку до конца?.. Я только сейчас понял, ты специально… чтобы я помнил о боли… — пришлось прокашляться, прежде чем продолжать, потому что во рту давно пересохло, — я вспомнил, и теперь хочу тоже… тоже помнить… прости, твои старания пришлось испортить… Гарри не мог сказать, сколько времени просидел здесь, но он дал себе всю ночь, чтобы оставаться рядом с Северусом, и теперь мог лишь говорить, говорить, говорить, пока слова появлялись сами собой, и стараться не думать о том, становится ли ему хотя бы немного легче. Потому что, как только он начинал об этом задумываться, боль возвращалась с удвоенной силой. — Я отомщу ему, — исступленно пробормотал он, — слышишь? За тебя, за то, что он… что они… Помнишь ту теорию о людях и уродах? Я теперь точно знаю… кто урод… — его лицо исказила гримаса, которая выражала презрение и злость одновременно, и от этого стало немного легче: ненависть — сильное чувство, способное, пусть и слегка, но заглушить другие. А кем был он сам? Ответа на этот вопрос не было, но Гарри принял бы любой из вариантов, поскольку ему было наплевать, посчитал ли бы его уродом хоть кто-то из живых людей. До мнения живых ему больше не было дела, потому что все они — не были им, а значит, не имели смысла в его дальнейшей жизни. — Нельзя было привыкать к счастью… — эти слова он уже практически шептал. Горло саднило, но говорить он не прекращал дольше, чем на минуту, и только в таком состоянии мог как-то существовать, не борясь с ежесекундным желанием покончить с собственной жизнью прямо на этом месте. — Я тебя ещё и мучиться чувством вины заставлял! Идиот… думал, ты к кому-то другому уйдешь… — Гарри снова зажмурился, потому что произносить следующие слова ему было больно, но он считал это необходимым, — да лучше бы ушел… лучше бы ты… с Малфоем… лишь бы был жив… Он говорил долго, до тех пор, пока не стемнело, и потом — не мог остановиться, ощущая острую физическую потребность в том, чтобы разговаривать с ним, не отвлекаясь ни на что другое, потому что только так он имел возможность, хоть и не без труда, но делать каждый новый вздох. Гарри вслух пообещал, что просидит рядом с ним ночь, а потом найдёт в себе силы и спать, и есть, и дышать, и делать всё, что угодно, чтобы получить возможность отомстить людям, которые заслуживали прочувствовать всё то, что чувствовал он. Даже если бы на это у него ушла вся оставшаяся жизнь — больше она ни на что не была пригодна. *** Гарри понимал, для чего именно к нему явился директор, он не мог этого не понимать. Едва проснувшийся, хоть сон был и тревожным, Гарри моментально схватил палочку, и прежде, чем сумел сориентироваться до конца, наставил её на Дамблдора. — Война воспитала в тебе отменные рефлексы, Гарри, — философски отметил тот, не выказывая никаких чувств, помимо натянутой на лицо маски скорби. — Разумеется, — хрипло ответил Гарри, не опуская палочку ни на дюйм. Гарри видел его насквозь — или думал, что видел, но это не имело значения, — и понимал, с какой целью Дамблдор появился в этом доме: хотел понять степень осведомленности Гарри о его участии во всём случившемся. Это в лучшем случае. В худшем он собирался стереть Гарри память, причем магия бы не посчитала это действием, направленным на причинение вреда: Дамблдор явно считал бы это искренним побуждением избавить Гарри от страданий. Или существовали ещё сотни вариантов, которые могли быть равновероятными. Как бы там ни было, палочку Гарри не опустил. — Мне жаль, что профессору Снейпу пришлось принять такое решение, — оповестил директор вполне серьезно, заставляя Гарри до боли сжать челюсти, чтобы не воткнуть эту палочку со всего размаху ему прямо в живот. — Его, конечно, представят к награде. — Посмертно, — ледяным тоном по слогам процедил Гарри. Лицо Дамблдора стало гораздо серьезнее. — Ты, разумеется, тоже получишь особую награду за заслуги перед магическим миром и борьбой за всеобщее благо… — Всеобщего блага не бывает, — собирая остатки выдержки, перебил Гарри, а затем прищурился, давая понять, что все ещё ждёт, пока тот озвучит реальную цель своего визита. Всеобщее благо, магический мир, заслуги, награды. То, что они сделали, — это не Орден, это Азкабан. И Гарри с не меньшим удовольствием переселился бы туда на целую вечность, если бы в обмен можно было вернуть всего лишь одного человека, чьи грехи он бы целиком и полностью взял на себя. — Гарри… Обезоруживающее заклинание, вырвавшееся у Гарри раньше, чем он сумел это осознать, заставило директора замолчать и лишь защититься, но взгляд его при этом стал мрачнее прежнего. — Это был его выбор, Гарри… Послушай меня. Когда в сердце сталкиваются самое большое счастье и невыносимое горе — это самое страшное. Можно натворить непоправимых ошибок… — О да, — Гарри пристально вгляделся в его лицо, едва удерживая нагревшуюся палочку в руках, потому что его ненависть требовала выхода. — А ещё те, кому не на что надеяться и нечего терять, — самые опасные люди на свете, — процедил он, позволяя себе ехидную усмешку и даже не задумываясь о том, чью мимику при этом машинально копировал. — Гарри… я понимаю, насколько боль может изменить человека, но ты… — Я уже не тот, — кивнул он, окончательно замечая, что Дамблдор не понимал, в курсе ли Гарри всего. — Ищите отличия. Был только один фактор, который удержал Гарри от удара в спину, когда Дамблдор развернулся и ушел прочь из его дома: письмо Северуса. Он призывал Гарри контролировать себя и при этом дал ему неоценимое преимущество, но стоило ли давать директору понять, что Гарри знал и об Обете, и о его плане, — было непонятно. Ему нужно было немного больше времени, чтобы определиться с дальнейшими действиями. В этот момент он мог занести руку с палочкой и одним жестом прервать жизнь директора — точно мог, успел бы, — но это было не то, что должно было происходить. Гарри понимал: он мог выказывать злость так, как хотел этого, и причиной тому директор посчитал бы его участие в судьбе Северуса во время битвы. Но от отчаянных слов Гарри удержался и теперь был себе за это благодарен: нужно было всё обдумать. К тому же, помимо директора, у него оставалось ещё одно незаконченное дело, которое должно было занять несколько часов и отвлечь его хотя бы на этот период времени. *** По мере приближения к дому, в котором прошло всё его детство, Гарри не замечал ничего вокруг, и с каждым шагом ему было сложно не перейти на бег. Преодолев расстояние от проезжей части до порога дома, он влетел по ступенькам, ощущая, как подол мантии ударил по ногам, и порывисто распахнул дверь. Литтл-Уингинг не менялся, как не изменился и сам дом. И каждый предмет, который встречался на пути его взгляда, вызывал желание разнести его в щепки, но Гарри пришёл не за этим. Только сейчас он понял, почему глаза Темного Лорда были такими красными: будь они такими сейчас у него самого, это бы донельзя лучше отразило его внутреннее состояние. Чары отвлечения — ерунда, которая была нужна, чтобы оставить в покое психику тети и кузена. Назвать их любящей семьёй язык бы не повернулся, но наблюдать то, чего жаждал Гарри, они всё-таки не заслужили, а потому, как только Гарри появился на пороге гостиной, они по мановению палочки отправились на второй этаж. — Вернон, — холодно произнес Гарри вместо приветствия, презрительно оглядывая дядю, развалившегося в кресле. Тот моментально обернулся, отвлекаясь от телевизора, и явно собирался что-то сказать, но замер с открытым ртом, так и не произнеся ни звука: очевидно, увидеть Гарри таким он не надеялся. По тому, как надолго он замер, стало понятно, что увидеть его он не рассчитывал в принципе, и это как раз прекрасно вписывалось в происходящие события. — Поттер, ты… — прокашлял он, пытаясь справиться с удивлением, и Гарри со странной усмешкой склонил голову набок, прокручивая палочку в руке. — Как тебе живётся? — поинтересовался он, подходя на шаг, и, судя по тому, как дядя, поднявшись с кресла, отшатнулся от него назад, выглядел Гарри не особо дружелюбно. Когда он только шёл сюда, ему хотелось прибить Дурсля ко всем чертям, но теперь, когда реакция была такой очевидной, нетерпение отступило на второй план, уступив желанию поговорить. Так, как Гарри считал нужным. — Что тебе надо? — спросил дядя, когда пространство за спиной закончилось и ему пришлось упереться спиной в стену. Гарри сделал ещё несколько плавных шагов вперёд. — Чтобы ты ответил на один вопрос, — спокойно произнёс он, опуская палочку, но продолжая удерживать её в руке так крепко, словно она была тем якорем, который удерживал его в пределах адекватного поведения. Пока что. — Какой вопрос? — Что именно пообещал тебе Альбус Дамблдор? — Н-ничего… он… — пробормотал тот, растерянно отводя глаза. — Разве? — притворно спокойно переспросил Гарри, поднимая палочку вновь, и направил её кончик прямо в лицо Вернона, удерживая ее на вытянутой руке. — Он… он ничего мне не обещал! — прерываясь на кашель, выкрикнул тот, — он говорил, что ты… что такие, как ты, должны… что… — Что такие уроды, как я, должны умереть? — с кривой усмешкой уточнил Гарри, отходя назад на несколько шагов, когда увидел, как судорожно дядя закивал, всё сильнее вжимаясь в стену. Он получил всё, что хотел. Этих воспоминаний было более чем достаточно, и теперь нужно было лишь уйти из этого дома и никогда больше в него не возвращаться, и он точно мог это сделать. Гарри отошёл ещё на несколько шагов от дяди, потом обернулся к выходу, но не прошел и трёх шагов, как, моментально вскинув палочку, яростно выбросил в его сторону первое заклинание: — Инкарцеро! Он мог уйти, но не хотел этого и не видел ни одной причины, по которой не должен был задержаться здесь. И, наблюдая, как резко Вернона оплетали тугие веревки, одна из которых, вынуждая краснеть и судорожно хватать воздух, затягивалась вокруг шеи, он вдруг захотел рассмеяться, но подавил в себе это желание. — Кто на самом деле урод, а, Дурсль? — полушëпотом поинтересовался он, подходя ближе и склоняясь к уху дяди, который совершенно точно его слышал, но был занят тем, чтобы ухватить как можно больше воздуха. — Не тот ли, кто возбуждается от насилия над мальчиками? Кто морит их голодом? Нет? Страх, отчётливо выражавшийся на отвратительном, заплывшем жиром лице, приносил Гарри едва ли не физическое удовлетворение, настолько он контрастировал с воспоминаниями прошлого лета. То самое кресло, тот самый стол, та самая духовка, в которой разогревалась еда, служившая вознаграждением… — Круцио, — почти шепотом, но отчетливо процедил Гарри, с удовольствием наблюдая, как Вернон выгибался от боли и тем самым сильнее натягивал веревки, которые врезались в его кожу. Он был похож на визжащего поросёнка в завязках, а Гарри лишь периодически усиливал действие проклятия, глядя на то, как дядя медленно оседал на пол. В его глазах не было ни раскаяния, ни даже мольбы — ничего, кроме чистого страха за собственную шкуру. Мерзкое, жалкое, но невероятно притягательное зрелище, отказаться от созерцания которого Гарри был просто не в силах, да и не хотел этого. — Таких, как вы оба, — произнёс он, когда решил дать Вернону небольшую передышку, — нужно истреблять. Чтобы больше никто в мире не был покалечен. И чтоб никто не погиб. Слышишь, что я говорю? Скорее всего, он уже не слышал. Пытку физической болью редко кто мог выдержать долго, а Вернон Дурсль выносливостью похвастаться не мог, но Гарри не находил в себе сил всё прекратить до тех пор, пока лицо и шея дяди не начали синеть. В конце концов он остановился. Веревки оставил — плевать он хотел, сколько времени уйдёт на то, чтобы их распутать и как быстро его семья с этим справится. Убирая палочку, Гарри ещё раз склонился над дядей, стараясь не прикасаться, потому что отвращение никуда не делось, и с ухмылкой пообещал: — Ещё увидимся. Возможно, через пару недель. Убить его прямо сейчас не было привлекательной идеей: дядя издевался над ним в течение нескольких месяцев, и это было тем минимумом, который Гарри хотел бы ему вернуть. Он прекрасно понимал, что Вернон, как только придет в себя, приложит все усилия, чтобы Гарри больше никогда его не нашёл, и это было по-особенному забавным. Воспоминания о смерти Северуса настигли бы Гарри в любом уголке мира. Так пусть и Дурсль живёт в страхе, понимая, что Гарри, чтобы отплатить за летние события, сможет достать его из-под земли и будет продолжать это каждый раз, до тех пор, пока банально не потеряет интерес. Вернув тёте и кузену возможность снова вспомнить о Верноне, Гарри ровным шагом покинул вначале гостиную, а затем и дом, не нанеся ни малейшего ущерба ни одному предмету, хотя изначально планировал испепелить по меньшей мере содержимое чулана под лестницей. Мрачное удовлетворение, которое наполняло его мысли, позволило отвлечься от своей боли ровно настолько, чтобы принять окончательное решение о дальнейших действиях. Воспоминания, подготовленные Северусом, не должны были оставаться ненужными. *** «Дорогой директор» Начало письма было шаблонным, но, учитывая обстоятельства, оно звучало почти издевательски, однако Гарри принял решение оставить его именно таким, каким оно должно было быть в официальных обращениях. «Ваш утренний визит имел определённую цель, в которой вы не преуспели. Я решил помочь вам в этом, поскольку не хотел бы, чтобы подобные встречи имели постоянный характер». Руки снова подрагивали: возвращение в дом, где всё напоминало о потере, не обернулось ничем положительным, но Гарри чувствовал в себе достаточно сил, чтобы быть уверенным, — он поступал правильно, у него было достаточно выдержки довести дело, начатое этим письмом, до конца. «Вы были правы, боль меняет людей, и едва ли изменения, произошедшие во мне, вам понравились. Смерть профессора Снейпа была необходимой для победы, здесь вы тоже не ошиблись. Но вы зря сомневались в том, что он ничего от меня не скрывал». Пришлось приложить усилия, чтобы на словах о смерти почерк оставался таким же ровным, но ему это практически удалось. А даже если нет, это был всего лишь почерк, который не имел никакого отношения к сути письма. «У меня есть вся необходимая информация, чтобы добиться вашего отстранения от должности директора школы. Более того, я обладаю необходимым количеством доказательств вашей вины в нарушении по меньшей мере нескольких законов. Будьте уверены, я потрачу на это годы, если потребуется, но магический мир не забудет и не простит вам ни одной сломанной жизни, которую можно было сберечь». Гарри мог очень четко сформулировать, для чего именно ему нужно было предупреждать Дамблдора о своих планах: после возвращения летних воспоминаний слова о людях и уродах уверенно отпечатались в его сознании, которое интерпретировало их по-своему, и теперь нападение со спины или игра, о которой никому не известно, ассоциировались с людьми, равняться на которых Гарри не собирался. Северус точно упомянул бы о его гриффиндорской сущности и не оценил бы подобного проявления честности, но это оказалось принципиальным для Гарри, как и то, чтобы в нескольких последних строках обязательно подвести итог своего обращения: «Я буду уничтожать вашу жизнь медленно и размеренно. Так же, как вы в течение последнего года уничтожали мою. Но я использую для этого метод, который вам был недоступен, — закон. Гарри Поттер». Оставалось перечитать, сложить в конверт и отправить, поскольку в этом решении Гарри был уверен как никогда. Ему было нечего терять, у него не было других жизненных целей, и, если потребовалось бы вложить в это все свои ресурсы — моральные, материальные, да хоть физические, — он сделал бы это с не меньшим воодушевлением, чем то, с которым выводил каждое слово сегодняшнего письма.